Когда вечером 27 апреля абсолютно вымотанный Антошкин доложил Щербине о результатах работы, тот и не подумал поблагодарить генерала. Вместо этого председатель правительственной комиссии накричал на Антошкина с Шашариным и отстранил Шашарина от руководства погрузкой песка. Щербина требовал совершать больше вылетов и сбрасывать больше песка. В ответ на его требование украинские инженеры в считанные дни разработали специальное устройство для подвески груза, за которое к вертолету крепился парашют, наполненный мешками с песком. Благодаря этому устройству (всего их было выпущено 30 000 штук) пилот мог сбрасывать мешки, не открывая люка и не подвергаясь воздействию радиоактивного газа и пыли. Это и еще одно усовершенствование – защита кабины летчика свинцовыми листами – спасли много жизней. Тем не менее задача перед вертолетчиками стояла практически невыполнимая. Из-за того что щель, ведущая к ядру реактора, была такой узкой, внутрь попадало не больше 20 процентов сбрасываемого груза[227].
Однако самой большой проблемой была радиация. Вертолетчики не сразу, но довольно быстро – и не только благодаря дозиметрам – поняли, под какое мощное облучение они попадают в районе четвертого энергоблока. «Погода была прекрасная, светило солнце, все расцветало, возрождалось. А рядом – ворона, которая не может взлететь – обессилела, – вспоминает вертолетчик Валерий Шмаков. – Тут-то мы и поняли, что дело серьезное». У многих его сослуживцев началась рвота, у кого-то появился ядерный загар. Сам Шмаков постоянно ощущал сильную усталость – этот симптом радиоактивного поражения отмечался у многих из тех, кто оказался в Припяти сразу после взрыва. В какой-то момент Шмаков и другие вертолетчики решили, что обречены. «Когда мы уже совершали полеты над реактором и заходили на дезактивацию, где обрабатывали технику и одежду специальным составом, между собой обсуждали, что полеты действительно опасны – может, нам взять весь удар на себя, стать, так сказать, смертниками, раз мы уже ввязались в это», – вспоминал Шмаков[228].
У первых вертолетчиков, летавших к реактору, в том числе и у генерала Антошкина, не было никаких средств индивидуальной защиты. Считалось, что каждый раз вертолет зависает над кратером ядерного вулкана приблизительно на четыре минуты; за это время члены экипажа получали дозу от 20 до 80 рентген, то есть после вылета их надо было немедленно отправлять в больницу. В реальности они летали снова и снова, получая громадные дозы радиации. Полученные пилотами дозы рассчитывались исходя из радиоактивности их одежды, а не уровня радиации в воздухе над реактором. Когда в начале мая «бомбардировки» реактора прекратились, ни одного из пилотов, совершавших первые вылеты, уже не было в строю. Большинство из них проходили обследование или лежали в киевских больницах с лучевой болезнью[229].
Борис Щербина распорядился засыпать реактор песком, и реактор засыпали. Но насколько верным было это распоряжение? Щербина отдал его, послушавшись своего главного научного советника Валерия Легасова. Но что, если Легасов и поддержавшие его ученые ошибались? Некоторые коллеги Легасова по московскому Институту атомной энергии считали, что он был в корне неправ. Ведь никто не знал, что стало причиной первого и последующих взрывов, неизвестно было, что происходит внутри реактора. Не выйдет ли так, что запечатавшая реактор гора песка, спровоцирует новый взрыв, а не потушит пожар, вызванный первым?
Поздно вечером 27 апреля Шашарин, только что снятый с работ по загрузке мешков с песком, собрал ведущих ученых, в том числе и Легасова, чтобы обсудить ситуацию. «Первый вопрос, который всех нас волновал, был вопрос о том, работает или не работает реактор или часть его, то есть продолжается ли процесс наработки короткоживущих радиоактивных изотопов», – вспоминал Легасов. Для этого было необходимо произвести замеры в непосредственной близости от реактора. На бронетранспортере, оборудованном датчиками нейтронного и гамма-излучения, ученые подъехали практически вплотную к четвертому энергоблоку. Полученные результаты обескураживали: датчики показали наличие мощного нейтронного излучения. Это могло означать, что реактор продолжает работать, то есть возможен еще один взрыв, гораздо более мощный, чем тот, что разрушил четвертый энергоблок и заставил правительственную комиссию распорядиться об эвакуации Припяти. Этот новый взрыв мог не только полностью разрушить Чернобыльскую АЭС, но и привести к образованию облака, способного залить радиоактивным дождем значительную часть Европы.
Чтобы лучше уяснить картину, Легасов сам сел в бронетранспортер и подъехал к реактору. Тут он понял, что датчик нейтронного излучения, показания которого дали основания судить о происходящем внутри реактора, находится под воздействием мощных гамма-полей и поэтому неработоспособен. Тогда Легасов предложил другой метод оценки радиоактивности в реакторе. «Наиболее достоверная информация о состоянии реактора была нами получена по соотношению коротко и долго живущих изотопов йода 134 и 131 и путем радиохимических измерений, позволивших довольно быстро убедиться в том, что наработки короткоживущих изотопов йода не происходит и, следовательно, реактор не работает и находится в подкритическом состоянии», – вспоминал Легасов. Это была хорошая новость. Комиссия доложила в Москву, что, по полученным данным, интенсивность нейтронного потока составляет двадцать нейтронов на квадратный сантиметр в секунду. «Правда, измеряли с расстояния и сквозь бетон, – уточнял Шашарин. – Какова же была подлинная плотность нейтронов – неизвестно»[230].
