Инженеры опасались, что при использовании тяжелой техники бетонное основание реактора может треснуть, и тогда радиоактивное содержимое активной зоны попадет в почву и проникнет в грунтовые воды. Поэтому шахтерам было запрещено использовать тяжелое оборудование. Тоннель они рыли по сути вручную и вручную же толкали груженые грунтом вагонетки. «Когда вырывали эту камеру, грунт вывозили на вагонетке (в тоннеле сразу проложили рельсы), – рассказывает Наумов. – Вагонеточка у нас ходила такая полутонная. Представьте себе, что 90 вагонеток вывозили все смены, однажды даже был рекорд – 96! А теперь подсчитайте – 3 часа – это 180 минут. Значит, по 2 минуты на каждую ходку. То есть полтонны загрузить, 150 метров вагонетку по рельсам протолкать, выгрузить и назад загнать. Причем толкали ее вдвоем, а загружали человек пять-шесть – вручную, лопатами».
Шахтеры работали трехчасовыми сменами, проявляя, по словам Наумова, недюжинный энтузиазм. За свой труд они получили впоследствии очень солидные, по советским меркам, деньги, но поначалу никто из них не знал о принятом 7 мая постановления ЦК КПСС об особой оплате работавшим на ликвидации. «Лопаты друг у друга отбирали! – вспоминает Наумов. – Приходит смена, а им предыдущая говорит, мол, рано! Те, в свою очередь: „Нет, уже две минуты, как наша смена!“ Энтузиазма было хоть отбавляй. Ведь идеология в те времена была советская, воспитание другое. „Кто, если не мы?“ – был такой известный лозунг»[337].
Хем Салганик – ветеран Второй мировой войны, видный украинский кинодокументалист и автор одного из первых документальных фильмов об аварии на Чернобыльской АЭС – с ностальгией вспоминает дни, проведенные в зоне отчуждения: «Может быть и грех так говорить – но это было прекрасное время! Я вспомнил вой ну, боевых товарищей. Я не хотел оттуда уезжать – такое было отношение друг к другу. И все занимались только делом». Многие из тех, кому довелось работать в зоне отчуждения, сравнивали борьбу с радиацией со сражениями времен Великой отечественной войны – с той только разницей, что теперь война шла с невидимым врагом. Как и тогда, кто-то норовил дезертировать, а кто-то рвался в бой, жертвуя собой ради победы[338].
Первыми гибли те, кто презирал опасность. На протяжении одиннадцати дней после аварии список потерь не рос – в нем, как и в первый день, значились двое. Но потом, 7 мая, в киевской больнице умер сорокасемилетний заместитель начальника электроцеха Александр Лелеченко. После аварии он был госпитализирован в припятскую санчасть, но самовольно вернулся в свой цех, где получил смертельную дозу радиации.
Через три дня после Лелеченко, 11 мая, в Москве скончались Владимир Правик и Виктор Кибенок. Обоим было по 23 года, оба были лейтенантами, командовали караулами пожарных частей и участвовали в тушении пожара на четвертом энергоблоке. Мать Владимира Правика до последнего просила Бога забрать вместо сына ее саму. Об этом известно со слов Людмилы Игнатенко, жены старшего сержанта Василия Игнатенко, лежавшего в одном отделении с Правиком. Беременная Людмила, рискуя собственным здоровьем и здоровьем будущего ребенка, ни на шаг не отходила от мужа, чье тело превратилось в опасный источник радиации. Она получила лучевую болезнь, но выжила и рассказала о последних днях тех, кто ценой своей жизни потушил радиоактивный пожар.
Василия Игнатенко эвакуировали в Москву вечером 26 апреля; Людмила почти сразу последовала за ним. В Москве она у первого попавшегося милиционера узнала, в какую больницу отвезли чернобыльских пожарников. Без специального пропуска в больницу было не пройти, но Людмила дала несколько рублей вахтерше и прошла. Отыскав радиологическое отделение, она очутилась в кабинете у его заведующей Ангелины Гуськовой. Гуськова спросила ее, есть ли у нее дети. Людмиле от завотделением в тот момент было нужно только одно – чтобы она разрешила ей увидеть мужа. Рассудив, что наличие детей повысит ее шансы, Людмила ответила, что у нее их двое, мальчик и девочка. На самом деле детей у них с Василием не было. Про свои шесть месяцев беременности Людмила умолчала. Гуськова выслушала ее и высказалась в том смысле, что хорошо, что у них с мужем уже есть дети, поскольку, учитывая состояние Василия, больше ей от него рожать не придется. Людмила не успела осознать, насколько тяжелым было его состояние, – главное, чтобы к нему пустили. И Гуськова разрешила ей войти в палату[339].
Василий выглядел лучше, чем в санчасти в Припяти, лицо его больше не было болезненно одутловатым. В одном отделении с ним лежали все пожарные, госпитализированные через несколько часов после аварии, в том числе Правик и Кибенок. При виде Людмилы Василий пошутил, что и тут ему от нее не спрятаться. Остальные тоже обрадовались ее приходу и принялись расспрашивать, что без них происходит в Припяти. Всем хотелось понять, что же стало причиной взрыва, – большинство склонялось к тому, что это было вредительство или диверсия.
