Позиция Фронина, как и режима, который он представлял, была уязвимой, поэтому ее приходилось постоянно защищать. Фронин, например, забыл упомянуть, что американцы сразу предложили помощь. При этом в советских средствах массовой информации и пропаганды лапидарное сообщение о Чернобыле сопровождалось бесконечными рассказами об атомных авариях в странах Запада. «Вслед за кратким заявлением о Чернобыльской аварии, – писал в New York Times Серж Шмеман, – ТАСС поведало о множестве инцидентов на американских АЭС, от Три-Майл-Айленд в Пенсильвании до Гинней в штате Нью-Йорк. По утверждению ТАСС, только в 1979 году американские борцы с ядерной угрозой зарегистрировали 2300 аварий и нештатных ситуаций»[262].
30 апреля об аварии наконец написала главная советская газета «Правда» – короткое извещение появилось в подвале второй полосы. Сообщение ТАСС от 28 апреля дополнялось в нем некоторыми новыми подробностями: в качестве руководителя правительственной комиссии был упомянут Борис Щербина; признавался факт эвакуации Припяти, названной, правда, «поселком АЭС»; и конечно, читателей заверяли, что радиационная обстановка находится под постоянным наблюдением. Выдавая дозированную информацию о катастрофе, Горбачев, Рыжков и их коллеги по политбюро пытались, с одной стороны, сохранить доверие мирового сообщества, с другой стороны, опасались потерять контроль над ситуацией в стране и спровоцировать панику в районах, пострадавших от аварии больше других[263].
28 апреля республиканский КГБ докладывал партийному руководству в Киев, что в окрестностях Чернобыльской АЭС растет беспокойство «в связи с распространением, как они полагают, радиации». Особенно острой ситуация была в самом Киеве, расположенном по прямой всего в 100 километрах от аварийной станции. Когда на борьбу с последствиями аварии мобилизовали городские автобусы, специалистов-атомщиков и милицию, по столице поползли тревожные слухи. С появлением в киевских больницах пациентов с симптомами лучевой болезни они усилились. Но власти по-прежнему ничего не сообщали ни о масштабах катастрофы, ни о том, какие меры предосторожности надо принимать. «Город охвачен тревогой, больницы, как говорят, переполнены, – записывает в дневнике видный украинский писатель Олесь Гончар. – А по радио еще ни слова информации – бодренькая музыка и веселенькие песни»[264].
30 апреля Политбюро ЦК Компартии Украины собралось, чтобы обсудить сложившееся положение. Главным пунктом повестки дня было проведение первомайской демонстрации в центре Киева. Первое мая, наряду с Седьмым ноября – днем Октябрьской революции 1917 года, было важнейшим праздником в советском календаре. Официально именовавшийся Международным днем солидарности трудящихся, праздник вел свое происхождение от массовой забастовки чикагских рабочих, начавшейся 1 мая 1886 года и закончившейся 4 мая расстрелом демонстрации на Хеймаркет-сквер. Эта дата служила напоминанием о международных корнях и притязаниях коммунистической идеологии. Каждый год 1 мая проводились массовые демонстрации. Многие советские люди, не думая о политическом содержании, воспринимали их просто как весенний праздник, повод встретиться с друзьями и коллегами и принять участие в единственной дозволенной властями разновидности публичного собрания.
29 апреля, накануне заседания политбюро, председатель КГБ Украины Степан Муха направил первому секретарю республиканской компартии Владимиру Щербицкому записку, в которой подытожил работу спецслужб в рамках подготовки к важному государственному празднику. Больше всего КГБ опасался проявлений нелояльности режиму, в частности распространения антиправительственных листовок. В период с 21 апреля, сообщает Муха, сотрудники госбезопасности активнее обычного работали с информаторами. КГБ усилил наблюдение за всеми иностранцами в Киеве, которых было более шести тысяч. 38 из них подозревались в шпионаже, 22 – в принадлежности к радикальным исламистским организациям. Среди советских граждан, взятых в преддверии праздника под усиленное наблюдение, в шпионаже подозревались 89 человек, 54 были украинскими националистами, 24 – сионистами, 17 – религиозными диссидентами (в основном протестантами), 6 – крымско-татарскими активистами, а 223 – душевнобольными. Кроме того, КГБ расследовал версию, согласно которой причиной Чернобыльской аварии послужила диверсия, и усилил надзор за остальными атомными электростанциями, а также за районами, непосредственно прилегающими к Чернобылю. Особое внимание уделялось «недопущению распространения панических слухов и тенденциозной информации»[265].
