Решили объявить перерыв. Когда Майорец с Шашариным курили в горкомовском коридоре, к ним подошли Борис Прушинский и Константин Полушкин. Прушинский был главным инженером ВПО «Союзатомэнерго» (подразделения Министерства энергетики и электрификации, обеспечивавшего строительство и эксплуатацию атомных станций); Полушкин – старшим научным сотрудником НИКИЭТ (исследовательского института, в котором был сконструирован РБМК). В особенностях конструкции и работы реактора эти двое разбирались лучше всех остальных членов комиссии. Они вылетели из Москвы в девять утра и вскоре после полудня уже были в Припяти. Пообедав в ресторане, в котором в это время играли свадьбу, они раздобыли вертолет и облетели станцию. Открывшаяся им с воздуха картина четвертого блока не оставляла сомнений, что рабочая версия правительственной комиссии неверна. Реактор не уцелел – он взорвался.
Прушинский с Полушкиным доложили Майорцу об увиденном. Центральный зал реакторного отделения был разрушен взрывом. Помещения главных циркуляционных насосов и барабан-сепараторные тоже сильно пострадали. Взрыв пара в котле пускорезервной котельной никак не мог причинить таких разрушений. «Верхняя биозащита реактора раскалена до ярко-вишневого цвета и лежит наклонно на шахте реактора», – рассказывал Прушинский. Повсюду разбросаны куски графита и обломки топливных сборок. По словам Прушинского, реактор, скорее всего, был разрушен полностью. Полушкину, одному из конструкторов абсолютно надежного, как считалось, реактора, было куда труднее признать факт его разрушения, но он полностью согласился с коллегой.
«Что вы предлагаете?» – растерянно спросил Майорец. «А черт его знает, сразу не сообразишь, – ответил Прушинский. – В реакторе горит графит. Надо тушить. Это перво-наперво… А как, чем… Надо думать…»[175]
Заместитель председателя Совета министров СССР, глава правительственной комиссии Борис Щербина прибыл в Припять в начале девятого вечера. Круглолицый, начинавший лысеть брюнет с решительным выражением лица был спокоен и корректен в общении с людьми и пользовался уважением подчиненных. Уроженец Украины, начинавший партийную карьеру в Харькове, он значительную часть жизни проработал в Сибири – сначала в Иркутском обкоме КПСС, а затем первым секретарем Тюменского обкома. При нем набрала обороты тюменская нефтегазовая индустрия. В 1973 году Щербину перевели в Москву на должность министра строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности. Через одиннадцать лет он был назначен заместителем председателя Совета министров, ответственным за весь энергетический сектор. Со временем атомная энергетика стала занимать все более важное место среди курируемых им направлений, хотя нефть и газ по-прежнему играли ведущую роль в советской экономике, обеспечивая поступление в бюджет твердой валюты[176].
Щербина как нельзя лучше подходил на роль председателя полномочной правительственной комиссии. Вот только утром 26 апреля он был далеко от Москвы, в Барнауле. По выходным он часто отправлялся лично проинспектировать предприятия и стройки в самых разных уголках Советского Союза, и в ту субботу как раз находился в очередной поездке. Николай Рыжков срочно вызвал своего заместителя в Москву, где они около двадцати минут обсуждали Чернобыльскую аварию, по-прежнему уверенные, что уровень радиации остается в пределах нормы. После этого, вместе с еще остававшимися в Москве членами комиссии, Щербина вылетел в Киев[177].
По пути в самолете Щербина прослушал экспресс-курс по истории атомных катастроф. Преподал его председателю комиссии сорокадевятилетний ученый Валерий Легасов. Среднего роста, в очках, с крупным носом и полноватыми губами, Легасов был первым заместителем Анатолия Александрова, директора Института атомной энергии имени Курчатова. Всю субботу он провел на заседании партийно-хозяйственного актива Министерства среднего машиностроения, в чьем подчинении находился Курчатовский институт.
«По складу своего характера, по многолетней воспитанной привычке, я вызвал машину и поехал на партийно-хозяйственный актив», – рассказывает Легасов. О том, что на Чернобыльской АЭС произошла авария, он узнал еще до начала заседания, но большого беспокойства это известие ни у кого не вызвало. Главным докладчиком был восьмидесятисемилетний министр среднего машиностроения Ефим Славский, который в 1960-е годы вместе с начальником Легасова Анатолием Александровым принимал участие в конструировании и строительстве РБМК. Выступление Славского продолжалось два часа, и за это время он только однажды мимоходом упомянул об аварии.
«Мы все уже привыкли к тому, что этот престарелый, но демагогически весьма активный деятель громким уверенным голосом в течение часа излагает то, как у нас в ведомстве замечательно и прекрасно, – рассказывает Легасов. – В этот раз, воспевая гимн атомной энергетике, большие успехи в построении которой были достигнуты, он скороговоркой сказал, что сейчас, правда, в Чернобыле произошла какая-то авария. Чернобыльская станция принадлежала соседнему министерству, Министерству энергетики. Ну так, скороговоркой, сказал, что, вот они там что-то натворили, какая-то там авария, но она не остановит путь развития атомной энергетики»[178].
