Смагин, Усков и другие остались в здании энергоблока – закрытых задвижек еще было много. Вода поступала в активную зону, но никто не знал, куда именно. Набираясь радиации, она заливала подземные помещения – кабельные этажи. Выглянув в окно, работники дневной смены не поверили собственным глазам: реакторный зал четвертого энергоблока сильно разрушен, а среди щебня и булыжников на земле валяются квадратные обломки графита из ядра реактора. Усков признает: «Увиденное так страшно, что боимся сказать вслух». Явился Михаил Лютов, заместитель главного инженера станции по науке. Когда подчиненные указали ему на графит, он отмахнулся. Лютов повторял одну и ту же фразу: «Скажите мне, парни, температуру графита в реакторе… скажите – и я вам все объясню». Ему объясняли, что графит уже не внутри, а снаружи, – Лютов упорно не верил. Смагин вспоминает, как стал орать на начальника: «А что же это?!» Тому пришлось признать очевидное: перед ними графит[152].
Отрицать, что на земле разбросаны именно графитовые блоки, перестали – но как он туда попал? Вопрос как будто еще не допускал однозначного ответа. Проверили штабеля графита, из которого планировалось собрать реактор № 5, так и не достроенный. Материал нашли в положенном месте. Обломкам неоткуда было взяться – только из реактора четвертого энергоблока. Это объясняло и необычайно высокий уровень радиации на АЭС. Но мало кто решался допустить возможность взрыва реактора. В тот день Усков записал в дневнике: «Разум отказывается верить, что случилось самое страшное, что могло произойти». Как и Смагина, его злило упрямство Лютова, пренебрежение очевидным фактом. Парашин, размышляя несколько месяцев спустя над поведением коллег, высказался так: «Слишком велик был стресс, и слишком велика была наша вера в то, что реактор взорваться не может. Массовое ослепление. Многие видят, что произошло, – но не верят»[153].
Когда над полуразрушенным четвертым энергоблоком взошло солнце, бункер под административным корпусом стал наполняться киевским начальством. Выше всех по должности был Владимир Маломуж – второй секретарь обкома. Это он три месяца тому назад возглавлял делегацию украинской столицы на XXVII съезде КПСС. Брюханов известил его об аварии ночью – в общих чертах, поскольку и сам тогда мало что знал. Позднее Парашин и Беличенко (завотделом обкома) подсказали директору, что второму секретарю понадобится письменный отчет о причинах аварии и обстановке на электростанции.
Составить такую бумагу Брюханов поручил Парашину. В итоге у нее оказалось несколько авторов. Подписали документ Брюханов и Владимир Коробейников, начальник лаборатории внешней дозиметрии. В документе приведены общие сведения о произошедшем, упомянуто обрушение кровли четвертого энергоблока. Также назван уровень радиации: 1 миллирентген в секунду на территории ЧАЭС и 2–4 микрорентгена в городе Припяти. Такие цифры слабо отражали действительность – особенно на станции. Директор понимал, что уровень радиации на самом деле выше, но, раз уж доступные дозиметристам аппараты показывали 1 миллирентген (3,6 рентгена в час), он решил остановиться на этой цифре. Коробейников, который делал замеры в городе, поддержал Брюханова. По его словам, обнаружились инертные газы и короткоживущие элементы. Таким образом, ионизирующее излучение, которое, выбивая электроны из атомов, разрушает ДНК клеток человеческого организма, просто не успеет нанести никому заметного вреда. Выяснилось, что ветер пока еще гонит облако радиоактивной пыли в сторону от города[154].
Поскольку Коробейников твердил о невысокой радиационной опасности, Брюханов просто отмахивался от сотрудников атомной станции, пытавшихся поднять тревогу. Начальник штаба гражданской обороны ЧАЭС Серафим Воробьев доложил об истинном положении дел первым – задолго до рассвета, вскоре после того, как открыл по приказу директора тот самый бункер (командный пост). В начале третьего ночи Воробьев включил единственный на станции дозиметр, у которого шкала достигала не 3,6, а 200 рентген в час. Прибор в самом бункере показал 30 миллирентген в час – в шестьсот раз выше обычного фона. Объяснить это можно было только проникновением внутрь благородных газов, поэтому Брюханов приказал включить фильтр-вентиляцию. Исполнив приказ, начальник штаба ГО вышел наружу и произвел новый замер. Уровень радиации оказался в пять раз выше, чем в бункере. Воробьев объехал станцию на машине. Возле четвертого энергоблока дозиметр зашкалил – радиация скакнула за двести рентген в час[155].