Людмила ухаживала и за Василием, и за остальными пожарными в его отделении, родственники которых еще не приехали в Москву. На первые три дня она остановилась у своих знакомых и у них на кухне готовила на всех пациентов отделения. Потом у нее появилась возможность поселиться прямо на территории больницы, чтобы быть ближе к мужу и его товарищам. Ей выдали больничный халат, и в нем ее часто принимали за медсестру. Проводя почти все время в больнице, из разговоров с врачами Людмила усвоила кое-какие азы радиационной медицины. Стадия, которую лечившиеся в Москве пожарные и операторы станции проходили в последние дни апреля, была относительно легкой[340].
Аркадий Усков – молодой оператор станции, один из прибывших на четвертый энергоблок через несколько часов после взрыва, чтобы сменить Александра Акимова с его командой, – в числе первых облученных был эвакуирован из Припяти вечером 26 апреля и госпитализирован в Клиническую больницу № Через пару дней он записал в дневнике: «Настроение нормальное». На тот момент из всех возможных симптомов его беспокоила только сухость во рту, а единственное, что портило настроение, – необходимость сдавать кровь: «Кровь из пальчика – ерунда, но кровь из вены – это уже не шибко приятно», – писал оператор АЭС. «Самочувствие хорошее. Аппетит волчий», – отмечал он 2 мая.
Пока самочувствие оставалось более или менее приличным, пациенты радиологического отделения больше думали не о своем здоровье, а о том, из-за чего взорвался реактор и что теперь будет с атомной станцией. Многие считали, что их место – не на больничной койке, а в Припяти. «Часто вспоминаем свой родной цех, своих мужиков, – писал Усков 4 мая. – Эх, как не вовремя „залетели“. Наше место сейчас там». А через два дня, после беседы с Анатолием Дятловым, сыгравшим ключевую роль в событиях рокового утра 26 апреля, он записал: «Разговор только о причинах аварии».
6 мая Усков заметил в товарищах перемены – врач объяснил ему, что это подходит к концу «невидимая» стадия лучевой болезни. У Дятлова выступили ожоги на лице, на ногах и самый сильный – на правой руке. Те же симптомы, но в гораздо более сильной форме, проявились у Виктора Проскурякова, одного из двух инженеров, которых Дятлов через несколько минут после взрыва послал в реакторный зал посмотреть, что там произошло. Скоро появились первые умершие. «Обидно умирать в расцвете сил, молодости… – писал Усков 9 мая. – Вечером смотрели праздничный салют. Но радости мало». 11 мая Усков записал, что у него на пальце одной руки тоже появились ожоги. Ему повезло, он оказался в числе тех немногих, кто выжил и потом продолжил работать на Чернобыльской АЭС. Большинство госпитализированных вместе с ним умерли[341].
9 мая Василий Игнатенко последний раз в жизни подарил жене цветы. Людмила сидела возле его кровати, когда он открыл глаза и спросил: «Сейчас день или вечер?» – «Девять вечера», – ответила она. Василий попросил открыть окно. За окном начался праздничный салют. «Я обещал тебе, что покажу Москву», – сказал Василий. Он бывал в Москве во время срочной армейской службы и давно обещал свозить молодую жену посмотреть столицу. «Я обещал, что по праздникам буду всю жизнь дарить цветы», – с этими словами Василий достал из-под подушки три гвоздики. Людмила обняла и расцеловала мужа. Василий попытался ей помешать: он знал, что является источником радиации, которая может повредить Людмиле и будущему ребенку. Людмила, несмотря ни на что, осталась у него в палате на всю ночь. Через пару дней Василию сделали операцию по пересадке костного мозга – его собственный был поврежден радиацией и не мог вырабатывать жизненно необходимые белые кровяные тельца. Донором костного мозга стала для него двадцативосьмилетняя сестра. Людмила надеялась на чудо.
Василий Игнатенко умер 13 мая. В тот же день на московском Митинском кладбище в запаянных цинковых гробах похоронили пожарных Владимира Правика и Виктора Кибенка. Их тела обернули полиэтиленом, уложили в деревянные гробы, которые, также обернув полиэтиленом, поместили в большие цинковые. После этого гробы опустили в глубокие могилы и сверху накрыли бетонными плитами. Родственникам объяснили, что тела слишком радиоактивные и поэтому забрать их, чтобы похоронить в другом месте, нельзя. Всем им дали подписать бумаги, что они согласны похоронить своих родных так, как посчитало нужным государство. Их убеждали, что погибшие – герои и больше не принадлежат своим семьям: их бренные останки – достояние государства, которое и будет решать, как с ними поступить и какие им воздать почести.
Василия Игнатенко хоронили в условиях повышенной секретности. И на сей раз власти опасались не столько радиации, сколько распространения информации о том, что люди умирают от лучевой болезни. Автобус с гробом Игнатенко и его родными по распоряжению находившегося в нем полковника несколько часов кружил по Москве. Когда катафалк наконец подъехал к кладбищу, полковнику передали по рации: «На кладбище въезд не разрешаем. Кладбище атакуют иностранные корреспонденты. Еще подождите». Не в силах больше сдерживать чувства, Людмила воскли