Вечером того же дня Шаврей вернулся в Припять и сразу пошел в санчасть проведать товарищей. Когда лейтенант Правик выглянул из окна, Шаврей заметил, что лицо у него изменилось, набрякло и опухло. «Как самочувствие?» – спросил Шаврей. «Нормально, – не слишком уверенно ответил Правик. – А у вас?» – «Тоже нормально». В целом ему показалось, что настроение у товарищей хорошее. Они говорили, что им ставят капельницы и уколы, но в подробности не вдавались. Уходя, Шаврей попрощался до завтра, но на следующий день никого из пожарных в санчасти уже не было – всех отправили в Москву[201].
Врачи далеко не сразу поняли, как лечить пострадавших от радиации больных. Сначала они решили отпаивать их молоком. Людмиле Игнатенко, жене пожарного Василия Игнатенко, одним из первых оказавшегося на больничной койке, знакомая врач сказала, что ее мужу нужно молоко, «много молока». «Но он не пьет молоко», – возразила Людмила. «Сейчас будет пить», – сказала врач. Вместе с Татьяной Кибенок, женой лейтенанта Виктора Кибенка, лежавшего в одной палате с Игнатенко, Людмила поехала за молоком в деревню. Вернулись они с шестью трехлитровыми банками молока – их должно было хватить на всю палату. Но и Василия Игнатенко, и остальных пожарных от молока страшно рвало. Только после этого врачи, до сих пор лечившие пожарных от отравления газами, стали ставить им капельницы, по всей видимости, с нитритами. И они, очевидно, помогали: вечером Василий Игнатенко даже смог подойти к окну[202].
Оператор Виктор Смагин в восемь утра сменил Александра Акимова и Леонида Топтунова в зале управления четвертым энергоблоком, а шесть часов спустя его с головной болью, головокружением и неукротимой рвотой на скорой доставили в санчасть. После двух часов внутривенных вливаний ему стало лучше. За эти два часа, по словам Смагина, в него влили три флакона жидкости. Когда закончилась последняя капельница, он захотел пойти покурить. Сигарет у него не было – при госпитализации забирали одежду и все личные вещи, – но выручили пришедшие его проведать друзья. Смагин из окна второго этажа сбросил веревку, а они привязали к ней пачку сигарет. В курилке он застал Александра Акимова и Анатолия Дятлова в компании других инженеров и операторов. После капельниц им стало полегче, и теперь они обсуждали возможные причины взрыва. Но капельницы помогли далеко не всем. Так, например, остался лежать Леонид Топтунов. Кожа у него была буро-коричневой от «ядерного загара», губы и язык отекли, говорить получалось с трудом[203].
Пожарных и операторов АЭС, получивших самые большие дозы радиации, поздним вечером 26 апреля отправили самолетом в Москву, не дав попрощаться с родными и близкими. Эвакуация проходила в крайней спешке, время вылета не сообщили даже семьям. Решение вывезти самых тяжелых приняла группа врачей и физиков, днем прилетевшая в Припять. Среди них были сотрудники подведомственного Министерству здравоохранения Института биофизики и Московской клинической больницы № 6, которая специализировалась на лечении лучевой болезни и располагала необходимыми специалистами и оборудованием. Заведующая клиническим отделом Института биофизики шестидесятидвухлетняя профессор Ангелина Гуськова занималась такими пациентами с 1949 года. В закрытом городе Челябинск-40, где построили первое советское предприятие по производству оружейного плутония, она в молодости лечила от лучевой болезни облученных инженеров, техников и… заключенных ГУЛАГа. Теперь ее коллеги прилетели в Чернобыль помогать пожарным и операторам АЭС[204].
Врачи из команды Гуськовой искали у пациентов симптомы острой лучевой болезни, которые обычно проявляются у людей, получивших дозу радиации выше 50 рентген. Для определения тяжести лучевой болезни врачи оперировали другими физическими единицами – греями. В греях измеряется доза ионизирующего излучения, поглощенного телом человека. 1 грей – это доза, при которой массе 1 килограмм передается энергия излучения в 1 джоуль. Соотношение грея и бэра зависит от типа ионизирующего излучения. В случае бета- и гамма-излучения 1 грей эквивалентен ста бэрам. Когда речь идет об альфа-излучении, 1 грей соответствует двум тысячам бэров[205].
Признаки острой лучевой болезни появляются при однократном воздействии дозы 50 или более рентген и поглощении 0,8 грея ионизирующего излучения. При слабой степени тяжести у больных отмечаются потеря аппетита, тошнота и рвота. У получивших более 50 греев симптомы возникают практически сразу и включают повышенную возбудимость, спутанность сознания, водянистый понос и иногда обмороки. У тех, кто получил от 10 до 50 греев, потеря аппетита, тошнота и рвота начинаются через несколько часов после воздействия радиации. У тех, кто получил от 1 до 10 греев, эти же симптомы развиваются в период от нескольких часов до двух суток. Во всех случаях радиация убивает стволовые клетки в спинном мозге, а при поглощении дозы от 10 до 50 греев гибнут также клетки желудочно-кишечного тракта. Когда доза поглощенной радиации превышает 50 греев, поражаются сердечно-сосудистая и нервная системы. У острой лучевой болезни три основные стадии. На начальной стадии проявляются первые симптомы; на второй, латентной, стадии больному становится лучше, и иногда кажется, что он выздоровел; на третьей, последней, стадии симптомы возвращаются и становятся тяжелее. Только пациенты первой категории, получившие меньше 10 греев, имеют 60-процентный шанс выжить. Пациенты второй и третьей категории обречены[206].
