На рассвете же должна была начаться эвакуация Припяти. Еще несколько часов назад Щербина считал, что об эвакуации, которая неизбежно вызовет панику, не может быть и речи, а к ночи пришел к выводу, что эвакуировать город необходимо. Главная причина – в десятом часу вечера, пока члены комиссии решали, что делать с реактором, который таки был разрушен (теперь это признали все), этот самый реактор внезапно проснулся. Три мощных взрыва озарили багровеющее небо над четвертым энергоблоком, выбросив наружу докрасна раскаленные обломки тепловыделяющих элементов и куски графита. «Зрелище было впечатляющим. Было ли это результатом разотравления реактора, или просто в это время в горящий графит попала вода и произошел паровой взрыв, сказать трудно», – пишет Леонид Хамьянов, московский физик, наблюдавший взрывы с третьего этажа горкома[183].
Судя по всему, события развивались по худшему из возможных сценариев. Днем атомщики прогнозировали, что сразу после прохождения реактором йодной ямы в нем начнется цепная реакция. Одни считали, что это произойдет в семь вечера, другие – что в девять. Прогнозы, похоже, сбывались. За уже прогремевшими взрывами мог последовать гораздо более мощный. Предотвратить его было нельзя, и оставалось только ждать. Но даже если бы все ограничилось этими тремя взрывами, население города уже оказалось в значительно большей опасности, чем днем. После почти полного штиля к вечеру поднялся южный ветер и понес радиоактивное облако, которое накрыло часть Припяти. В центре города, на площади перед горкомом, уровень радиации вырос с 40 до 330 микрорентген в секунду или до 1,2 рентген в час[184].
Поздно вечером к Щербине подошел Армен Абагян, директор ВНИИАЭС, московского института, занимавшегося вопросами эксплуатации атомных станций, и потребовал срочно начать эвакуацию. Во время взрывов он находился вблизи станции и был вынужден со своими спутниками спрятаться под металлическим мостом. «Я говорил ему, что дети бегают по улице, здесь же люди постиранное белье вывешивают для просушки. А в воздухе радиоактивность, – вспоминал Абагян. – Это подействовало в обычном человеческом плане». Но по советским правилам, утвержденным в 1963 году, эвакуацию гражданского населения полагалось производить только в случае, если доза облучения превышала 75 рентген, хотя среди специалистов по этому поводу были разные мнения. Пока же, как показывали расчеты, при имевшемся уровне радиации жители Припяти получали около 4,5 рентгена в день. Поэтому Евгений Воробьев, заместитель министра здравоохранения и главный в комиссии по медицинской части, отказывался брать на себя ответственность за объявление эвакуации[185].
Разгорелась дискуссия. Как позднее утверждали некоторые из членов комиссии, ее исход в значительной мере предопределил Легасов. Председатель Киевского облисполкома Иван Плющ вспоминает: «Академик Легасов… положил руку на сердце, как будто принимал присягу, и сказал: „Я вас прошу, вывозите людей, потому что я не знаю, что будет с реактором завтра. Он неуправляемый. Мы воду льем, а она уходит неизвестно куда. Мы делаем то, что никогда еще не делалось. И какие последствия будут от этого, я предсказать вам как ученый сегодня не могу. Поэтому прошу: вывозите людей“». Воробьев, по словам Плюща, выступал против. «Людей можно вывозить при радиации в 25 бэр. У нас такая норма, – говорил он, используя биологический эквивалент рентгена. – А тут, видите ли, миллирентгены, рентгены называли. Мы не можем подтвердить необходимость эвакуации». Как вспоминал Легасов, «физики… предчувствуя, что динамика будет меняться не в лучшую сторону, настаивали на обязательном принятии решения об эвакуации… и, значит, медики… уступили физикам»[186].
В конце концов Легасов, Абагян и другие физики убедили Щербину. «Где-то в десять или одиннадцать часов вечера 26 апреля Борис Евдокимович, прослушав нашу дискуссию, принял решение об обязательной эвакуации», – вспоминает Легасов. Но решения одного Щербины для этого было недостаточно. «Доложили одному секретарю, а он говорит: „Я не могу вам дать согласия на это“. Пробились к другому, тот тоже посочувствовал, но сказал, что согласия дать не может. А к третьему и пробиться было нельзя». Тогда Щербина позвонил своему начальнику, председателю совета министров Николаю Рыжкову. «В субботу вечером мне позвонил Щербина, – рассказывает Рыжков, – и доложил обстановку: „Мы замерили радиацию… Припять надо эвакуировать. Срочно. Станция рядом, она вышвыривает радиоактивную заразу“. А в городе народ живет на полную катушку, свадьбы играют… Решаю: „Завтра эвакуация, сегодня готовьте поезда, автобусы, народу скажите, чтобы брали самое необходимое, деньги, документы и все. Никакой мебели“». В час ночи городские власти Припяти получили от Щербины срочный приказ подготовить списки граждан, подлежащих эвакуации. На это отводилось всего два часа. Эвакуацию планировали начать рано утром[187].
