Было уже почти десять, когда лимузин Щербицкого подлетел к площади и остановился около сооруженных к празднику трибун. Из него с бранью выскочил Щербицкий. «Я ему говорю, что нельзя проводить парад на Крещатике, – передает его слова Згурский. – Это не Красная площадь, это яр, здесь скапливается радиация! А он мне: я тебя сгною, попробуй только не провести!» Как рассказывала позднее жена Щербицкого Рада, Горбачев угрожал украинскому партийному лидеру исключением из партии. «Если не проведешь демонстрацию, то можешь распрощаться с партией», – говорил он Щербицкому накануне. «Да черт с ним, пойдемте открывать парад», – сказал Щербицкий. Он не уточнил, кого имеет в виду, но мало кто сомневался, что речь о Горбачеве[272].
Начальство поднялось на трибуну, Щербицкий занял место посередине. Слева от него встала председатель Президиума Верховного Совета республики Валентина Шевченко, справа – глава республиканского правительства Александр Ляшко. «Все стояли с непокрытыми головами, – вспоминает Ляшко. – В колонне демонстрантов шли мои внуки, супруга с другими женами руководства находилась на гостевой трибуне. На тот момент ведь никто из нас не обладал всей информацией. Наоборот, опасность старались смягчить». И больше всего старалось партийное и советское начальство в далекой Москве. «Мне позвонил министр среднего машиностроения СССР Славский, ведомство которого занималось атомной энергетикой, – рассказывает Ляшко. – Что вы там такой шум подняли? Вот я приеду – и одной лишь своей задницей закрою ваш реактор…»[273]
Фотоснимки, на которых Щербицкий, Ляшко, Шевченко и другие украинские лидеры машут с трибуны киевлянам, колоннами проходящим по Крещатику, были сделаны как раз тогда, когда уровень радиации достиг своего пика. В отличие от начальства на трибунах, демонстранты ничего не знали о грозившей им опасности. Участники фольклорных ансамблей шагали в народных украинских костюмах, молодежь несла портреты Маркса, Энгельса и Ленина, фотографии Горбачева и членов политбюро. Утро было теплым и солнечным, и все оделись легко. Кто-то держал детей за руку, кто-то нес на плечах. Дети шли и самостоятельными группами. «Замыкала колонны митингующих наша будущая смена – большая группа детей, – вспоминает одна из участниц той киевской демонстрации. – Они со смехом и танцами догоняли нас»[274].
Та же киевлянка, представившаяся Натальей Петровной, рассказывала позже, что сначала все было как всегда. Однако выйдя с коллегами на главную площадь, она не поверила своим глазам: трибуна, «на которую пускали по специальным билетам самых важных и авторитетных представителей энергетической промышленности… она была почти пустой». Наталья Петровна удивленно спросила: «Где энергетики?» Тут к ней подошел человек в штатском, судя по всему сотрудник КГБ. Он шепотом велел ей уйти, «взял под руки и повел за уходящей колонной демонстрантов». КГБ не мог допустить, чтобы кто-то на виду у начальства нарушал порядок шествия и задавал вопросы, способные посеять панику[275].
«Демонстрация закончилась, и я присела отдохнуть на скамеечку. Чувствую – сил нет и голова кружится. Во рту сухость и сильно першит горло», – вспоминает Наталья Петровна. Это были явные признаки облучения, но долгосрочных последствий для ее здоровья оно не имело. Наталье Морозовой, приехавшей на майские праздники в Киев из Одессы, повезло меньше. «Будь они все прокляты», – писала она позднее в специальную комиссию, созданную украинским парламентом для расследования аварии на Чернобыльской АЭС. Ее проклятие было обращено на украинских лидеров, махавших киевлянам с трибуны. «Я была беременна, поехала 24 [апреля] к родственнице в Киев, ходила на демонстрацию, каталась на лодке по Днепру. Смогла уехать из Киева только 12 мая, а в июле родила мертвого ребенка»[276].
1 мая Олесь Гончар записывает в своем дневнике: «Парад на Крещатике, бодро выкрикивают лозунги, все притворяются, словно ничего и не случилось». Кремлю удалось предотвратить панику, но «радиоактивная» демонстрация имела непредвиденные последствия: она не укрепила, а подорвала легитимность режима. «Мое правительство обмануло меня и предало. Когда случилась чернобыльская беда, я узнал о ней не от своего правительства, а от чужого, зарубежного», – писал, обращаясь к украинской парламентской комиссии, киевский рабочий Георгий Рал. И действительно, западные средства массовой информации первыми сообщили тревожную новость о повышении уровня радиации в Швеции, а первым источником сведений о мерах предосторожности для людей в Советском Союзе стали пробивавшиеся сквозь глушилки русско- и украиноязычные передачи «Голоса Америки» и «Радио Свобода». Для КГБ было важнее не допустить распространения «листовок с тенденциозными измышлениями о последствиях аварии на Чернобыльской АЭС»[277].
