3 мая на заседании комиссии Ляшко министр здравоохранения Анатолий Романенко потребовал большей открытости. «По-нашему, нужно населению сказать правду, а мы уходим от этого», – заявил он. Однако, не желая покушаться на информационную монополию Москвы, Ляшко решил не торопиться с официальным заявлением об аварии. Он отверг предложение выпустить телевизионный репортаж об аварийной станции и предложил отложить обсуждение вопроса до завтра, подождать, пока у комиссии сложится более полное представление о ситуации. Его поддержал председатель украинского КГБ Степан Муха, которого больше всего заботило, чтобы местные и московские данные не противоречили друг другу. «Москва дает данные, с нами не согласовывает, – говорил он. – Они пишут 17 тяжелых, мы напишем 30». В тот день было решено ничего не предпринимать. На следующем заседании 4 мая Ляшко разрешил Романенко подготовить для населения инструкцию о том, как защититься от радиации. При этом Ляшко добавил: «Завтра представим документ в [украинское] политбюро и, если будет разрешение, во второй половине дня оповестим [население]»[293].
Желание угодить Москве было в крови у украинской номенклатуры. Опасаясь выговора от союзного партийного начальства, украинские власти медлили с официальным заявлением, которое сами считали необходимым, и преуменьшали степень воздействия радиации на окружающую среду. Даже в районах, подвергшихся тяжелому радиоактивному заражению, они брались выполнить план по заготовкам сельскохозяйственной продукции. Чтобы прокормить собственное население, только в 1985 году советское правительство импортировало 45 миллионов тонн зерна и почти 1 миллион тонн мяса. Поэтому Москва сильно полагалась на устойчивые поставки продовольствия из Украины, житницы Советского Союза.
Поддерживать порядок в зоне отчуждения оперативная группа Ляшко обязала милицию и военных. Решить, что делать со зреющим на полях урожаем, было труднее. Покинув зону отчуждения, крестьяне, помимо своих домов, оставили там около 10 000 гектаров озимых, около 13 000 гектаров яровых и 4500 гектаров, засеянных картофелем. Не вполне представляя себе, что такое радиационное заражение, власти старались сохранить как можно больше продукции с пораженных территорий. «Радиационное загрязнение почти не представляет опасности для развития растений, – оптимистично заявил на заседании оперативной группы 4 мая министр сельского хозяйства Украины Александр Ткаченко. – Озимые погибают на 25–30 % при 80 рентгенах и полная гибель при 330 рентгенах». Цифры уровня радиации, имевшиеся в распоряжении группы, были гораздо ниже названных. Все, что не было уничтожено радиацией на корню, с точки зрения украинского аграрного руководства, вполне годилось к употреблению.
Только когда московские власти запретили реализацию украинских овощей в магазинах и на рынках союзной столицы, республиканское начальство стало ужесточать требования к сельхозпродукции из пораженных радиацией районов. При этом еще довольно долго молоко коров, которые паслись на зараженных лугах, считалось годным для производства сливочного масла. В условиях хронического дефицита продовольствия отказаться от ценного продукта, пусть и происходящего из зоны отчуждения, было трудно[294].
Пока Ляшко с коллегами решали, что делать и как сообщать об аварии, радиационная обстановка быстро ухудшалась как в недавно установленной тридцатикилометровой зоне отчуждения, так и за ее пределами. Снизившийся было уровень радиации снова начал расти. 27 апреля реактор выбросил в атмосферу без малого 4 миллиона кюри радиоактивных изотопов; 1 мая выбросы сократились вдвое, но 2 мая, когда на станции побывали Рыжков с Лигачевым, снова достигли 4 миллионов кюри. 3 мая эта цифра выросла до 5 миллионов кюри, а 4 мая – до 7 миллионов.
Чем было вызвано такое значительное увеличение радиоактивных выбросов и к чему оно могло привести? Атомщики терялись в догадках. По одной из версий, сброшенные на реактор 5000 тонн песка, свинца, глины и бора блокировали теплообмен между активной зоной реактора и наружной атмосферой, но при этом не препятствовали притоку в реактор кислорода, который ускорял горение графита в активной зоне. Засыпку реактора с воздуха прекратили, но это не помогло. Возникли опасения, что перегретый, придавленный тяжелым грузом реактор прожжет нижнюю бетонную плиту защиты и провалится в подреакторное помещение, которое было полностью залито водой в первые часы после взрыва. Это могло привести к новому взрыву, вероятно, гораздо более мощному, чем тот, что прогремел в ночь на 26 апреля. По разным оценкам, первым взрывом из реактора выбросило от 3–4 до 50 процентов содержимого активной зоны. Если большая часть радиоактивных веществ осталась внутри и новый взрыв высвободит ее, глобальная катастрофа станет неминуемой[295].