В перерыве после выступления Славского Легасов узнал, что его включили в состав правительственной комиссии во главе с Щербиной и что к четырем часам дня ему надлежит явиться в аэропорт. Плакали выходные, подумал Легасов и поехал к себе в институт. Там он собрал всю доступную техническую документацию по реакторам типа РБМК и по Чернобыльской станции, расспросил коллег, хорошо знавших реакторы этого типа, и отправился в аэропорт.
В самолете, просвещая Щербину в области атомной энергетики, Легасов «пытался рассказать Борису Евдокимовичу про аварию на станции Три-Майл-Айленд, которая произошла в США в 1979 году». Там неисправность одной из систем электростанции, вовремя не обнаруженная персоналом, привела к утечке теплоносителя и быстрому повышению уровня радиации. По семиуровневой шкале ядерных событий аварии был присвоен пятый уровень. 140 000 человек по своей воле временно покинули двадцатимильную зону вокруг станции. Легасов утверждал, что «скорее всего, причина, приведшая к той аварии, никакого отношения не имеет к событиям в Чернобыле из-за принципиальной разности конструкций аппаратов». И он был прав. Водо-водяной реактор, который использовали американцы, намного безопаснее РБМК. Кроме того, у американского реактора имелась бетонная защитная оболочка, которой не было у РБМК. Поэтому авария, с которой предстояло иметь дело советской комиссии, была гораздо серьезнее случившейся на Три-Майл-Айленд[179].
На летном поле в Киеве Легасову бросилась в глаза «кавалькада черных правительственных автомобилей и тревожная толпа руководителей Украины… Лица у всех были тревожные, точной информацией они не располагали, но говорили, что там дело плохо». Легасов с коллегами погрузились в автомобили и поехали в Чернобыль, а оттуда в Припять. Местность вокруг была живописная, и члены комиссии, прибывшие днем, успели сполна насладиться природными красотами. «Уже вовсю бушевала весна, сады цвели. На речке Уж полно гусей, – вспоминал один из них. – И вообще, ощущение природного изобилия не покидало нас по всему пути». Щербина и Легасов практически ничего этого не видели. В начале восьмого, сразу после захода солнца, их взорам предстала совсем другая картина. «Когда мы подъезжали к городу Припяти, поразило небо километров за восемь-десять от Припяти. Багровое такое, точнее малиновое, зарево стояло над станцией», – вспоминал Легасов[180].
В 8:20 вечера Щербина и сопровождавшие его специалисты прибыли в Припятский горком партии, где под предводительством Анатолия Майорца заседали ранее приехавшие члены правительственной комиссии. Шашарин, заместитель Майорца по атомной энергетике, только что облетевший станцию на вертолете, не медля подошел к Щербине и огорошил его сообщением, что реактор разрушен. По его словам, температура в реакторе росла – верхняя плита уже раскалилась до ярко-желтого цвета, тогда как незадолго до того Прушинский видел ее ярко-вишневой; уровень радиации был очень высок. По словам Шашарина, Припять нужно было немедленно эвакуировать. Для Щербины это стало полной неожиданностью, но он сохранял спокойствие. Шашарину он ответил, что эвакуация вызовет панику, которая страшнее радиации[181].
Заседание комиссии, открытое после перерыва уже Щербиной, превратилось в мозговой штурм. Теперь все участники исходили из того, во что еще несколько часов, а то и минут назад невозможно было поверить: произошел взрыв реактора, активная зона разрушена и оттуда распространяется радиация. Необходимо было найти способ потушить пожар и остановить радиоактивные выбросы. Все предлагали свои идеи. Щербина хотел залить реактор водой, но физики объяснили, что это только ухудшит ситуацию. Одно дело подавать воду в реактор с целью охлаждения, и совсем другое – пытаться залить водой ядерный пожар, который от этого разгорится еще сильнее. Щербина остался при своем мнении, но внимательно выслушал других. Кто-то предложил засыпать пожар песком. Но как его доставить в реактор? Может быть, вертолетами? К этому времени Щербина успел вызвать военные вертолеты и вой ска химической защиты. Командир вертолетчиков уже подъезжал к Припяти.
Наконец наметился план действий. Щербина заметно приободрился. «Несмотря на глубокую ночь (по существу, предутренние часы), усталости у Б[ориса] Е[вдокимовича] как не бывало», – вспоминал его помощник Б. Н. Мотовилов. Когда вскоре после полуночи в Припятский горком явился начальник ВВС Киевского военного округа генерал-майор Николай Антошкин, Щербина приветствовал его словами: «На вас и на ваших вертолетчиков, генерал, сейчас вся надежда». Он приказал Антошкину немедленно начать тушение, но тот ответил, что это невозможно: вертолеты еще не перебазировались в Припять. Выбора у Щербины не было, он согласился подождать – но только до рассвета