– Это Хиросима!
– Такое мне даже в страшном сне не снилось, – ответил Дятлов после долгого молчания.
В ту ночь Дятлов дважды ходил осматривать полуразрушенное здание снаружи: без двадцати два и в начале третьего. Он никак не мог понять, что же произошло. Предположение о взрыве деаэраторов он отбросил и представил себе картину аварии по-другому: непредвиденный разрыв технологических каналов привел к скачку давления воды и пара в контуре, которые и сорвали «Елену». Мощный выброс пара привел к многочисленным разрушениям, в атмосферу попали радиоактивные частицы, плита же упала на место и вновь закрыла активную зону[146].
Заместитель главного инженера вернулся в зал управления. Он понимал, что распространение аварии за пределы четвертого энергоблока надо предотвратить. Следовало снизить частоту коротких замыканий – а заодно и вероятность пожара на третьем энергоблоке, – поэтому Дятлов велел Акимову и Александру Лелеченко отключать механизмы и разбирать электросхемы. Давлетбаев и его люди сливали масло из турбогенераторов и труб. Прибыл майор Телятников. Заместитель главного инженера сказал ему, что пожар на крыше машинного зала потушен и теперь надо уберечь от огня крышу третьего энергоблока. Затем он сам пошел туда, в зал управления третьего блока, и велел остановить реактор, пока было возможно.
Что еще осталось сделать? Дятлова осенило: держать в четвертом энергоблоке и вокруг него столько народу нет нужды. Он знал, что возросший уровень радиации представлял угрозу. Дозиметристы делали замеры сразу же после взрыва, но не совсем удачно. Их приборы показывали микрорентгены в секунду. «Рентген» – название единицы измерения гамма- и рентгеновского излучения (от имени физика Вильгельма Рёнтгена, который открыл последнее). Рентгены, миллирентгены и микрорентгены не давали представления о других видах излучения, то есть нейтронах, альфа- и бета-частицах, но позволяли оценить уровень опасности. В распоряжении Дятлова и его подчиненных был дозиметр, способный показать не более миллирентгена в секунду (то есть 3,6 рентгена в час). На одной стороне щита управления прибор показал 800 микрорентген в секунду, на другой – стрелка зашкалила. Дятлов предположил, что там уровень должен составить около пяти рентген в час. На случай аварии инструкция предусматривала для операторов максимум двадцать пять рентген. Таким образом, несколько часов на энергоблоке они продержатся – в конце концов, это авария.
Но если в зале управления уровень радиации был просто высоким, то за его пределами, видимо, чудовищным. Атомщики, которые рискнули выйти наружу на более-менее долгое время, испытывали слабость, кожа их темнела, головная боль обострялась – симптомы лучевой болезни. Требовалось как можно скорее удалить их от источника излучения. Дятлов начал высылать из зала лишних. В их число попали стажеры Кудрявцев и Проскуряков, а также Топтунов и Киршенбаум – инженеры из смены Акимова, которым Дятлов велел перейти на третий энергоблок. Чтобы удержать распространение загрязненного воздуха, он приказал включить всю вентиляцию в машинном зале третьего, а на четвертом – выключить. Казалось бы, удачная мысль. На самом деле воздух снаружи был намного более радиоактивным, чем внутри четвертого энергоблока, и Дятлов таким образом увеличил его приток.
Из троих операторов, которые исчезли сразу после взрыва, одного так и не нашли. Пропал Валерий Ходемчук из смены Акимова – оператор главного циркуляционного насоса. Помещение, где он работал (на двенадцатой отметке), теперь лежало в руинах. Дятлов взял с собой Валерия Перевозченко и еще двух человек и отправился на поиски. У входа в зал провалились перекрытия, пройти внутрь было невозможно. Сверху из разорванных труб потоком лилась вода. Перевозченко, начальник смены реакторного цеха, полез наверх – в комнату операторов ГЦН. Дверь придавило упавшим краном, поэтому оставалось только кричать. На крик никто не ответил. Радиоактивный душ, который принял Перевозченко, стоил ему жизни.
Тогда уже и Дятлов почувствовал упадок сил – «полную апатию». Время от времени неудержимо тянуло на рвоту. Позднее врачи установят, что он получил дозу радиации во много раз выше допустимой в случае аварии. При столь острой лучевой болезни люди редко живут дольше двух месяцев. В любом случае, на реактор пора было махнуть рукой. В мемуарах Дятлов упрекает себя за то, что не сказал никому (даже Акимову) о тщетности охлаждения. Он видел, что спасать реактор поздно… но молчал. «Считал Сашу Акимова грамотным инженером», – поясняет Дятлов. Акимов отказывался признать, что реактор поврежден и закачивать воду незачем. Однако, по словам некоторых свидетелей, он продолжал подачу воды именно по приказу начальника. Возможно, Дятлов и сам не понимал точно, что делает. Рассудок подсказывал, что вода уже бесполезна, но ничего другого в голову не приходило. Так хотя бы создавалась иллюзия того, что они спасают положение. Как раз тогда, когда Дятлов понял, что делать ему на энергоблоке уже нечего, позвонил Брюханов и вызвал его к себе в бункер (штаб гражданской обороны). Туда заместитель главного инженера и направился около четырех утра. Акимов же оставался на месте, даже когда ему на смену пришел Владимир Бабичев[147].