Пока ученые гадали, что ждать от реактора дальше, местные власти с тревогой взвешивали вероятность нового взрыва. Занятые переселением десятков тысяч человек, они тем не менее следили за состоянием реактора, ориентируясь в первую очередь на сведения о температуре в активной зоне. «Никак не могли придумать, как усмирить температуру реактора, которая росла на 100 градусов в сутки, – вспоминает Василий Синько, который присутствовал на заседаниях правительственной комиссии и понимал всю опасность сложившейся ситуации: – На момент аварии она составляла 1200 градусов. Отметка 2200 градусов была признана критической, достижения ее ни в коем случае нельзя было допустить, иначе мог прогреметь новый взрыв, в сотни раз мощнее первого. В таком случае Украина и вся Европа превратились бы в безлюдную пустыню»[296].
О новой угрозе Синько узнал на заседании правительственной комиссии, проходившем в ночь со 2 на 3 мая. «В три часа ночи 3 мая я возвращался с заседания к себе на работу, – вспоминает он. – Мимо ехали автобусы с людьми и грузовики со скотиной; все это кричит, пищит, мычит… А я загибал пальцы: двадцать шестое апреля, двадцать седьмое, двадцать восьмое, двадцать девятое, тридцатое, первое мая, второе, третье – за это время температура реактора увеличилась на 800 градусов, и на символическом термометре уже 2000 градусов Цельсия. Значит, ужасное и непоправимое может случиться в любой момент, хотя теоретически до достижения критической точки оставалось еще два дня»[297].
Вечером того же дня благодаря Синько несколько тысяч человек избежали лишнего воздействия радиации. Несколькими днями ранее военные навели понтонный мост через Припять для эвакуации людей и домашнего скота из районов, расположенных к северу от реки. Мост облегчал эвакуацию, но при этом нарушал обычную навигацию по реке. К 3 мая у моста скопилось несколько десятков грузовых судов. Чтобы дать им проход, председатель правительственной комиссии Борис Щербина распорядился мост временно развести. Синько понимал, что при этом на левом берегу Припяти застрянут несколько десятков автобусов с людьми и грузовиков со скотом. «Если их не переправить, люди ночь просидят в автобусах под действием радиации. А как поведет себя оголодавший скот? Обо всем этом было даже страшно подумать», – вспоминает Синько. Вместе с одним из местных партийных начальников он стал уговаривать Щербину сначала пропустить людей и скот и только потом развести мост и пропустить суда. В конце концов Щербина уступил уговорам, и у Синько отлегло от сердца[298].
В числе эвакуированных из зоны отчуждения Чернобыльской АЭС были прихожане церкви села Красно, расположенного неподалеку от Чернобыля. Приказ об эвакуации стал полной неожиданностью для настоятеля церкви, отца Леонида, верившего не только в Бога, но и в могущество советской науки. «Мое мнение такое, – говорил он жене вскоре после аварии, – у нас сейчас наука большая – значит, все неполадки уладят». Вера отца Леонида в науку рухнула в Страстную пятницу 2 мая. В тот день около двух часов дня, во время литургии к нему подошли прихожане и сказали, что приехали люди из райкома партии и собирают всех взрослых жителей села, чтобы что-то им сообщить. Отцу Леониду пришлось прервать службу.
Представители райкома объявили крестьянам, что их будут эвакуировать, и дали на сборы только четыре часа – медлить было нельзя, потому что от села до станции было совсем рукой подать. Церковь стояла на возвышенности, и отец Леонид с прихожанами видели, как вертолеты сбрасывают свой груз на реактор. Как и в Припяти, жителям Красно сказали, что они уезжают всего на три дня и поэтому должны взять с собой только самое необходимое. Но одно дело эвакуировать горожан, и совсем другое – селян, которые отказывались бросать своих коров, свиней, гусей и кроликов. Грузовики для погрузки скота приехали в Красно только в 2 часа ночи на 3 мая. «Что тут началось! – вспоминает отец Леонид. – [Специально назначенные люди] записывали данные – кто сколько сдает скота, его вес – и брали на машины, отправляли по назначению».
Утром, после того как весь скот был погружен, приехали автобусы за людьми. «Я был среди людей, – рассказывает отец Леонид. – Ходил по больным, причащал тех, кого надо было причастить. Там были старики и старухи, больные, которые годами лежали…» Некоторые старики уезжать отказывались. «Остаемся, батюшка, здесь. Не поедем никуда. Все равно помирать», – говорили они священнику. Отец Леонид изо всех сил убеждал их ехать вместе с семьями, и старики нехотя соглашались. Священник запер церковь, оставив в ней облачения и иконы – в надежде на скорое возвращение, через старосту передал ключи митрополиту и вместе со всеми сел в автобус. Наконец автобусы тронулись. «Из Красна когда выезжали – каждому было жалко свой дом, – рассказывает отец Леонид. – Люди плакали. Крестились, каждый осенял себя крестным знамением для того, чтобы вернуться».