ы комиссии, не самые высокопоставленные представители различных министерств, вылетели из Москвы в Киев около девяти утра. Оттуда, кого на машине, кого по воздуху, их доставляли в Припять. Позже в тот же день в Киеве сели еще несколько самолетов из Москвы с десятками руководящих работников и специалистов[168].
Майорец вылетел из Москвы в субботу 26 апреля около четырех часов дня. В Припяти он рассчитывал провести самое большее пару дней, уладив все к началу недели. Заведующий сектором атомной энергетики ЦК КПСС Владимир Марьин также был настроен оптимистично. Воодушевленный сообщениями о том, что радиационный фон якобы не растет, перед вылетом в Киев он сказал попутчикам: «Удивительно, но грязи нет. И самое главное – реактор цел. Прекрасный реактор!»
Заместитель Майорца по атомной энергетике Геннадий Шашарин, вынужденно прервавший отдых в крымском санатории, в самолете обдумывал создание рабочих групп для оценки ущерба и организации ремонтных работ. Строительное начальство взвешивало варианты восстановления крыши энергоблока[169].
Но как только делегация приземлилась в Киеве, стало ясно, что все далеко не так благополучно. Министр энергетики Украины сообщил Майорцу, что радиационный фон в районе атомной станции повышен. Прилетев в Припять, члены комиссии, к своему удивлению, не увидели среди встречающих никого из руководства АЭС – ни директора Брюханова, ни главного инженера Фомина. Зато тут как тут был всегда энергичный и деловой начальник управления строительства станции Василий Кизима. С аэродрома Майорец в компании местного партийного начальства отправился в горком КПСС, а Марьин и Шашарин сели в газик Кизимы и поехали к аварийному блоку. Там они испытали первый шок. Разрушения оказались куда более масштабными, чем следовало из докладов Брюханова. «Стыдно было смотреть на все. Думалось невольно: неужели это мы привели к этому? Еще по дороге сюда, когда в поле зрения появился разрушенный блок, Марьин стал кричать: мол, вот до чего дожили. Это, стало быть, и наша работа, говорит, в этом ужасе, в одной куче с работой Брюханова и Фомина». Кизима тоже во всем винил Брюханова. По словам Шашарина, он «от размазни Брюханова ничего другого и не ждал. Это, по мнению Кизимы, должно было случиться рано или поздно»[170].
Кизима остановил газик у завала в торце четвертого энергоблока. «Бесстрашный Кизима, – вспоминал Шашарин, – ходил и как хозяин сокрушался, что вот-де, мол, строишь, а теперь вот ходи по разрушенным плодам труда своего». Марьин был в бешенстве от увиденного и в сердцах наподдал ногой по валявшемуся на земле графитовому блоку. Только позже Шашарин осознал, что графит излучал 2000 рентген в час, а куски ядерного топлива – и все 20 По его воспоминаниям, среди обломков было трудно дышать, «жгло глаза, душил кашель, появилась какая-то внутренняя суетливость, неотчетливое желание драпануть куда-нибудь». Они вернулись в машину и направились к подземному бункеру, где их ждали руководители атомной станции[171].
Прибытие московских специалистов заметно облегчило положение Брюханова и его подчиненных. Подавленные чувством вины за аварию, они по-прежнему не понимали ее причин. Появление столичного начальства снимало с них ответственность за последующее развитие событий. Теперь они отвечали только за то, что уже произошло. Вновь прибывшие отмечали, что руководители станции выполняли все поручения, но сами никаких решений не принимали. «Приезд начальников имел большой психологический эффект. А они все очень серьезные – эти большие чины. Вызывают к себе доверие. Мол, вот приехали люди, которые все знают, все понимают… – вспоминал парторг станции Сергей Парашин. – Мы, персонал, что-то делали механически, как сонные мухи»[172].
Марьин с Шашариным могли сколько угодно злиться на Брюханова и Фомина за допущенную аварию, но так же, как они, в упор не видели подлинных масштабов разрушений. Даже надышавшись удушливой гарью и попинав куски графита, которым было неоткуда взяться, кроме как из активной зоны реактора, столичные начальники отказывались признавать, что он взорвался. Мифу о надежности РБМК свято верили все работники атомной отрасли, от самых верхов до самых низов. Кроме того, Марьин и Шашарин понимали, что ответственность за аварию в известной мере ляжет и на них. Марьин как-никак отвечал за атомную энергетику в ЦК, а заместитель министра энергетики Шашарин – в министерстве. Незначительные происшествия можно было обычно списать на подчиненных, но эта авария, последствия которой они видели своими глазами, была слишком серьезной. Признать же, что она еще серьезней, что случилось самое худшее, было почти невозможно. Проще было считать, что реактор цел: в таком случае хотя бы понятно, что делать. Но как быть, если он разрушен, никто не знал: ни в теории, ни на практике к этому никого не готовили.
