Полная стенограмма и представленные улики остаются засекреченными по сей день, так что выявленные на суде детали так, вероятно, и останутся для нас тайной. Однако заместитель главного инженера ЧАЭС по науке и ядерной безопасности Николай Карпан, который в свои выходные посещал заседания, позднее выпустил книгу, написанную на основе заметок из зала суда. Некоторые из присутствующих тоже вели свои записи, но КГБ их все конфисковал. Полагаю, у Карпана заметки не изъяли из-за его высокого поста в ядерной энергетике. Из них видно, что председателя суда не интересовали дефекты реактора. Правительственная комиссия Щербины и Легасова, выявившая эти дефекты, пришла к заключению, что виноват в аварии собственно реактор, но судьи приняли во внимание только те части доклада комиссии, где критиковались действия операторов. На самом деле так называемых независимых экспертов специально подобрали из числа сотрудников институтов, принимавших участие в создании реактора, – то есть это были люди, в первую очередь заинтересованные, чтобы не пострадала репутация их детища. Их заявления – мол, во всем виноваты операторы – в лучшем случае ожидаемы, в худшем – смахивают на фарс. Свидетели и обвиняемые многократно пытались обратить внимание судей на конструктивные недостатки РБМК, но их либо перебивали, либо пропускали их выступления мимо ушей. То же касалось и замечаний, что в инструкциях по эксплуатации ничего не говорится о ненадежности систем управления и защиты при низких мощностях, что операторы не могли знать ни о том, что реактор на таких режимах неустойчив и взрывоопасен, ни о том, что критические системы безопасности можно отключать, лишь если на это есть разрешение главного инженера или его замов. Дятлов в течение всего процесса пытался опровергнуть официальную версию, но даже он признал, что, учитывая число человеческих жертв, не может настаивать на своей полной невиновности. На вопрос суда, почему в инструкциях не разъяснена опасность работы реактора при низкой тепловой мощности, эксперты ответили: «Этих пояснений и не надо. Иначе регламент распухнет»[278].
Все прекрасно знали (хотя открыто это никогда не признавалось), что проблемы коммунистического режима обусловлены в том числе неэффективностью плановой системы. Представителям всех профессий и иерархических уровней приходилось импровизировать. Люди, которых во время смены на ЧАЭС видели с игральными картами в руках, играли именно потому, что заняться на станции им больше было нечем: коммунистическая система велела им выполнять ненужную работу, которую уже сделали другие. Признать это было нельзя, особенно когда на тебя смотрит весь мир, поэтому суд разыгрывался так, словно СССР – идеальное общество. Все присутствующие, включая шестерых обвиняемых, понимали, что этот процесс – показуха. Один из свидетелей даже осмелился открыто заявить: «Я думаю, что вся зарубежная печать сообщит, вся советская общественность узнает, что в аварии виновен персонал станции. Персонал виновен, но не в тех масштабах, которые определил суд. Мы работали на ядерноопасных реакторах. Мы не знали, что они взрывоопасны». Дятлов думал так же. «[На суде] произошло то, что обычно происходит в таких случаях, – скажет он позднее. – Расследование проводили люди, ответственные за дефектную конструкцию реактора. Признай они, что в аварии виновен реактор, и Запад потребовал бы закрыть все реакторы этого типа. Это нанесло бы удар по советской промышленности»[279]. Анализируя впоследствии дело, Карпан одним предложением описал однобокость процесса (восклицательный и вопросительный знаки авторские): «В обвинительном заключении [дефекты] характеризуются всего лишь как некие “присущие реактору особенности и недостатки”, сыгравшие в развитии аварии опять же некую непонятную “свою роль” (!?)»[280].
В конечном счете судья объявил, что «на АЭС создалась атмосфера бесконтрольности и безответственности», и признал всех шестерых виновными в аварии[281]. Суд определил, что персонал не получил достаточной профессиональной подготовки; проверки безопасности не проводились; программа испытаний не была проработана; действия руководства не проходили согласования за пределами станции; те, кто утвердил испытания, не ознакомились как следует с программой или не смогли выявить проблемы; в частности, к аварии привело нарушение инструкций Дятловым; Брюханов скрыл от московского руководства масштабы аварии. И, пожалуй, самое главное – руководство станции не смогло ввести в действие план мероприятий по защите населения, и в результате тысячи людей получили гораздо большие дозы радиации, чем это было необходимо[282]. Брюханов и Фомин как самые старшие по должности получили по десять лет, Дятлов – пять, Коваленко и Рогожкин – по три года, и Лаушкин – два. Брюханова и Дятлова – который позднее написал книгу, где изложил свое видение ситуации и всю вину возложил на конструкторов реактора, – выпустили досрочно по состоянию здоровья из-за вызванных облучением заболеваний. Главного инженера Николая Фомина в 1990 году признали невменяемым и перевели в психиатрическую больницу. В это трудно поверить, но после выздоровления он стал работать на Калининской АЭС неподалеку от Москвы.
