али перед вводом блока в эксплуатацию? А если бы электроэнергетики не настояли на переносе эксперимента с дневного времени на ночное и его проводили бы более опытные операторы? А если бы Дятлов не уперся и не приказал бы, вопреки логике и разуму, продолжать испытания после падения мощности? А если бы Акимов и Топтунов, проявив твердость, решительно отказались это делать? А если бы их поддержали остальные, находившиеся в ту ночь у щита управления? Была ли авария все равно неизбежна? Пусть не в Чернобыле, а на РБМК где-нибудь в другом месте – в России или в Литве? О конструктивных дефектах реактора знали лишь немногие, но эти немногие были наделены властью, достаточной, чтобы при желании эти дефекты исправить. Но такого желания у них, по всей видимости, не было, иначе не понадобилась бы глобальная катастрофа, чтобы заставить их действовать. К чему раскачивать лодку? Что, если бы пожарные, операторы и ликвидаторы не проявили такой самоотверженности, стараясь минимизировать последствия аварии? Или «биороботы», которые, забыв о самосохранении, штурмовали зараженную крышу? Что, если бы ветер в тот день дул на юг, к Киеву, где живет без малого три миллиона человек, а не на север и восток в сторону малонаселенных сельхозземель? Что, если Советский Союз отреагировал бы неспешно, неохотно и безынициативно, если бы финансовые вопросы волновали его больше, чем возможные последствия катастрофы, как это было в случае с японской энергокорпорацией ТЭПКО и Фукусимой?
В таких раздумьях незаметно пролетают два часа, и вот мы уже подъезжаем к единственному пункту остановки на пути в Киев – стрелковому полигону. Я живу в Британии и на тот момент не имел опыта обращения с огнестрельным оружием, но всегда хотел попробовать. Все эти герои в боевиках, которые с небрежной легкостью палят по движущимся мишеням, – неужели в жизни все так же просто? Перейдя поле, усыпанное пустыми гильзами, я вскоре получаю ответ на свой вопрос, и ответ этот категорически отрицательный.
Мне выдали советскую классику – снайперскую винтовку Драгунова и «калашников». Когда подходит моя очередь, я опускаюсь на шаткую деревянную табуретку, кладу ствол Драгунова на рябую подставку и прижимаю приклад к плечу. Резиновый глазок – не на одном уровне с прицелом, а слегка наклонен, поэтому я, безуспешно сперва попытавшись его поправить, вынужден смотреть в прицел под углом. Опять же я видел достаточно фильмов, чтобы знать основы: дышать медленно и глубоко, расслабиться, выдохнуть и мягко – не рывком – спустить курок.
Ба-бах! Грохот крошечного взрыва внутри винтовки оглушителен, не спасают даже толстые наушники. «Мимо», – объявляет через переводчика Марек, глядя на неприлично близко висящую мишень – до нее нет и пятнадцати метров. Но мне плевать: моя задача – ощутить, как пользуются инструментом для убийства людей, а не поразить цель. Я опустошаю магазин Драгунова, но попадаю лишь в грязь. Инструктора я не вижу, но знаю, что он глядит на меня с равнодушной смесью жалости и терпения.
Он протягивает мне АК-47, самое знаменитое в истории и распространенное оружие. «Калашников» выпускается с 1949 года, и сегодня, по данным Всемирного банка, этих автоматов насчитывается в мире больше 75 миллионов. Он состоит на вооружении почти в сотне стран, у него характерный низкий звук, и он стал синонимом войны. Я снова мажу, но, после того как все отстрелялись, нас спрашивают, не хочет ли кто-нибудь заплатить за второй раз, и я протягиваю деньги. У меня есть одна мысль. До сих пор мы вели стрельбу в полуавтоматическом режиме. Но мне хочется опорожнить весь магазин очередью – как в фильмах восьмидесятых. Как и ожидалось, автомат дико пляшет в моих руках, и я изо всех сил стараюсь удерживать его ровно, пока по полю свистит выпущенный из него металл. На этот раз я и сам знаю, что никуда не попал; так и есть. Неудивительно, что необученные солдаты несут больше потерь, чем опытные бойцы; если ведешь стрельбу не короткими очередями, то, хотя число пуль заведомо больше, попасть можно разве что случайно.
Вскоре после полудня на горизонте начинает вырисовываться ломаная, подернутая дымкой небесная линия Киева. Мы заселяемся в самый большой в городе отель с удручающим названием «Турист» в паре сотен метров к западу от могучего Днепра. Регистрация проходит быстро, и мы нетерпеливо расходимся по номерам, чтобы насладиться видом. А вид изумительный. Я хватаю фотоаппарат и, еле сдерживаясь, чтобы не лететь сломя голову, выхожу в коридор, где обнаруживаю, что почти все до единого члены нашей группы одновременно, не сговариваясь, устремились на крышу. Но нас ждет разочарование, и мы вскоре вынуждены смириться: нужные двери, разумеется, заперты, так что большинство разбредается по своим номерам. Я настроен более решительно. Осторожно исследовав коридоры последнего этажа, я в конце концов нахожу стеклянную дверь на балкон, поворачиваю ручку, и дверь – о чудо! – открывается. Бормоча про себя слова благодарности Украине за то, что она не пала жертвой британской мании охраны здоровья и безопасности, я пересекаю порог.