Чернобыльские пациенты, 134 человека с диагностированной острой лучевой болезнью, были разделены на четыре группы. В первую вошли около двадцати человек, получившие от 6,5 до 16 греев радиации; из них выжил лишь один. Из второй группы, также включавшей два десятка человек, получивших от 4,2 до 6,4 грея, умер приблизительно каждый третий. В группе пациентов, чья доза составила от 2,2 до 4,1 грея, статистика оказалась значительно лучше: из них умер только один. В четвертой группе с дозами 0,8–2,1 грея выжили все. Всего в первые четыре месяца после облучения от острой лучевой болезни умерли двадцать восемь человек, в том числе двенадцать из тринадцати пациентов, которым сделали операцию по пересадке костного мозга. Еще почти двадцать человек из первой, второй и третьей групп умерли через несколько лет после аварии, но врачи не связали эти случаи с воздействием радиации[207].
Прибывшие в Припять московские врачи имели большой опыт лечения пациентов с острой лучевой болезнью, но не располагали оборудованием для измерения поглощенной организмом радиации. Поэтому они сосредоточились на выявлении симптомов, а все исследования им заменял анализ крови. Один из лучших специалистов 6-й клинической больницы Георгий Селидовкин прилетел в Припять, чтобы на месте оценить состояние больных и отобрать тех, кого необходимо отправить в Москву. Многим в Припятской санчасти он запомнился своей бородой, которая в 1980-е в Советском Союзе считалась своего рода признаком свободомыслия.
К осмотру пациентов Селидовкин приступил около 4-х вечера 26 апреля. Гуськова из Москвы была на связи с коллегами по телефону. В общей сложности московские врачи осмотрели почти 350 человек, обращая внимание на цвет кожных покровов и количество лейкоцитов в крови. Лейкоциты, белые кровяные клетки, образуются в костном мозге, отличаются высокой скоростью обновления и легко разрушаются радиацией. Резкое снижение числа лейкоцитов – верный признак радиационного поражения. К вечеру доктор Селидовкин отобрал двадцать восемь человек для срочной отправки в Москву. В эту первую партию попали Правик, Кибенок, Игнатенко и многие другие пожарные, а также операторы реактора Акимов и Топтунов и заместитель главного инженера АЭС Анатолий Дятлов. Медлить с отправкой было нельзя – от того, как скоро люди окажутся в Москве, зависела их жизнь[208].
Обеспечить срочную отправку тяжелых больных из Припяти в киевский аэропорт Борисполь и дальше в Москву было поручено тридцатичетырехлетнему заместителю председателя припятского горисполкома Александру Эсаулову. За несколько дней до того Эсаулов отчитывался в местной газете о результатах ленинского субботника – теперь казалось, что это было в другой жизни. Прославляющие Ленина плакаты все еще украшали город, но горожан с головой накрыла иная реальность, в которой идеология уже не имела значения. Утром Эсаулову первым делом пришлось добывать уборочную машину, чтобы смыть с улиц радиоактивную пыль, а чуть позже – эвакуировать тех, у кого слишком много этой пыли осело на коже и в кишечнике[209].
Самолет штаба гражданской обороны уже ждал в аэропорту Борисполь. Автобусы и автомобили скорой помощи тоже были готовы тронуться в любой момент. Но из-за больничных карт пациентов, эвакуируемых в Москву, вышла задержка. Рано утром 26 апреля при поступлении в медсанчасть Припяти у них забрали все бумаги, и потом подготовить для каждого документы, истории болезней, результаты анализов оказалось непросто. В Советском Союзе документ без штампа документом не считался, а все необходимые печати остались на станции. Поэтому в конце концов решили обойтись без печатей. Но Эсаулова ждала новая проблема – родственники отбывающих в Москву. В санчасть их не пускали, и они плотным кольцом обступили ее снаружи. Когда прошел слух, что больных скоро увозят, толпа пришла в движение.
«Жены сбились все в одну кучу. Решили: поедем с ними», – вспоминает Людмила Игнатенко. Это ее муж Василий прокричал из-за закрытого окна, что их вот-вот отправят в Москву. «Пустите нас к нашим мужьям! Не имеете права! Бились, царапались», – так Людмила описывает реакцию женщин. Их натиск сдерживали солдаты, стоявшие в оцеплении вокруг больницы. Потом на крыльцо вышел врач и подтвердил женщинам, что их мужей действительно отправляют на самолете в Москву и им нужна одежда – та, в которой их привезли, оказалась радиоактивной, и ее сожгли. Жены бросились по домам за чистой одеждой и бельем. Время было уже позднее, автобусы не ходили, так что домой и обратно они добирались пешком. Но когда жены стали снова собираться у санчасти, мужей там уже не было. «Нас специально обманули. Чтобы мы не кричали, не плакали…»