Воробьев вернулся в бункер и доложил директору, но тот оказался глух к словам по сути единственного на станции дозиметриста. То же произошло и после второго объезда станции. Брюханов буквально оттолкнул подчиненного, сказав: «У меня есть Коробейников, иди отсюда». Воробьев побежал к Парашину, но и тот его не слушал. Как и Брюханов, он психологически не был готов принять худшее. «Почему я ему не поверил? – задает сам себе вопрос Парашин, осмысливая собственное поведение. – Воробьев по натуре своей очень эмоциональный человек, и, когда он это говорил, на него было страшно смотреть… И я не поверил. Я сказал ему: „Иди, доказывай директору“».
Начальник штаба ГО снова обратился к Брюханову. Зная инструкции, он ожидал от директора приказа оповестить население. Воробьев поясняет: «Требования руководящих документов на этот счет были такие: превысили уровни радиации 0,05 миллирентгена в час – надо информировать население, разъяснить людям, как вести себя в такой обстановке. Более 200 миллирентген – включать сирену, подавать сигнал „радиационная опасность“». Но, сколько бы он ни призывал директора следовать инструкции, тот не слушал. Воробьев получил добро только на доклад в штаб гражданской обороны Киевской области. При этом директор приказал ему: «Никому никаких сведений не давать. Ни вверх, ни вниз»[156].
Дозиметр Воробьева обнаружил на территории станции не что иное, как ионизирующее излучение. Источником такого излучения служат атомы, элементарные частицы либо фотоны, обладающие достаточной энергией и скоростью, чтобы ионизировать атом – оторвать от него один или несколько электронов. Гамма-и рентгеновское излучение вместе называют фотонным (либо коротковолновым электромагнитным) излучением. Второй вид ионизирующего излучения – потоки частиц (альфа-, бета- и других). Конкретно в Чернобыле ионизирующее излучение порождали продукты деления атомного ядра, выброшенные взрывом из активной зоны реактора. Среди них были обнаружены изотопы йода и цезия, включая йод-131 и цезий-137, а также газов вроде ксенона-133. После взрыва радиация достигла чудовищного уровня – неудивительно, что дозиметр Воробьева, рассчитанный на двести рентген в час, зашкалил. Согласно позднейшим расчетам, руины реакторного зала излучали до десяти тысяч рентген в час. Такая радиация убивает клетки человеческого организма или приводит к различным расстройствам. Чем больше гибнет клеток, тем меньше шансов выжить. Доза в пятьсот рентген в течение пяти часов означает верную смерть[157].
Хотя Брюханов игнорировал Воробьева, он вовсе не был уверен в том, что начальник штаба ГО рассказывает небылицы. После их разговора Парашин спросил директора:
– Как?
– Плохо.
Судьба жителей Припяти сейчас заботила Брюханова больше всего. Под утро, обсуждая обстановку после аварии с городским руководством, он впервые высказал предложение об эвакуации. Председатель горисполкома осадил Брюханова: «Ты что паникуешь?! Приедет комиссия, приедут из области – будут решать». Часов в одиннадцать утра, когда приехал Маломуж, Брюханов обратился к нему с тем же. И получил аналогичный ответ: «Не паникуй!» Директор ЧАЭС не считал возможным оспаривать распоряжения столь высокопоставленного лица. Тем более что сам не так давно подписал справку, из которой следовало, что никаких чрезвычайных мер в общем не требуется.
В начале двенадцатого провели совещание партийного актива Припяти. Брюханов все так же молчал. По его воспоминаниям, «на совещании в основном говорил Маломуж». Второй секретарь обкома рассуждал в том духе, что уровень радиоактивного загрязнения не настолько высок, чтобы принимать экстренные меры. Позднее городские и партийные власти обвинят Брюханова в предоставлении неверных данных. Он возразит: «Установка оставалась той же: „Не поднимать паники! Скоро прибудет государственная комиссия. Разберется – тогда и будут приняты меры!“» Советские управленцы и чиновники поступали так, как им подсказывал многолетний опыт, – всячески уклонялись от ответственности. Никто не хотел получить ярлык паникера, а бремя принятия решений лучше всего было взвалить на вышестоящих. Все они были винтиками советской системы[158].
Ранним утром 26 апреля в больницу города Припяти доставили первых пациентов с признаками острой лучевой болезни. Всего за день насчитали 132 человека – пожарных, инженеров и рабочих. Пока пожарные машины мчались к атомной станции, а скорые везли людей в больницу, КГБ отключил междугороднюю телефонную связь, чтобы простые граждане за пределами Припяти не узнали о катастрофе. Сотрудникам ЧАЭС, закончившим ночную смену, было строго приказано ни словом не упоминать об увиденном. Само собой, авария для горожан стала секретом Полишинеля, поскольку дым над реакторным залом четвертого энергоблока видел каждый, кто выходил на балкон либо на улицу. К тому же повсюду стояли милицейские патрули. Но что именно случилось? Ничего этакого, казалось большинству горожан. В ту злополучную субботу в городе играли семь свадеб. Грозный столб дыма на горизонте не мешал веселью