На политическом фронте все было под контролем. Но распространению радиации КГБ помешать не мог. Стоит ли вообще проводить первомайскую демонстрацию, при том что ветер переменился и фронт радиоактивного заражения приближается к Киеву? Таков был главный вопрос, стоявший перед украинским руководством 28 апреля. КГБ докладывал, что уровень радиации в Киеве составляет менее 20 микрорентген в час, то есть находится в пределах нормы. Но уже на следующий день радиация достигла 100 микрорентген в час. Руководители республики пребывали в растерянности – они толком не знали, как понимать эти цифры. На докладе КГБ об уровне радиации Щербицкий написал: «Что это означает?»[266]
Московское начальство полагало, что «это» ничего особенного не означает, или, скорее, означает, что радиация в Киеве более или менее в норме. Как вспоминает Валентина Шевченко, в то время председатель Президиума Верховного Совета Украины, перед заседанием политбюро украинское руководство получило приказ из Москвы ни в коем случае не отменять демонстрацию. Празднование Первомая должно было показать всему миру, что в Киеве все спокойно, людям ничего не угрожает и они чувствуют себя в полной безопасности, а сообщения западных средств массовой информации о громадных разрушениях и тысячах жертв аварии – не что иное, как враждебная пропаганда. Увидев счастливые лица киевлян, шагающих по центральным улицам города, весь мир поймет, что ситуация под контролем[267].
Обсудив вопрос между собой и выслушав специалистов, украинские руководители постановили демонстрацию не отменять, но сократить ее продолжительность и количество участников. Обычно от каждого из десяти районов Киева в демонстрации участвовало от 4000 до 4500 человек. На сей раз было решено, что от каждого района будет не больше 2000 участников, причем исключительно из числа молодежи. Помимо этого, Щербицкий потребовал, чтобы члены политбюро и руководители города вышли на демонстрацию со своими семьями, в том числе с детьми и внуками, чтобы показать киевлянам, что им нечего опасаться[268].
1 мая газета «Правда», как всегда в этот день, вышла с лозунгом на первой полосе: «Да здравствует 1 мая, День международной солидарности трудящихся!» А в подвал второй полосы было спрятано официальное сообщение о развитии ситуации в Чернобыле и вокруг. Из заметки следовало, что ситуация улучшается. А еще в ней содержались упреки в адрес Запада, который стремится посеять панику в стране: «Некоторые агентства на Западе распространяют слухи о том, что якобы при аварии на АЭС погибли тысячи людей. Как уже сообщалось, фактически погибли два человека, госпитализировано всего 197; из них 49 покинули госпиталь после обследования. Работа предприятий, колхозов, совхозов и учреждений идет нормально»[269].
Формально цифры, приведенные в «Правде», были правильными. Пожарные и операторы станции, больше всех пострадавшие от взрыва и радиоактивного выброса, продолжали бороться за жизнь в московских и киевских больницах, а средне- и долгосрочные последствия катастрофы еще не были ясны. Руководство Советского Союза явно пыталось играть более активную роль в информационной войне, не раскрывая при этом лишних сведений о происходящем. Поэтому 1 мая оперативная группа Политбюро ЦК КПСС, возглавляемая Рыжковым, приняла резолюцию: «Направить в районы, прилегающие к зоне размещения Чернобыльской АЭС, группу советских корреспондентов с целью подготовки материалов для печати и телевидения, свидетельствующих о нормальной жизнедеятельности этих районов»[270].
Тем временем радиация в Киеве достигла опасных значений. По данным украинского Института ядерных исследований, уровень гамма-излучения в Киеве начал быстро расти утром 30 апреля. К полудню он достиг 1700 микрорентген в час, по одним данным, и от 1,5 до 3 миллирентген, по другим, но затем начал снижаться. В шесть вечера, когда закончилось заседание украинского политбюро, он упал до 500 микрорентген в час. Это был обнадеживающий признак. Всю ночь уровень радиации держался на одном уровне, но в восемь утра 1 мая, как раз когда люди начали собираться в центре Киева, снова был зарегистрирован его быстрый рост. Назревала катастрофа.
Особенно быстро радиация росла в районе Крещатика, главной улицы Киева, по которой должна была двигаться первомайская демонстрация. Крещатик проходит по ложбине между двумя холмами. «Угроза для всех участников демонстрации была очень серьезной, – рассказывал председатель киевского горисполкома Валентин Згурский. – Воздушные радиоактивные потоки со стороны Днепра шли прямо на Крещатик». В начале десятого члены политбюро и отцы города собрались возле монумента Октябрьской революции на главной площади города ближе к концу Крещатика. Они дожидались Владимира Щербицкого – по неписаным правилам, только первый секретарь республиканской компартии мог дать сигнал к началу демонстрации. Радиация тем временем достигла уровня 2500 микрорентген в час, самого высокого зарегистрированного в тот день. Щербицкий все не появлялся