Михаил Горбачев так и не взял на себя ответственность за происходившее в тот день в Киеве, но позднее признал, что проведение праздничной демонстрации было ошибкой. «Манифестации не были отменены, так как к 1 мая еще не было полной картины случившегося, – говорил он в интервью, которое дал в 2006-м, через двадцать лет после катастрофы. – Действительно, мы боялись паники – вы сами можете представить себе возможные последствия массовой паники в многомиллионном городе! Теперь ясно, что это было ошибкой»[278].
Глава 12Зона отчуждения
Молодой сотрудник КГБ Анатолий Шумак очень вовремя ухватился за руль. Еще чуть-чуть, и микроавтобус, в котором, кроме Анатолия, ехали еще девять сотрудников КГБ, вылетел бы в кювет. Дело было вечером 1 мая. За исключением старшего группы, конечного пункта поездки никто не знал, так как задание было чрезвычайно секретным. Водитель вел микроавтобус по темным улицам Киева, следуя командам старшего: «направо… налево… прямо, снова направо…». Это так действовало на нервы, что в какой-то момент он потерял самообладание и, бросив руль, схватился руками за голову. Шумак мгновенно среагировал, перехватил руль и предотвратил аварию.
Только после этого старший группы сказал водителю, что они едут в аэропорт Борисполь принять, а затем перегнать в Чернобыль защищенный от радиоактивного излучения бронетранспортер, построенный в единственном экземпляре специально для передвижения высших руководителей страны в условиях ядерной войны. С заданием группа справилась, и к полудню 2 мая бронетранспортер уже был в Чернобыле. По слухам, на аварийную АЭС должен был приехать сам Горбачев[279].
Но Горбачев не приехал – вернее, приехал, но только почти через три года после аварии, в феврале 1989-го. Зато в день, когда Шумак с товарищами доставили в Чернобыль засекреченное транспортное средство, город посетили два ближайших помощника генерального секретаря – глава правительства Николай Рыжков и второй после Горбачева человек в ЦК партии Егор Лигачев. Утром 2 мая они прилетели в Киев, а оттуда в сопровождении Владимира Щербицкого и Александра Ляшко на вертолете полетели на АЭС. Некоторые из участников последующих событий, в том числе главный научный консультант правительственной комиссии Валерий Легасов, считали, что приезд двух московских начальников был вызван сообщениями о повышении уровня радиации[280].
Союзные руководители сначала настояли на том, чтобы демонстрация в Киеве прошла согласно заведенному порядку, а теперь прибыли оценить обстановку на месте. Они привезли с собой собственные дозиметры, но опасность, исходившую от разрушенного реактора, все равно представляли плохо. Когда вертолет подлетел к станции, Рыжков приказал пилоту снизиться и пройти над реактором. «Приборы с участившегося писка перешли на захлебывающийся сплошной вой; цифры на шкале бешено побежали», – вспоминает Ляшко, летевший вместе с Рыжковым и Лигачевым. По его словам, вертолет не был защищен от воздействия радиации; Рыжков, правда, упоминает о свинцовом листе на полу кабины. Осмотрев реактор, высшие руководители страны впервые смогли оценить масштаб разрушений, причиненных взрывом реактора. Но до полного осознания последствий катастрофы им было по-прежнему далеко[281].
В Чернобыле полномочные представители Кремля приняли участие в заседании правительственной комиссии, и только тогда до них постепенно стало доходить, с какими громадными проблемами они столкнулись. Главный докладчик, союзный министр энергетики Анатолий Майорец был полон оптимизма в отношении будущего электростанции. Предвосхищая ожидания начальства, он закончил свое выступление словами: «Мы примем все меры и к октябрю этого года запустим четвертый энергоблок, а к декабрю – пятый!» Директор АЭС Виктор Брюханов, уже отстраненный от руководства предприятием, но тем не менее присутствовавший на заседании, не поверил своим ушам. «И никто ему не сказал: „Что ж ты несешь чушь? Восстановить блок невозможно!“ – подумал он в тот момент. – Ученые-атомщики все промолчали. И я не мог слова сказать – чтобы меня не выставили с этого собрания». Главу украинского правительства Александра Ляшко сказанное Майорцем тоже неприятно поразило. Слова он брать не стал, а вместо этого тихо спросил Рыжкова: «О чем он говорит? О каких вводах может идти речь, когда десятикилометровая зона поражена радиацией недопустимого нормативами уровня?» Рыжков ничего не ответил, и заседание продолжилось[282].
День был жаркий. Владимир Щербицкий сидел у настежь распахнутого окна и курил сигарету за сигаретой. Он, по всей видимости, страдал весенней аллергией и то и дело утирал платком слезы. Для настоящих слез поводов тоже хватало. Оптимизм Майорца разделяли далеко не все участники совещания. Так, из доклада начальника химических войск генерал-полковника Владимира Пикалова однозначно следовало, что уровень радиоактивности в прилегающих к