станции районах высок и с каждым днем продолжает расти. Глава Государственного комитета по гидрометеорологии и контролю природной среды Юрий Израэль продемонстрировал карту загрязненных территорий. Радиоактивное загрязнение распространялось далеко за пределы установленной десятикилометровой зоны отчуждения, образуя «языки» и «пятна» в зависимости от направления и силы ветра. Многие члены правительственной комиссии считали, что зону отчуждения необходимо расширить[283].
Рыжков, постепенно осознававший масштаб катастрофы, спросил, насколько велика должна быть зона отчуждения. Специалисты предложили закрыть зону радиусом тридцать километров, хотя внутри нее оставалось несколько «чистых» островков. «У нас было несколько источников информации, – вспоминает Рыжков. – От экологов, от геологов, от метеорологов, от военных, от гражданской обороны. Мы все эти графики сравнивали между собой, анализировали, почему какие-то данные не совпадают. Наложили все карты друг на друга, получилась „клякса“, захватившая зараженные районы Украины, Белоруссии и России… Я долго сидел и думал, нужно было принимать решение». Поразмыслив, Рыжков согласился с предложением установить тридцатикилометровую зону отчуждения площадью более 2500 квадратных километров. На ее территории оказалось около сотни населенных пунктов, из которых предстояло отселить больше ста тысяч человек[284].
Александру Ляшко обстоятельства принятия решения запомнились несколько иначе. После совещания в Чернобыле руководящие работники поехали в близлежащее село проверить, как устроились эвакуированные жители Припяти. Ляшко беседовал с одной из эвакуированных, когда к нему в сопровождении группы офицеров подошел начальник штаба гражданской обороны и показал карту радиационного заражения, составленную штабом генерала Пикалова. С первого взгляда на нее Ляшко понял, что село, куда они приехали с инспекцией и куда ранее отселили жителей Припяти, находится на зараженной территории. При этом оно располагалось в двадцати километрах от АЭС. Ляшко показал карту Рыжкову, и тот принял окончательное решение эвакуировать все населенные пункты в радиусе 30 километров от станции.
Когда Ляшко вернулся к разговору с женщиной из Припяти, она пожаловалась, что школьный учитель физики, у которого расквартировали ее с семьей, поселил эвакуированных в летней кухне, потому что они «несли на себе радиацию». «А у меня мелькнула мысль, – вспоминает Ляшко. – Что скажет тот учитель, недружелюбно встретивший семью отселенцев, если ему завтра будет объявлено о его эвакуации?»[285]
Члены правительственной комиссии остались довольны результатами визита высших руководителей страны и совещания, в котором они приняли участие. «Это совещание было существенным, – вспоминает Легасов. – Во-первых, из наших докладов, а в качестве докладчика выступать пришлось мне, они поняли обстановку, поняли, что это не частный случай аварии, что это крупномасштабная авария, которая будет иметь долговременные последствия, и что предстоят огромные работы по продолжению локализации разрушенного блока, что необходимо готовиться к крупномасштабным дезактивационным работам, что предстоит спроектировать и построить укрытие для разрушенного четвертого блока». О его восстановлении или о том, чтобы запустить его до конца года, никто больше не заговаривал. Побывав в Чернобыле, высшие руководители начали осознавать истинные масштабы последствий катастрофы[286].
У украинских начальников визит представителей Кремля вызвал смешанные чувства. Не вникнув до конца в ситуацию, они были склонны подменять реальную помощь пустопорожними призывами и выговорами. Первый заместитель главы Киевского областного совета Василий Синько вспоминает, как вел себя партийный идеолог Егор Лигачев: «Он, словно комиссар, все призывал коммунистов к партийной ответственности, к сплочению рядов»[287].
У председателя Государственного планового комитета УССР и члена правительственной комиссии Виталия Масола создалось впечатление, что Лигачев плохо представлял себе повседневную жизнь в зоне аварии. Когда к Лигачеву подошел шахтер и спросил, будут ли на зараженной территории давать водку – по слухам, алкоголь помогал выводить из организма радиоактивные вещества, – партийный начальник ответил, «мол, никакой водки, мы будем соблюдать постановление Политбюро ЦК КПСС». Лигачев имел в виду запущенную годом ранее антиалкогольную кампанию, главным инициатором которой являлся он сам. «Тут я уже не стерпел и вмешался, – вспоминает Масол. – „Иди спокойно, – говорю работяге, – будешь получать в столовой 100–200 граммов водки“».
