Геннадий Петров, начальник отдела Южатомэнергомонтажа (этот трест устанавливал на АЭС оборудование), проснулся около десяти утра. Ночь выдалась бессонной. Возвращаясь на машине в Припять, около половины третьего он увидел огонь над зданием четвертого энергоблока. Петров подъехал к энергоблоку на какие-то сто метров и минуту-полторы рассматривал разрушения и пожарных за работой. Внезапное «ощущение невидимой близкой угрозы» заставило его поспешно уехать домой. Прибежала соседка, чей муж как раз находился на станции. Сказала, что произошла авария (для Петрова уже не новость), и предложила выпить водки «для деактивации организма». Петровы с соседкой «дружно, с шутками» распили бутылку и легли спать. Теперь, при свете дня, тревога утихла[160].
Петров рассказывает: «Вышел на балкон покурить. На улице уже полно ребят. Малыши играют в песке, строят домики, лепят пирожки, постарше – гоняют на великах. Молодые мамаши гуляют с детскими колясками. Жизнь как жизнь». Его сосед, монтажник, вздумал принимать солнечные ванны – на крыше многоэтажки. Петров вспоминает: «Один раз спускался попить. Говорит: „Загар сегодня отлично пристает, просто как никогда. От кожи сразу, говорит, паленым запахло. И бодрит очень, будто пропустил стопарик“». Сосед пригласил его позагорать вместе – «никакого пляжа не надо», – но Петров отказался. Уже вечером любителя жариться на солнце сильно рвало, его увезла скорая. Однако Петрову и в голову не пришло связать это с происшествием на атомной станции прошлой ночью. «А так во всем был обыкновенный день», – заключает он[161].
Любовь Ковалевская – автор статьи в «Трибуне энергетика» о трудностях возведения пятого энергоблока Чернобыльской АЭС, которую многие предпочли не заметить, – проснулась очень поздно. (Вечером 25 апреля, завершив поэму «Паганини», она выпила снотворного.) Ее ждали на встрече литературного объединения «Прометей» (в свое время журналистка его возглавляла). Имя титана, который похитил огонь с Олимпа и даровал его людям, для Припяти было крайне подходящим – по меньшей мере тогда так казалось. По пути Ковалевской стало ясно, что происходит нечто странное: «Смотрю: там милиционер, там милиционер. Никогда столько милиции в городе я не видела». Это ее не на шутку встревожило. Ковалевская вернулась домой и сказала матери не выпускать из квартиры племянницу и дочь, когда та вернется из школы.
– Да что случилось? – спросила мать.
– Ничего не знаю – я так чувствую[162].
Внутренний голос не подвел. Фоновая радиация в 4 микрорентгена в секунду, обнаруженная Коробейниковым на рассвете, превышала естественный фон в тысячу раз. К двум часам дня ее уровень подскочил еще вдесятеро, а к ночи – до 320 микрорентген в секунду, то есть в восемьдесят тысяч раз выше естественного фона. В ночь на 27 апреля прибывшие из Москвы эксперты по радиационной безопасности оценили уровень биологического ущерба от облучения. При этом использовали такую единицу, как бэр (биологический эквивалент рада, то есть одна сотая зиверта либо 1,14 рентгена). Подготовленный ими документ гласит: «Ингаляционная доза на щитовидную железу при прохождении облака при первом разовом выбросе составила, на расстоянии 3 километров, около 1000 бэр для детей… и, очевидно, около 100 бэр для города Припять». Там же указано, что аварийная доза на щитовидную железу равна всего тридцати бэр. Дети, играя на улицах атомграда, получали дозу облучения в три с лишним раза выше той, которую считали опасной, но допустимой для работников атомной станции в чрезвычайных обстоятельствах[163].
Сотрудники больницы города Припяти, совершенно не подготовленные к лечению жертв ядерной катастрофы, спешно размещали все новых пациентов с одними и теми же симптомами – острой лучевой болезни. Постоянно мыли полы – боролись с радиацией доступным способом. Сменивший Акимова и Топтунова Виктор Смагин довольно скоро составил им компанию. Он вспоминает, как недоуменно ворчал бродивший по коридору дозиметрист: «Моют, моют – а все грязно». Но уборка не могла ничего изменить, ведь излучение шло от самих пациентов. Смагин констатирует: «Нигде в мире подобного не было. Мы были первыми после Хиросимы и Нагасаки». Ходячие пациенты собрались в курилке. Пришли туда и Акимов, и Дятлов. Все пытались понять, что стало причиной взрыва, но терялись в догадках. Ответа не мог дать никто[164].
Часть IIIНа вулкане
Глава 8Правительственная комиссия
Тревожная новость из Чернобыля застала самого могущественного в стране человека, генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза Михаила Сергеевича Горбачева дома. По телефону ему сообщили, что на Чернобыльской АЭС произошел взрыв и возник пожар, но атомный реактор при этом остался цел.