Следующей важной задачей было удержать температуру горящего в реакторе графита на уровне, при котором не происходило бы дополнительных выбросов радиации. Легасов предложил предохранить реактор от «перегрева», забросав его свинцом и соединениями бора, химического элемента, эффективно поглощающего нейтроны. Но сначала надо было убедить в своей правоте начальство в Припяти и Москве, а затем раздобыть достаточное количество свинца (солидный запас карбида бора обнаружился на складе электростанции). Московские начальники, в особенности директор Института атомной энергии и президент Академии наук СССР Анатолий Александров, не спешили поддержать предложение Легасова. Так, Александров предложил вместо бора использовать глину. Щербина постановил применять все вместе – бор, глину и свинец – и спросил у Легасова, сколько каждой из этих субстанций понадобится. Легасов запросил 2000 тонн свинца, добавив, что этого количества может не хватить. Щербина заказал 6000 тонн. Громадный объем Щербину не смущал – в его распоряжении была вся советская экономика[231].
Теперь вертолетчикам, помимо песка, предстояло сбрасывать в реактор глину, бор и свинец. Песок должен был потушить горящий графит, свинец – понизить температуру горящего графита, а глина и бор – предотвратить возникновение цепной реакции. Так считала комиссия во главе с Щербиной. Однако некоторые ученые пытались убедить Легасова, что при разрушенных топливных каналах цепная реакция теоретически невозможна и что кроме горения графита в реакторе ничего не происходит – следовательно, вводить в него бор не нужно. Валентин Федуленко, главный в Курчатовском институте специалист по РБМК, прибывший в Припять вечером 27 апреля, был убежден, что ни песок, ни глина, ни свинец не нужны.
Один из создателей РБМК Анатолий Александров направил Федуленко в Припять, чтобы он консультировал Легасова, который по специальности был химиком, а не физиком и никогда не имел дела с такими реакторами. Вечером 27 апреля, сразу после приезда в Припять, Федуленко посетил Константина Полушкина, который первым из ученых увидел реактор с воздуха и пришел к выводу, что тот разрушен. Федуленко и еще нескольким коллегам Полушкин показал видео, снятое им с вертолета. На нем было видно, что массивная защитная плита «Елена» по-прежнему сильно перекрывает жерло реактора, крайне затрудняя попадание в реактор грузов, сбрасываемых с вертолетов.
Федуленко считал выбранную с подачи Легасова стратегию не просто бесполезной, но и прямо вредной. Большая часть груза, который с огромным риском для жизни и здоровья сбрасывали вертолетчики, падала мимо реактора, а каждое удачное попадание вызывало маленький взрыв и повышение уровня радиации. «Через секунду над разрушенным блоком поднялся черный гриб топливо-графитовой пыли и гари (точь-в-точь как гриб атомного взрыва, только миниатюрный и очень черный), – описывает Федуленко увиденное после очередного сброса. – Шляпа черного зловещего гриба за 3–4 секунды достигла высоты примерно двух третей вентиляционной трубы и, со сдвигом в сторону от станции, стала оседать вниз черными косматыми, тяжелыми струями, похожими на дождь из тучи на фоне серого неба. Через 10–12 секунд гриб исчез, небо очистилось. Ветер снес тучу-гриб не в нашу сторону»[232].
Федуленко высказывался против продолжения бомбардировок реактора, но Легасова его доводы не убедили. «Да, активность после начала сброса песка и прочего резко полезла вверх. Но скорее это временно, – возразил он, а разговор завершил фразой: – Нас не поймут, если мы ничего не будем делать». Кроме всего прочего, «бомбардировка» реактора была одобрена на самом высоком уровне. Советское руководство больше волновало не распространение радиации при сбросе грузов, а опасность нового взрыва. Именно о ней в ночь на 27 апреля спрашивал ученых Владимир Долгих, секретарь ЦК КПСС, отвечавший за энергетический сектор[233].
Утром 28 апреля Долгих информировал Михаила Горбачева и членов политбюро о том, что четвертый энергоблок разрушен взрывом и что для предотвращения радиоактивных выбросов ведется засыпка реактора песком, глиной, свинцом и бором. «Мешки с песком и бором забрасываются с воздуха?» – спросил Горбачев. Долгих, отвечая, привел сильно заниженные цифры: «С вертолетов. Заброшено шестьдесят мешков. Нужно 1800. Но полеты вертолетов тоже небезопасны». Он, видимо, располагал только данными на середину предыдущего дня. Когда Горбачев спросил у начальника Генерального штаба Вооруженных сил СССР маршала Ахромеева, что, по его мнению, нужно делать, тот ответил: «Реально только забрасывание реактора мешками с песком и бором»