Четвертый энергоблок Чернобыльской АЭС в первые дни и недели после взрыва
Часть IVНевидимый враг
Глава 11Мертвая тишина
Что происходит в Припяти, остается в Припяти. Этого принципа в Советском Союзе придерживались как до Чернобыльской аварии, так и после нее. При том что из Припяти были эвакуированы десятки тысяч людей, советское руководство не стало сообщать о случившемся ни собственным гражданам, ни остальному миру. Ни телевидение, ни радио, ни газеты, даже украинские, ни словом ни обмолвились об аварии.
Кремлю неплохо удавалось сохранять в тайне предыдущие атомные аварии, умалчивая о случаях радиационного загрязнения и той опасности, которую оно несло населению СССР и других стран. Так было, например, с аварией, случившейся 29 сентября 1957 года в закрытом городе Челябинск-40 на Южном Урале, впоследствии переименованном в Озерск. (Аварию назвали Кыштымской по имени близлежащего незасекреченного города.) На химкомбинате «Маяк», первом советском предприятии по производству оружейного плутония, взорвалась подземная емкость с высокорадиоактивными отходами. Мощным взрывом с емкости сорвало железобетонное перекрытие весом 160 тонн и выбросило в атмосферу около 20 миллионов кюри радиоактивных веществ. Власти были вынуждены выселить из зоны поражения 12 000 человек, в основном жителей двадцати трех деревень, признанных непригодными для проживания. Дома и сельскохозяйственный инвентарь были захоронены в вырытых тут же траншеях, а на территории, наиболее пострадавшей от радиации, была создана зона отчуждения.
Отказавшись раскрыть информацию о взрыве на «Маяке», советское руководство поставило под угрозу жизни сотен тысяч граждан страны, которые продолжали жить как ни в чем не бывало и не пытались обезопасить себя от последствий аварии. Хотя радиоактивное облако не пересекло советских границ, утаить от остального мира столь мощный выброс радиации было невозможно. Американцы знали об аварии, но решили не использовать ее для пропаганды в рамках холодной войны. В том, чтобы не афишировать факт аварии, были заинтересованы обе противоборствующие стороны: ни та ни другая не хотела пугать собственное население и настраивать его против использования АЭС как источников дешевой электроэнергии[247].
При ликвидации последствий Чернобыльской аварии советские власти во многом опирались на челябинский опыт: бросили на передний край солдат-срочников; захоронили загрязненное оборудование и верхние слои почвы; организовали массовую эвакуацию населения и срочную медицинскую помощь большому числу пациентов с симптомами лучевой болезни; создали зону отчуждения. После аварии 1957 года это делалось впервые. Тогда борьбой с последствиями катастрофы занимался Ефим Славский, молодой министр атомной промышленности. Когда грянет Чернобыль, его призовут вновь.
Замалчивая на первых порах Чернобыльскую аварию, власти тоже действовали по челябинской модели. Опыт «Маяка» научил руководителей страны и их подчиненных в Москве и Киеве не только тому, как преодолевать последствия ядерной катастрофы, но и как говорить – а вернее, молчать – о случившемся. Все связанное с атомной программой в СССР традиционно держалось в строгом секрете. Кроме того, стране, гордившейся первой в мире АЭС и успехами в области мирного атома (с которым якобы не ладилось у США и других капиталистических стран), было тяжело признавать свое поражение. И наконец, были велики опасения вызвать панику и в итоге не суметь мобилизовать необходимые ресурсы. Все это вместе обусловило оглушительное молчание властей в первые дни после аварии.
Но на сей раз пресечь распространение информации оказалось гораздо труднее. Если при аварии на комбинате «Маяк» в атмосферу было выброшено 20 миллионов кюри радиации, то при взрыве чернобыльского реактора – как минимум 50 миллионов кюри. Кроме того, Челябинск-40 расположен в глубине территории Советского Союза, а Чернобыль – вблизи его западных границ, откуда ветер быстро донес радиацию, а вместе с ней и весть об аварии до стран Северной и Центральной Европы. Авторы генерального плана, по которому в начале 1970-х годов строилась Припять, отмечали, что на месте будущего города преобладают восточные и юго-восточные ветры. Это обстоятельство серьезнейшим образом повлияло на развитие событий в первые два дня. Вечером 26 апреля поднялся юго-восточный ветер, и радиоактивный шлейф распространился на Белоруссию, затем на Литву, после чего через Балтийское море протянулся на территорию Швеции, Финляндии и Дании[248].