Василия Синько поражало бесчувственное отношение Лигачева к населению затронутых катастрофой районов. Он вспоминает, как Лигачев однажды сказал: «Ну что ж, горе большое, но на вашем опыте мы будем учиться». «Меня эти слова просто убили, – рассказывает Синько. – Выходит, что эта авария для того, чтобы весь СССР извлекал урок из нашей беды?» У него возникли подозрения, что Москва умышленно использует украинцев как подопытных кроликов. «Так вот почему так долго не было приказа об эвакуации! – напишет Синько через много лет после аварии. – Очевидно, московские вожди хотели увидеть, как радиация повлияет на здоровье украинцев»[288].
Чернобыльская катастрофа медленно, но верно вбивала клин между украинскими и московскими партийными боссами. Украинцы были вынуждены разбираться с последствиями аварии на станции, работу которой никак не контролировали, а тут приехали москвичи, навешали выговоров и поувольняли тех, кто, с их точки зрения, не сумел удержать ситуацию под контролем. Оперативники КГБ, и те были недовольны. Десятки из них получили высокие дозы радиации, сидя в кустах вокруг атомной станции и охраняя представителей союзного руководства от возможных покушений[289].
3 мая, на следующий день после однодневного визита кремлевской делегации, Александр Ляшко собрал заседание оперативной группы украинского политбюро по ликвидации последствий Чернобыльской аварии. Если союзные власти и правительственная комиссия видели свою первоочередную задачу в том, чтобы остановить радиоактивные выбросы из разрушенного реактора, то оперативная группа Ляшко сосредоточилась на проблемах, связанных с эвакуацией, и на защите от радиации гражданского населения. Ее работу сильно затрудняла информационная политика, которую определяла Москва. Оперативная группа должна была защищать людей, не сообщая им правды о происходящем.
Главным источником беспокойства для Ляшко и его сотрудников был растущий уровень радиации. КГБ и Министерство здравоохранения Украины с самого первого дня ежедневно сообщали в ЦК партии о количестве госпитализированных с лучевой болезнью. Их – и взрослых, и детей – каждый день становилось все больше. По сообщениям КГБ, к 28 апреля в больницы Украины поступило 54 пациента с симптомами лучевой болезни. По сведениям, полученным союзным политбюро, по всей стране на этот день было зарегистрировано 130 случаев заболевания. Однако уже 29 апреля председатель КГБ сообщил на заседании политбюро о 193 пациентах с лучевой болезнью только в московских стационарах. 1 мая «Правда» писала о 197 госпитализированных. К утру 3 мая только в Украине уже насчитывалось 911 больных лучевой болезнью, а 4 мая – 1345 человек. Число детей с симптомами радиационного поражения выросло со 142 человек 3 мая до 330 – 4 мая. Когда в киевских больницах начали подходить к концу места в отделениях, рассчитанных на прием пациентов с лучевой болезнью, медики подготовили для них 1680 мест в больницах других городов[290].
Министр здравоохранения Украины Анатолий Романенко заявил, что побывавшим в Припяти членам правительственной комиссии необходимо пройти медицинское обследование. По его словам, в район Чернобыльской АЭС были направлены 230 врачебных бригад. Из-за того что врачей не хватало, на помощь им призвали учащихся медицинских учебных заведений Киева. Поскольку, по сведениям КГБ, родители студенток медучилищ и мединститутов были резко против отправки девушек в зону отчуждения, мобилизация коснулась только юношей. Приказ приготовиться к поездке в зону отчуждения студенты получили утром 4 мая, прямо во время лекции. «Мы сели в автобус, настроение веселое, шутили», – вспоминает один из мобилизованных студентов Максим Драч, сын известного украинского поэта Ивана Драча. Его с товарищами назначили на пост дозиметрического контроля на границе зоны. Там Максим насмотрелся всякого. «Шли в основном старые, сгорбленные деды, и бабы, и маленькие дети», – вспоминает он. У мобилизованных медиков не было никаких средств защиты, и после нескольких дней работы в зоне отчуждения почти все они оказались на больничных койках[291].
Украинское руководство мучительно решало вопрос, что и как сообщать населению о грозящей ему опасности. Организованная Москвой информационная блокада нигде не выглядела столь вопиюще постыдной, как в зоне отчуждения. Если в Припяти сразу же после аварии городскую газету выпускать перестали, то чернобыльская газета «Прапор перемоги» («Знамя победы») продолжала выходить, но упоминать в ней о катастрофе и ее последствиях было запрещено. Жители района страдали от лучевой болезни и, повинуясь приказу об эвакуации, паковали свой скарб, а в газете так и не появилось ни слова об атомной аварии – ни в первом после взрыва номере от 29 апреля, ни в следующем, первомайском. На первой полосе праздничного номера красовался большой портрет Ленина, а рядом – подборка партийных лозунгов. Один из них, из доклада Горбачева XXVII съезду КПСС, гласил: «Советский народ может быть уверен, что партия глубоко осознает свою ответственность за будущее страны»