Нужно было действовать быстро. Правик приказал Леониду Шаврею вернуться к машине и объехать машинный зал со стороны первого энергоблока. Сам лейтенант остался внутри, чтобы разобраться в картине аварии и составить план действий. Шаврей выполнил приказ. Вместе с Владимиром Прищепой он поднялся на крышу машинного зала – нелегкое дело, ведь они карабкались в касках и брезентовых робах по высокой лестнице, которая раскачивалась под их весом. Наверху они увидели нечто похуже простого пожара. Через две недели Прищепа так описал эту картину: «Когда я вылез на крышу, то увидел, что перекрытия нарушены, некоторые упали. Ближе к постоянному торцу на четвертом энергоблоке я увидел очаг загорания крыши. Он был небольшой. Я хотел к нему подойти, чтобы потушить, но перекрытия шатались. Я возвратился и пошел вдоль стенки по пожарному водопроводу, подошел к очагу и засыпал его песком, так как рукавную линию проложить не было возможности».
Из воспоминаний Леонида Шаврея также видно, что пожар тушили без воды: «Старались сбивать пламя брезентовыми рукавами. На крыше противопожарное водоснабжение, и там рукава лежали в ящиках – вот этими рукавами мы и сбивали… В крыше были дырки, если бы мы воду начали лить, могло бы и коротнуть и… Рукавами сбивали пламя и ногами затаптывали». В нарушение всех правил безопасности крыша машинного зала, на которой находились пожарные, была залита битумом – весьма горючим нефтепродуктом. Шаврей продолжает: «Ходить было трудно, битум на крыше расплавился. Жарища такая… Чуть малейшее что, битум сразу же загорался от температуры… Наступишь – ногу нельзя переставить, сапоги вырывает… И вся крыша усеяна какими-то кусками, светящимися, серебристыми. Ну, их отшвыривали в сторону. Вроде лежит, и вдруг раз – воспламенился»[122].
То, что Шаврей и Прищепа пинали ногами, было кусками графита и ядерного топлива. Они облучали все вокруг, и в первую очередь бойцов из караула Владимира Правика, не имевших ни инструментов для измерения уровня радиации, ни защитной экипировки. Их учили тушить обычные пожары и входить в задымленные помещения. Никто не объяснял им, как противостоять радиации, хоть их часть и охраняла атомную электростанцию. Поэтому у них было довольно смутное представление о том, чем пожар в ночь на 26 апреля отличается от прочих и откуда именно исходит угроза. Из-за невыносимого зноя на крыше машинного зала оба стали понемногу избавляться от боевой формы. Шаврей признается: «Температура большая была, дышать тяжело, мы порасхристаны, каски сняли, положили». Они не знали, что снизу им рукоплещут наблюдатели – те самые рыбаки, стоявшие на берегу пруда-охладителя. Действия бойцов привели их в восторг. Один из них воскликнул: «Каску снял!
От дает! Герой!»[123]
Ответственность за город Припять лежала на военизированной пожарной части № В ту ночь Людмилу – жену Василия Игнатенко, одного из бойцов, – разбудил шум за окном. Как и некоторые другие молодые пожарные, супруги Игнатенко жили в общежитии части. Под ними, на первом этаже, находился гараж. Василий как раз дежурил, поэтому Людмила выглянула на улицу и увидела, как муж садится в машину. «Закрой форточки и ложись спать. На станции пожар. Я скоро буду», – крикнул Василий. Людмила посмотрела на юго-восток и увидела зарево над атомной электростанцией. «Все словно светилось… все небо… высокое пламя, копоть, жар страшный», – вспоминает она.
Машины выехали из гаража и помчались к четвертому энергоблоку. Командовал караулом лейтенант Виктор Кибенок, двадцати трех лет. Он окончил пожарно-техническое училище в Черкассах на два года позже Правика. Караул содержал в образцовом порядке. Подчиненные были примерно того же возраста, что командир, и он водил дружбу со многими из них, включая Василия Игнатенко. Игнатенко, двумя годами старше, успел заслужить звание мастера спорта СССР, побеждал на соревнованиях. Жены тоже были подругами, семьи проводили вместе выходные. Теперь Виктор и Василий вместе ехали на пожар[124].
Кибенок и его люди прибыли на ЧАЭС без четверти два, минут через десять-пятнадцать после караула Правика. Некоторые бойцы части № 2 уже тушили пожар на крыше машинного зала, поэтому следовало без промедления заняться крышей третьего энергоблока. Взрыв на соседнем, четвертом, стал причиной пожара и там. Возведение двух энергоблоков в смежных зданиях экономило средства – вентиляционную трубу сделали одну на двоих, как и некоторые другие узлы. Но теперь их близость представляла угрозу. Кибенок, Игнатенко и остальные бойцы подключили рукава к сухотрубам (трубопроводам на стенах здания) и гидрантам. Затем стали карабкаться по пожарным лестницам наверх – непростая задача, ведь они были в спецодежде, а от земли до крыши третьего энергоблока насчитывалось 72 метра. Сверху им открылась инфернальная картина: развороченный взрывом реакторный зал и рвущиеся снизу языки пламени. Они знали, где на крыше должны храниться рукава, подключили их к сухотрубам и стали заливать водой огонь.