Глава 11Отъезд
Я убираю свой тяжеленный «Никон» и ставлю рюкзак на крышу – надоело разглядывать это невероятное место через видоискатель, хочется просто посмотреть глазами. Вечная история: годами лазаешь по заброшенным зданиям, делая снимки, потом понимаешь, что толком-то и не видел ничего, полностью сосредоточившись на поисках лучших кадров в объективе. В эту поездку я сознательно стараюсь найти баланс между съемкой и впитыванием того, что меня окружает. На еще один объект времени у нас нет, и я лучше проникнусь картинами, звуками и запахами, чем буду в эти последние минуты лихорадочно носиться туда-сюда как угорелый.
Крыша четырехэтажной школы расположена ниже соседних зданий и деревьев, так что ничего вокруг особо не увидишь. Теплица с чудом уцелевшим стеклянным покрытием, бесчисленные деревья, россыпь заурядных, медленно крошащихся многоквартирных домов. Здесь царит безмятежность – я слышу лишь шуршанье листвы и тихие, но несмолкающие удары далекого сваебоя-колокола. Мы с Кейти сидим молча, стараясь максимально продлить момент, но скоро – гораздо скорее, чем хотелось бы, – нам уже будет пора идти.
По голой бетонной лестнице мы спускаемся на верхний этаж, где находим Дэнни и Давида, и те в один голос говорят: в этой школе, где больше нет детей, практически ничего не осталось. Я счастлив, что принял верное решение, как провести последние минуты, и мы нехотя тащимся назад к автобусу – по золотой тропе, усыпанной ветками и листьями. Я подавлен, словно эта недолгая поездка в Зону необратимо сделала меня иным, и уже ясно, что она навсегда останется со мной.
Как ни пытаюсь, не могу представить это место наполненным жизнью. Я видел фотографии здешних улиц: улыбающиеся семьи и новенькие машины, пары, танцующие во Дворце культуры и покупающие телевизоры в местном магазине. Сейчас большинство мест этого города абсолютно неузнаваемы, если сравнивать с их прежними фотографиями – кажется, будто те снимки сделаны вообще не здесь. Где раньше были открытые широкие пространства между домами, сегодня – лабиринт зарослей, порой настолько густых, что, проходя между двумя зданиями, можно их не заметить, если не задрать голову и не посмотреть поверх крон. И хотя повсюду здесь – свидетельства прошлой жизни, я не в силах мысленно перенести их в настоящее.
Прежде чем сесть в электричку до Славутича, мы делаем финальную, мимолетную остановку в Зоне – у знаменитого белокаменного указателя «Припять 1970», который приветствует въезжающих в город. Из бесчисленного множества припятских знаков и настенных изображений этот, пожалуй, самый узнаваемый. Мы выстраиваемся перед ним для группового снимка – прямо как семейства на черно-белых свадебных фотографиях в доэвакуационные времена. На этом все и заканчивается.
На следующее утро у нас есть немного свободного времени до отъезда из Славутича. Насладившись последней чашкой украинского чая, по хлипкой приставной лестнице, опасно прислоненной к стене прямо над пятиэтажным лестничным пролетом, мы с Кейти выбираемся на крышу нашего дома. Город утопает в зелени. Куда ни кинь взгляд, повсюду трава и плотные группы высоких сосен между зданиями, словно те, кто проектировал этот город, просто сбросили дома в лес, вырубив деревья лишь там, где они не давали встать зданиям.
Мы кидаем сумки в автобус, и, чтобы убить оставшиеся полчаса, я подхожу к чернобыльскому мемориалу на углу городской площади. Тридцать один человек – те, кто погиб в первые месяцы после аварии; их портреты вырублены в черном камне на двух плитах, обрамленных цветами. Они отвечают на мой взгляд. Некоторых я узнаю – Акимов, Топтунов, Правик, – а с большинством из остальных еще предстоит познакомиться, хотя я этого пока не знаю.
Атмосфера в автобусе по дороге из Славутича разительно отличается от настроения, царившего здесь шестьдесят часов назад, – сейчас все притихли. Разговоров почти не слышно, члены группы в основном или спят, утомившись за последние два дня, или, погруженные в свои мысли, смотрят в окно. Неподалеку от выезда из города мы замечаем человека в камуфляже и армейских ботинках: закаленный жизнью, он восседает на груде овощей на древней деревянной телеге с лошадью. Потрясающий контраст. Транспорт, которым люди пользуются уже тысячелетия, – всего в нескольких десятках километров от ядерного реактора, одной из самых сложных и точных машин, когда-либо изобретенных человечеством, о принципе действия которой еще сто лет назад не могли бы помыслить даже лучшие умы.
Глядя на проплывающие за окном размытые пейзажи плоского, невыразительного североукраинского ландшафта, не могу отделаться от размышлений о той ночи. Что, если бы турбогенераторы должным образом испыт