Первыми тревогу забили сотрудники атомной электростанции Форсмарк, расположенной в центральной части восточного побережья Швеции более чем в тысяче километров от Чернобыля. Около семи утра 28 апреля детектор радиации среагировал на дозиметриста Клиффа Робинсона, о котором речь шла в начале книги. К полудню шведы эвакуировали всех работников АЭС Форсмарк и проверили уровень радиации на других своих атомных станциях – он везде оказался выше нормы. Вскоре шведские специалисты-атомщики установили, что радиацию принесло ветром из-за Балтийского моря. Шведские дипломаты обратились за разъяснениями к трем советским ведомствам, имеющим отношение к атомной энергетике, но никаких разъяснений не получили. Шведы начали терять терпение. Министр охраны окружающей среды Биргитта Даль официально заявила, что сокрытие информации об утечке радиоактивных веществ нарушает существующие соглашения и нормы международного права. В отличие от 1957 года, советским лидерам не удалось ничего утаить. Тайна выплыла наружу, и назревал международный скандал[249].
В 9 часов вечера 28 апреля, почти через трое суток после аварии и больше чем через двенадцать часов после того, как в Швеции было отмечено повышение радиации, советские средства массовой информации наконец прервали молчание. Диктор вечерней информационной программы «Время» казенным голосом зачитала краткое сообщение ТАСС: «На Чернобыльской атомной электростанции произошла авария. Поврежден один из атомных реакторов. Принимаются меры по ликвидации последствий аварии. Пострадавшим оказывается помощь. Создана правительственная комиссия». Короче говоря, ситуация как будто находилась под контролем. О повышенном уровне радиации и эвакуации Припяти не было сказано ни слова. В советских газетах ни в тот день, ни на следующий об аварии не упоминалось[250].
Но даже такое скупое сообщение нелегко далось кремлевскому руководству. Решение раскрыть ограниченную информацию об аварии было принято только утром 28 апреля после долгой дискуссии на заседании Политбюро ЦК КПСС.
Через несколько часов после того, как шведы зарегистрировали повышенный уровень радиации, Владимир Долгих, курировавший энергетику секретарь ЦК, вкратце доложил о ситуации Горбачеву и другим членам политбюро. Он сообщил, что четвертый энергоблок надо засыпать и что в кратер реактора уже сбрасываются мешки с песком, красной глиной и свинцом. Члены политбюро неохотно согласились, что забросать реактор – единственный действенный способ остановить распространение радиации. Причина аварии тем временем оставалась неизвестной. В качестве рабочей гипотезы рассматривался взрыв водорода, но насколько она верна, было непонятно. «Это пока гадание», – заметил Горбачев. Долгих также рассказал, что сто тридцать человек госпитализированы с лучевой болезнью и что эвакуированным из Припяти подыскивается работа в новых местах проживания. Забота о вынужденных переселенцах возлагалась на местные власти. «По нашей линии пока ничего тревожного нет. Население спокойно, – заверил собравшихся председатель КГБ Виктор Чебриков. – Но нужно учитывать, что об аварии пока знает узкий круг людей».
Когда Горбачев задал ключевой вопрос: «Как мы поступим с информацией?», первым ответил Долгих: «Надо закончить локализацию очага радиации». Но Горбачев не соглашался ждать: «Надо быстрее дать сообщение, тянуть нельзя. Следует сказать о том, что был взрыв, принимаются необходимые меры по локализации его последствий». Горбачева сразу поддержал Егор Лигачев, на тот момент его ближайший соратник (впоследствии он возглавит консервативную оппозицию прогрессивному генеральному секретарю). Согласился с Горбачевым и либерал Александр Яковлев: «Чем скорее мы сообщим об этом, тем будет лучше». Его примеру последовали и остальные члены политбюро. У заведующего международным отделом ЦК Анатолия Добрынина, до того много лет прослужившего послом в США, имелись свои соображения, чтобы поддержать Горбачева: «Американцы все равно засекут факт взрыва и распространения радиоактивного облака», – сказал он.
Андрей Громыко, бывший министр иностранных дел и начальник Добрынина, теперь занимавший по большей части церемониальную должность председателя Президиума Верховного Совета СССР, не возражал против предложения Горбачева, но призвал коллег к осторожности. «Сообщение нужно составить так, – сказал он, – чтобы не вызвать излишней тревоги и паники». Несколько минут спустя он высказал еще одну мысль: «Может быть, следует специально проинформировать о случившемся друзей? Они же у нас покупают оборудование для АЭС». Проявилась советская привычка раскрывать информацию выборочно: во всей полноте ею обладали только члены политбюро, которые, дозированно и по-разному расставляя акценты, делились ею сначала с «друзьями» из социалистического лагеря, затем с «врагами» из стран Запада и в самую последнюю очередь – с советским народом. Но Горбачев решил действовать по-другому. «Сначала нам нужно проинформировать свою общественность», – ответил он Громыко.
Обсуждая, сообщать ли об аварии всему миру, члены политбюро полагали, что радиоактивное заражение коснулось только советской территории, а потому является сугубо внутренним делом Советского Союза. Долгих заявил: «На расстоянии 60 километров распространилось радиоактивное облако». Глава правительства Рыжков уточнил, что оно дошло до Вильнюса, а начальник советского генерального штаба маршал Ахромеев оценил площадь распространения радиации в 600 квадратных километров. На самом же деле радиационное заражение уже поразило соседние страны