«В чем дело?» – спросил в лоб директор. Дятлов развел руками. Находившемуся там же Сергею Парашину, секретарю парткома АЭС (ему тогда не было и сорока), Дятлов сказал: «Не знаю, ничего не понимаю». И объяснил, что перед взрывом наблюдались резкий скачок мощности и «какая-то неправильная реакция» регулирующих стержней. Он отдал директору диаграммные ленты – записанные показатели мощности реактора и давления воды в контуре. Брюханов их взял, но разговор продолжать не стал. Заместитель главного инженера чувствовал себя скверно, выглядел не лучше. Его резко потянуло на рвоту. Дятлов выбежал из бункера, и скорая увезла его в больницу[148].
Тем временем на командном посту всех занимала только одна задача – обеспечить охлаждение реактора четвертого энергоблока водой, а также ее откачку. Дятлов знал, что реактор взорвался, но промолчал. Парашин, инженер, делавший партийную карьеру, рассказывает: «В бункере находилось человек тридцать-сорок. Стоял шум и гам – каждый по своему телефону вел переговоры со своим цехом». Брюханов беспрестанно отвечал на звонки то из Москвы, то из Киева, поэтому Парашин взвалил на себя ответственность за наведение на станции хоть какого-то порядка. Он совещался с теми, кто приходил в бункер, думал, как не допустить наихудшего, советовал директору – тот, как правило, охотно соглашался.
Еще в третьем часу ночи, задолго до прихода Дятлова, Брюханов велел пойти на разведку Анатолию Ситникову, заместителю главного инженера, и Владимиру Чугунову, начальнику реакторного цеха первого энергоблока. Оба работали в свое время на четвертом, поэтому выбор пал на них. Парашин убеждал Брюханова: «Нужно их послать – никто лучше их не разберется, не поможет Дятлову». Директор не спорил. Кроме оценки размеров аварии, Ситникову и Чугунову следовало проверить работу системы аварийного охлаждения реактора и помочь в розыске пропавших. Инженеры осматривали полуразрушенное здание, понимая, что им грозит лучевая болезнь. Но уровень радиации оставался загадкой – дозиметры с максимальным показателем в 3,6 рентгена в час были бесполезны. Ситников видел раскаленные топливные стержни и обломки графита, разбросанные взрывом, но все равно решил выйти на крышу четвертого энергоблока. Это решение будет стоить ему жизни. Один из коллег так передает его слова: «Я заглянул сверху в реактор… По-моему, он разрушен… Гудит огнем… Не хочется в это верить… Но надо»[149].
В такой обстановке Ситников и Топтунов пытались выполнить приказ директора – бились над задвижками системы аварийного охлаждения. Хотя Ситников уже знал, что охлаждать больше нечего, он не решался полностью это признать. Но задвижки, закрытые слишком туго, оказались не по силам двум инженерам, которые из-за отравления радиацией едва стояли на ногах. Чугунов пошел за подмогой. Около семи утра он вернулся на энергоблок в компании троих коллег помоложе. Ситников сидел за столом, уронив голову на руки, – его сильно тошнило. Там же были Акимов и Топтунов (не послушав Дятлова, они дорабатывали смену до конца). Выглядели они жутко. Аркадий Усков, один из новичков, так описывает Топтунова: «растерян, подавлен, стоит молча». Усков с напарником сумели открыть одну задвижку и услышали, как по трубам устремилась вода. Акимов, Топтунов и еще один инженер должны были открывать другую. Дела у них шли неважно: задвижку открыли наполовину, Топтунова рвало, за ним и Акимова.
Чуть позже, когда начальник ночной смены и его подчиненный брели в зал управления, на них наткнулся Виктор Смагин, сменщик Акимова. Он вспоминает: «…отекшие, темно-буро-коричневые, с трудом говорили – испытывали тяжкие страдания и одновременное ощущение недоумения и вины». Радиация сулила им гибель, но тревожило их в первую очередь другое. Акимов еле ворочал языком: «Ничего не пойму. Мы все делали правильно… Почему же?.. Ой, плохо, Витя. Мы доходим»[150].
Команда, ходившая открывать задвижки, вернулась к щиту управления около восьми утра. Акимов и Топтунов сразу побежали в туалет – их сильно рвало. Когда Топтунов вышел, Усков спросил его:
– Как чувствуешь?
– Нормально, уже полегчало. Могу еще работать.
Одному из новоприбывших велели отвести обоих в медпункт.
Акимов нес в руках программу испытаний. Должно быть, боялся, что его сделают стрелочником. Начальник ночной смены попросил одного из близких друзей передать этот документ жене лично в руки и сказать, что всего лишь следовал инструкциям. Он, видимо, уже почти никому не доверял. Долгая смена наконец-то кончилась – скорая увезла двух инженеров в больницу. Александр Акимов умрет 11 мая, в один день с Владимиром Правиком. Леонид Топтунов переживет их на три дня