Вид оттуда приводит в абсолютный восторг, это поистине один из самых памятных моментов в моей жизни. В октябрьском небе низко висит послеполуденное солнце, драпируя все голые бетонные здания и осенние деревья до самого горизонта жестким, но теплым светом. Вдали, слева от меня, заводские трубы выдувают белые столбы дыма, выделяющиеся на фоне темнеющего неба. Справа оживленная магистраль, на которой стоит наша гостиница, уходит к Днепру и Десенке, пересекая поросшие лесом острова. Впереди, на фоне тяжелых облаков, окруженная сиянием, высоко подняв меч и щит, стоит на страже над городом Родина-мать. Я ощущаю внезапный порыв приблизиться к ней. Перегнувшись через пугающе тонкое ограждение высотой по пояс, замечаю на балконе пятью этажами ниже группу соотечественников. Окликаю их, они поднимают глаза и смеются, даря мне великолепный кадр.
Потом я совершаю еще ряд прогулок вверх и вниз по зданию – иногда с друзьями – или вновь в одиночку выбираюсь на тот верхний балкон. Разгуливая по гостинице, натыкаюсь на австралийца, который работает здесь в прекрасном угловом офисе на последнем этаже. Мы обмениваемся парой слов о городе, Украине и Чернобыле. Он говорит, что ему нравится здесь работать, что он много путешествует и обычно проводит пару лет в каком-то одном месте, а потом переезжает в другое. Завидую. Под конец беседы он рекомендует мне непременно, пока я тут, прогуляться по вечернему городу – что ж, решено.
Следующие пару часов мы с Давидом, Кейти и Дэнни сидим у открытого окна, любуемся закатом и слушаем звуки города. Когда наступают сумерки, спускаемся на лифте, выходим из гостиницы, поворачиваем направо и шагаем по шумной улице к Днепру. Через сотню метров дорога приводит нас к коротенькому мосту. Там мы оставляем остальных пешеходов за спиной и через перелесок идем по крутой грязной тропинке к берегу. Закончив с фотографиями, отправляемся отведать местную киевскую кухню – в виде «Макдоналдса». После строгой огуречно-помидорно-куриной диеты мне не терпится съесть что-нибудь привычное. Пусть дешевое и жирное, но привычное. Неловкий диалог у кассы, всем по биг маку, и мы вновь выходим на вечернюю улицу. Мои друзья хотят вернуться в гостиницу и отдохнуть, но я – хоть и сам почти без ног – полон решимости пройтись по городу. Преодолевая убедительные отговорки Кейти, я все же уламываю ее составить мне компанию.
Первая наша остановка – расположенный неподалеку от гостиницы Воскресенский собор, отгороженный стенкой от окружающей его стройплощадки. Как выясняется, он открылся полгода назад, но окружающая территория еще не благоустроена, на освещенной площадке повсюду какая-то техника и кирпичи. Мы с Кейти находим укромный тенистый уголок, перелезаем через стенку, аккуратно спрыгиваем на землю и фотографируем впечатляющую бело-зелено-золотую церковь. Чтобы тайком заглянуть внутрь, пробуем дверь, но она наглухо заперта, так что мы уходим оттуда и возвращаемся к 700-метровому мосту метро. Это бетонный, построенный в шестидесятые годы комбинированный мост для пешеходов, машин и метро, царство советского духа и резкого октябрьского ветра. Болтая (и дрожа), мы идем через мост, нашу беседу то и дело прерывает грохот золотисто-голубых вагонов, чьи огни проносятся мимо.
На другой стороне мы сначала думаем сесть в метро, но не знаем, в какую сторону ехать, чтобы попасть на Печерские холмы на западном берегу Днепра. Не имея карты, мы выбираем неандертальский метод и карабкаемся – порой на четвереньках – по недлинному, но крутому и явно не предназначенному для пешеходов подъему через лесок. Наш путь освещают лишь пляшущие фары машин, проезжающих внизу и наверху. Мы вполне сносные альпинисты и привыкли потайными, нередко опасными ходами проникать в заброшенные здания, поэтому вскоре без особых трудностей выбираемся на поперечную дорогу, идущую слегка под углом.
Поднимаемся по пологой лесенке, ведущей от дороги к мемориальному парку, потом сворачиваем к северу на широкую пустынную улицу. В конце улицы, дойдя до перекрестка, мы оказываемся у ротонды Никольской церкви. Этому оранжево-белому неоклассическому зданию двести с лишним лет. Делаем по паре фотографий, возвращаемся к многоярусному парку Вечной Славы, где каждая извилистая дорожка очень красиво освещена фонарями разной высоты, и идем прямиком к впечатляющим памятникам. Первый на нашем пути – памятник Вечной Славы на могиле Неизвестного солдата, двадцатисемиметровый гранитный обелиск, у которого горит вечный огонь. Он установлен в память о великом множестве безымянных солдат, павших на поле боя в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов. Этот огонь согревает нас, пока мы делаем передышку – ведь мы прошагали уже пять километров. Рядом стоит Свеча памяти, филигранный монумент жертвам голодомора, геноцида 1932–1933 годов, – искусственно созданного голода, унесшего жизни семи с половиной миллионов украинцев. Это современный, весьма эффектный памятник: тридцатиметровый шестигранник, на каждой стороне которого – белые панели до самой верхушки с вырезанными в них сотнями крестиков. У основания его окружают огромные, подсвеченные сзади кресты, сделанные из решеток, а венчает сияющее символическое изображение пламени.