Лейтенант Правик довольно скоро пришел на помощь Кибенку и его команде на крыше третьего энергоблока. Он знал, что Шаврей и Прищепа держат пожар на крыше машинного зала под контролем. Бойцы, оставшиеся внизу, видели, как Правик взобрался по пожарной лестнице сначала на машинный зал, а оттуда на третий энергоблок. Сражение развернулось вокруг основания вентиляционной трубы. Кто-то, в том числе Игнатенко, заливал огонь из рукавов. Другие сбрасывали с крыши куски графита – не задумываясь над тем, что графит извергло взрывом реактора и уровень его радиоактивности был смертельным. Их заботило одно: не допустить новых возгораний на крыше от раскаленных обломков[125].
Командир части № 2 майор Телятников, начальник Правика, мирно спал у себя дома, когда его разбудил телефонный звонок. Дежурный по части сообщил ему, что атомная станция горит. Телятников тогда был в отпуске, но это не имело значения – долг велел ехать на пожар и брать на себя руководство. Только вот на чем? Все пожарные машины были уже на станции. Майор позвонил в милицию и ему прислали газик. На ЧАЭС Телятников добрался примерно в то же время, что и караул Виктора Кибенка. Он увидел полуразрушенный четвертый энергоблок и пожар, который захватывал третий, – языки пламени до двух метров в высоту. Где еще горит? Первые несколько минут, точно так же как Правик, Телятников бегал по станции, стараясь оценить положение[126].
У стены машинного зала он наткнулся на Леонида Шаврея, бойца караула Правика, который как раз спустился с крыши, чтобы протянуть туда рукав с водой. Шаврей сказал майору:
– Леонид Петрович, тут же и провода оборваны, могло убить.
– Ну, не убило – значит остался жив. Где Правик?
Телятникова не слишком беспокоили кабели, свисавшие со стен четвертого энергоблока, зато тревожило положение молодого лейтенанта. Ответ Шаврея его приободрил. Позднее Телятников говорил с гордостью: «Когда авария случилась, несмотря на какие-то трения в карауле, несмотря ни на что, весь караул пошел за Правиком, пошел без оглядки»[127].
Майор наконец-то увидел Правика, когда тот спустился с крыши третьего энергоблока в компании Кибенка и членов его караула. Правик доложил, что пожар там в основном потушен. Но сам лейтенант явно пострадал. «С ним еще семь человек, им было плохо, всех тошнило», – вспоминал Телятников. Он остановил проезжавшую мимо машину скорой помощи и отправил Правика и остальных в больницу. На часах было около половины третьего. Бойцы провели на крыше менее получаса, но чувствовали себя уже очень плохо. Все уже понимали, что виной тому не только пожар. Когда Правика сажали в скорую, он сказал: «Передайте Наде и всем-всем-всем: пусть плотно закроют окна, двери и не выходят на улицу». Скорая умчалась в Припять. Иван Шаврей, взойдя на крышу машинного зала, как раз наткнулся на спускавшихся сверху людей Кибенка. Всех тошнило. Особенно плохо было Игнатенко – он уже не мог стоять на ногах. Кибенок в порванной гимнастерке шел медленно, держась за стену. Им помогли сойти на землю, откуда, как сказано выше, скорая повезла их в больницу[128].
В Припяти в ту ночь работал единственный дежурный врач – двадцативосьмилетний Валентин Белоконь. Он ездил на скорой по срочным вызовам. Один из них в ту ночь был к мужчине, который так напился, что выпрыгнул из окна. А потом позвонили с атомной станции. Белоконь приехал на ЧАЭС, прихватив обезболивающие – думал, что придется лечить ожоги. На месте он встретил Кибенка (еще до того, как тот оказался на крыше третьего энергоблока). Доктор спросил:
– Есть обожженные?
– Обожженных нет. Но ситуация не совсем ясна. Что-то моих хлопцев немножко подташнивает.
Белоконь позднее вспоминал, что лейтенант выглядел «немного возбужденным, взвинченным»[129].
Через какое-то время к Белоконю привели рабочего лет восемнадцати, из тех, кто трудился на третьем энергоблоке и мог заходить и в четвертый. Тот жаловался на резкую головную боль и рвоту. Врач в ответ спросил, что он ел, как вечер провел. В ночь с пятницы на субботу, видя состояние пациента, он заподозрил алкоголь, не радиацию. Но парень оказался трезвым, спиртом от него не пахло. Состояние тем временем ухудшалось: он побледнел, язык у него заплетался. Те, кто его привел, восклицали: «Ужас, ужас!» Белоконь ввел ему успокоительные: реланиум (более известный как диазепам) и аминазин[130].
Вскоре к Белоконю обратились за помощью еще несколько рабочих. Симптомы все те же: головная боль, сухость в горле, рвота. Доктор ввел им реланиум и отослал машину с ними в Припять. Затем к нему привели пожарных, едва державшихся на ногах. Только отправив их в больницу, Белоконь наконец осознал, что происходит. Он позвонил начальству и попросил доставить йодид калия – лекарство для защиты щитовидной железы от радиации. На том конце провода не сразу поверили. Однако, когда в больнице увидели первых жертв аварии, вопросы исчезли – Белоконю прислали нужные таблетки. В том, что люди пострадали от радиоактивного облучения, сомнений больше не возникало. Но никто еще не знал, насколько высок уровень радиации.