Первой реакцией Горбачева было недоумение: как такое вообще возможно? «Ведь ученые всегда заверяли нас, руководителей страны, что реактор абсолютно безопасен, – вспоминал он. – Академик Александров говорил, например, что РБМК можно ставить хоть на Красную площадь, так как опасности от него не больше, чем от самовара». Ранний звонок озадачил и, возможно, даже рассердил генерального секретаря, но особого беспокойства у него не вызвал. «В первые часы и даже в первые сутки после аварии не было понимания того, что реактор взорвался и что произошел гигантский ядерный выброс в атмосферу», – позже рассказывал Горбачев. Не посчитав нужным будить в такую рань других членов советского руководства и созывать в выходной день экстренное заседание политбюро, он тем не менее дал указание создать правительственную комиссию по расследованию причин аварии и устранению ее последствий. Так было принято поступать в случае любой крупной аварии, а чернобыльская с самого начала несла в себе опасность ядерного или теплового взрыва, радиоактивного заражения и пожара[165].
Глава советского правительства Николай Рыжков вспоминал, что в то утро он тоже особо не волновался. Сын донбасского шахтера, он всю жизнь проработал на руководящих должностях в советской машиностроительной промышленности и давно привык к авариям, вызванным неисправностью техники и инженерными просчетами. «Ну что там могло случиться? – думал он тем утром. – Вы знаете, что на любой станции – атомной, паровой, угольной или газовой – обязательно есть турбина, колесо с лопатками всевозможными. Бывало, что у нас разносило, допустим, колесо. Где-нибудь был дефект. Крышу пробивало иногда, выносило кусок турбины прямо на крышу». Трагедии из этого, по словам Рыжкова, никто не делал – просто «меняли оборудование и продолжали жить». В большой стране аварии случались часто, и чернобыльская казалась просто еще одной в длинной череде[166].
О том, что на сей раз произошло нечто гораздо более серьезное, Рыжков начал догадываться только после утреннего разговора с министром энергетики и электрификации Анатолием Майорцем, в чьем ведении находилась Чернобыльская электростанция. Очевидно, что разрушения не ограничивались крышей, которую проломило сорванной турбиной, и что для возобновления работы станции понадобится как минимум заменить массу оборудования. Делиться с начальством дурными известиями – последнее, чего хотелось Майорцу, и года не проведшему в должности министра. На XXVII съезде КПСС он обязался в следующей пятилетке построить в два с половиной раза больше атомных реакторов и предложил новаторский способ сократить время возведения атомных электростанций: начинать строительство, не дожидаясь окончания проектировочных работ. Во главе министерства Майорец обеспечил рост производства электроэнергии, добившись при этом относительной стабилизации советской энергосистемы, в работе которой прежде происходили разного рода перебои. И надо же теперь случиться такому.
Известие об аварии застало Майорца врасплох. Уже в пять утра прибыв на рабочее место, он попытался разобраться, что же на самом деле происходит в далекой Припяти. К счастью, радиация на станции оставалась в пределах нормы и жертв было не слишком много. Но при этом авария грозила нарушить производственные планы и дестабилизировать функционирование энергосетей. Чтобы ни плановые показатели, ни репутация министра не пострадали, необходимо было как можно скорее восстановить нормальную работу АЭС. В таком относительно оптимистичном ключе и было выдержано донесение, направленное Министерством энергетики в ЦК КПСС.
Подписал донесение первый заместитель Майорца Алексей Макухин, прежде, в годы строительства Чернобыльской АЭС, занимавший пост министра энергетики и электрификации Украины. В основу документа легли сведения, полученные от Виктора Брюханова. Он информировал партийное начальство о том, что в 1:21 на четвертом энергоблоке произошел взрыв, разрушивший крышу и часть стен. В результате взрыва возник пожар, который потушили к 3:30.
Двадцать пять пожарных и девять человек эксплуатационного персонала госпитализированы, однако, по мнению врачей, ни принятия специальных мер по защите работников станции, ни эвакуации населения Припяти не требуется. Персонал производит расхолаживание активной зоны реактора, а министерство изучает причины и последствия случившегося. В целом ситуация находится под контролем[167].
По заведенному порядку для расследования причин аварии надо было сформировать специальную комиссию. Кто-то в ЦК или в Совете министров решил, что ее состав должен быть как можно более представительным. Руководителем комиссии назначили начальника Майорца – шестидесятишестилетнего Бориса Щербину, заместителя Председателя Совета министров, курировавшего энергетический сектор. В комиссию вошел сам Майорец, руководящие работники и специалисты из его министерства, а также сотрудники других министерств, Академии наук СССР и Академии медицинских наук. Первые член