У заседавших в конференц-зале Припятского горкома партии день выдался долгий и непростой. Начался он с потрясшего всех известия о взрыве на АЭС, затем последовали стадии замешательства, неверия и отрицания. К ночи отрицание уступило место полному осознанию масштаба катастрофы и того, что худшее, возможно, еще впереди. Возобновилась ли цепная реакция? Будут ли взрывы? Если да, то как они скажутся на населении Припяти и окрестных населенных пунктов? Между тем до украинской столицы, Киева, от станции по прямой меньше 100 километров. Ответов на эти вопросы ни у кого не было, да и ночью мало что можно было предпринять. Оставалось дожидаться рассвета и надеяться, что он не принесет новой беды.
Глава 9Исход
Когда наконец было принято решение эвакуировать Припять, Александр Ляшко вздохнул с облечением. Не побоявшись заработать клеймо «паникера», семидесятилетний председатель Совета министров Украины начал готовиться к возможной эвакуации сразу же после того, как в ночь на 26 апреля его разбудил телефонный звонок из Москвы. Ляшко так никогда и не смог объяснить, почему он с самого начала предвидел необходимость эвакуации, тогда как остальные союзные и республиканские руководители пребывали в уверенности, будто ситуация на Чернобыльской АЭС находится под контролем. По его словам, интуиция подсказывала ему, что людям грозит опасность[188].
В советской политической иерархии глава правительства Украинской ССР, второй по численности населения республики Советского Союза, был фигурой важной, но не всевластной. В республике над ним стоял первый секретарь ЦК Коммунистической партии Украины, близкий сподвижник и протеже Брежнева Владимир Щербицкий. На союзном уровне Ляшко подчинялся председателю Совета министров СССР Николаю Рыжкову. Будучи земляками – выходцами из Донбасса, Рыжков и Ляшко неплохо ладили между собой. Впрочем, Ляшко умел найти общий язык почти со всеми. Благодаря прагматичному, не перегруженному идеологией подходу к руководству второй по величине республиканской экономикой Советского Союза он пользовался уважением коллег и подчиненных. Но когда в десять утра 26 апреля на совещании высшего руководства Украины Ляшко завел речь о том, чтобы задействовать для эвакуации Припяти маршрутные автобусы Киева, многие, в том числе и Щербицкий, отнеслись к его предложению скептически. Позднее большинство из них станет оправдываться тем, что никто тогда не понимал истинных масштабов аварии. Известно было лишь, что на атомной станции был пожар и его потушили. Вообще же киевскому начальству очень не хотелось, подняв тревогу, вызвать неудовольствие начальства московского[189].
В том, что об аварии на подведомственной им территории украинские власти узнали из Москвы, нет ничего удивительного. Чернобыльская АЭС находилась в ведении союзно-республиканского Министерства энергетики и электрификации. При назначении руководителей станции, в том числе Виктора Брюханова и Николая Фомина, мнение украинской партийной и советской верхушки было учтено, но все главные решения принимались в Москве. При этом пожарные и милиция, прибывшие на место аварии сразу же после взрыва, подчинялись в первую очередь Министерству внутренних дел Украины. Киеву также были подчинены партийные и советские органы власти в Припяти и других городах и поселках в окрестностях атомной станции. И если за выброс радиации на станции отвечали – и должны были с ним разбираться – союзные органы, то на местном уровне последствия аварии были заботой республиканских властей, у которых крепло ощущение, что их заставляют разгребать мусор за московским начальством.
О том, что происходит на Чернобыльской АЭС украинское руководство узнавало главным образом из Министерства внутренних дел республики, которое было в большей степени вотчиной Киева, чем Москвы. 26 апреля около двух часов ночи главу МВД Украины, генерал-полковника Ивана Гладуша, находившегося в Харькове, разбудил телефонный звонок. Сведения, которые он должен был получить, были настолько секретными, что генералу пришлось поехать в областное управление МВД и только там по линии засекреченной связи выслушать донесение об аварии. В МВД первыми в республике узнали о пожаре на АЭС, но Ляшко ничего сообщать не стали, решив, что с пожаром справятся самостоятельно. По сигналу тревоги, который передал по радиосвязи лейтенант Владимир Правик, уже через несколько минут после взрыва были подняты все пожарные бригады Киевской области. Начальник милиции Припяти майор Василий Кучеренко оказался на станции даже раньше Брюханова и оттуда доложил о взрыве и пожаре своему киевскому начальству. Его доклад встретили с недоверием. «Ты отвечаешь за свои слова?.. Кто-то рядом с тобой есть?» – допытывался из Киева высокий милицейский чин, желая получить подтверждение словам Кучеренко