Тем временем Майорец, как самый старший по рангу, собрал в Припятском горкоме КПСС первое совещание с участием экспертов из Москвы, местного начальства и руководства АЭС. Полученная от местных властей информация о повышенном уровне радиации, которой он не располагал при вылете из Москвы, словно бы прошла у него мимо ушей. Майорец по-прежнему видел свою задачу в том, чтобы за несколько дней уладить проблему, подключить реактор к энергосетям и вернуться в Москву – ведь на носу были майские праздники. Главным докладчиком на совещании был Шашарин, только что с Марьиным и Кизимой вернувшийся после инспекции четвертого блока. Он говорил о том, что в целом ситуация под контролем: в реактор подается охлаждающая вода, а скоро будет налажена подача раствора борной кислоты, который быстро прекратит горение. Специалисты-физики, по его словам, как раз осматривали реактор с вертолета, чтобы оценить его состояние.
Марьин, находясь под впечатлением от увиденного у четвертого энергоблока, поинтересовался у присутствующих, откуда рядом с ним мог взяться графит. На этот вопрос Майорец попросил ответить Брюханова. Тот, по свидетельству одного из участников совещания, выглядел крайне усталым, лицо у него было «пудрено-бледным, с красными распухшими веками». Публичные выступления и в обычных-то обстоятельствах давались Брюханову нелегко, а теперь ему пришлось вдвойне трудно. Он медленно поднялся на ноги и, немного подумав, ответил министру: «Трудно даже представить… Графит, который мы получили для строящегося пятого энергоблока, цел, весь на месте. Я подумал вначале, что это тот графит, но он на месте… Не исключен в таком случае выброс из реактора». Это попросту означало, что реактор взорвался. Но собравшиеся отказывались осознать это или хотя бы просто поверить в то, что произошло. Когда Майорец спросил у своего заместителя о причине повышения уровня радиации, тот ответил, что она пока неясна. «Похоже было, что всем ответственным за катастрофу хотелось как можно дальше отодвинуть нелегкий момент полного признания, расстановки всех точек над „i“», – вспоминал участник совещания Владимир Шишкин[173].
Затем перед московским министром выступали представители местного руководства. Первый секретарь Припятского горкома партии доложил Майорцу, что обстановка в городе спокойная, жители справляют свадьбы. Однако доклад заместителя министра внутренних дел УССР, статного седого генерал-майора Геннадия Бердова внушал некоторую тревогу. Генерал, прибывший в район АЭС уже в пять утра, рассказал о самоотверженности сотрудников милиции, несших службу в зараженной местности, – ни один из них не оставил своего поста. Затем он заявил, что необходимо перекрыть движение поездов по железной дороге, проходящей всего в полукилометре от аварийного блока. От Бердова же члены комиссии узнали, что к Припяти направляются более тысячи автобусов по приказу республиканских властей на случай, если придется эвакуировать город.
«Что вы мне все про эвакуацию рассказываете?! Паники захотели?» – недовольно спросил Майорец, по-прежнему надеявшийся к Первому мая вернуться в Москву. Тут в разговор вступил Брюханов. Он сказал, что еще утром предлагал эвакуацию и звонил по этому поводу в Москву помощнику Бориса Щербины, но тот велел до приезда Щербины ничего не предпринимать. Начальник штаба гражданской обороны АЭС Серафим Воробьев доложил комиссии о высокой радиации в районе реактора – там зашкаливало единственный имевшийся у него радиометр со шкалой до 250 рентген в час. Воробьев, как всегда растрепанный и взволнованный, требовал немедленной эвакуации. Брюханов пытался его успокоить.
И командировка, в которую Майорец отправился в уверенности, что уровень радиации повысился незначительно, и совещание, начинавшееся с заверений, что ситуация в Припяти находится под контролем, неожиданно приняли самый неблагоприятный оборот. Когда министр захотел поговорить с операторами станции, ему ответили, что все операторы госпитализированы. По словам представителя Министерства здравоохранения, они получили дозы радиации, в три-четыре раза превышавшие смертельные, отчего кожа у них стала буро-коричневой. Не слишком сведущий в области атомной физики, Майорец надеялся, что если остановить реактор, радиация сразу придет в норму. Но Шашарин отвечал, что операторы уже заглушили реактор и он теперь находится в йодной яме. То есть временно остановился из-за накопления короткоживущего изотопа ксенона, образующегося в результате радиоактивного распада изотопа йода. При таком отравлении ксеноном ядерная реакция, как правило, сильно замедляется. Вслух Шашарин этого не сказал, но он, как и другие физики, опасался, что, пройдя йодную яму, реактор начнет стремительно разгоняться. В результате последует новый взрыв, который сотрет с лица земли и станцию, и город, и правительственную комиссию в полном составе.
Внешне Майорец был абсолютно спокоен. «Он, как всегда, аккуратный, с ровненьким розовым картинным пробором, выглядел эдаким округлым, как обычно, с ничего не выражающим лицом. А может, просто ничего не понимал», – отмечает один из его подчиненных. Вероятная эвакуация города заботила министра гораздо сильнее, чем угроза нового взрыва. Руководству хотелось избежать паники, но еще больше – ответственности. Отдать приказ об эвакуации города значило бы признать, что случилось нечто чудовищное. Со времен Великой Отечественной войны ни один город в стране не эвакуировался. Достаточно было всерьез допустить такую возможность, чтобы распрощаться с карьерой. «А если вы ошибаетесь? – спросил Майорец у сторонников эвакуации и тут же продолжил: – Я против эвакуации. Опасность явно преувеличивается»