Послав Бликсу 5 мая официальное приглашение посетить Чернобыльскую АЭС, Москва создала себе сразу несколько проблем. Этот визит был затеян, чтобы успокоить западную общественность, показать миру, что первые сообщения об аварии бесконечно далеки от действительности и в настоящее время делается все возможное для минимизации ущерба, причиненного взрывом. Но как можно было кого-нибудь успокоить, если даже ведущие советские ученые не знали, что стало причиной взрыва и чего ожидать от неуправляемого реактора, который как будто бы произвольно, то нагревается, то охлаждается?
Когда разрабатывался план визита Бликса, Велихов сказал, что главное – не везти его на автомобиле, так как туалеты на атомной станции (а также, надо понимать, вдоль ведущей в Припять дороги) находятся в таком ужасающем состоянии, что гости подумают бог знает что. На самом же деле Велихов опасался, что, путешествуя в автомобиле, Бликс и его спутники «запачкаются радиоактивной пылью», о чем им немедленно сообщат показания дозиметров, и тогда вся история с посещением АЭС потеряет смысл. Велихов предложил лететь на вертолете, но против этого были свои возражения.
Дело в том, что в нескольких километрах от Чернобыльской АЭС в середине 1970-х был построен объект под названием «Дуга» – громадная радиолокационная станция, предназначенная для раннего обнаружения пусков межконтинентальных баллистических ракет. Радиолокационная станция потребляла большое количество электроэнергии и соединялась секретным кабелем с Чернобыльской АЭС. Другая такая же радиолокационная станция располагалась на Дальнем Востоке, неподалеку от Комсомольска-на-Амуре – она держала под наблюдением Западное побережье США. Через несколько часов после аварии на Чернобыльской АЭС, когда на территории военного городка Чернобыль-2 было отмечено повышение уровня радиации, военные «Дугу» выключили. Но гигантскую ажурную конструкцию антенной решетки было прекрасно видно с воздуха. Подлетая на вертолете к АЭС, ее просто невозможно было не заметить.
Советская сторона стояла перед выбором: показать Бликсу туалеты и скрыть от него секретный объект или, наоборот, – объект показать, а туалеты не показывать. По словам Велихова, решение везти шведа на вертолете принял лично Горбачев. Таким образом исключалась возможность, что Бликс и его эксперты сопоставят радио активность пыли, собранной по пути в Припять, с замерами, сделанными на станции, – и вычислят истинный масштаб катастрофы. То, что они увидят, неизбежно войдет в противоречие с официальной советской версией, согласно которой радиоактивные выбросы из реактора прекратились, а имеющийся радиоактивный фон создают обломки, выброшенные из реактора при первоначальном взрыве. Это была полуправда, равнозначная лжи, и советская сторона вполне отдавала себе в этом отчет[360].
Неизвестно, заметили Бликс с коллегами радиолокационную станцию «Дуга» или нет, но что уж точно бросилось им в глаза – это поднимавшийся над реактором черный дым, означавший, что в нем продолжает гореть графит. Как вспоминает Велихов, у Розена, советника Бликса по радиационной безопасности, не оказалось с собой дозиметра, рассчитанного на высокие уровни радиации. Когда Розену предложили подлететь поближе к реактору, он ответил, что это ни к чему. Позже Бликс сообщал, что на высоте 400 метров и на расстоянии 800 метров от реакторов дозиметры показывали 350 миллирентген в час. Избегая лишнего риска, участники полета не стали замерять уровень радиации за бортом вертолета и высаживаться на станции. Вертолет приземлился на относительно безопасной окраине Чернобыля, откуда они поехали в Киев. Если не считать дымящегося реактора, ситуация с воздуха в целом выглядела неплохо. Как позже выразился Велихов, «станция в целом цела, кто-то там внизу копошится, никаких десятков тысяч трупов и в помине нет».
На прошедшей затем в Москве пресс-конференции Бликс более или менее оптимистично обрисовал будущее затронутых аварией территорий. Он рассказал журналистам, что на полях работают люди, на лугах пасется скот, по улицам ездят машины. По его словам, русские были уверены, что сумеют очистить зараженную местность и она снова станет пригодной для сельского хозяйства. Бликс предложил собрать в Вене международную конференцию, участники которой изучат причины аварии и возможности избежать подобного в будущем. Он заверил аудиторию, что угрозы китайского синдрома – заражения грунтовых вод и Мирового океана – не существует, а Розен сообщил, что, по его мнению, расплавления активной зоны реактора не произошло. Позднее, в интервью советскому корреспонденту в Вене Розен рассказал, что судя по показаниям дозиметров, участники вертолетной инспекции получили по 10 миллибэр. «Это не очень большая величина радиоактивности. Она эквивалентна, например, дозе радиоактивности, которую получает пассажир авиалайнера за два перелета из Европы в Америку»[361].
Чернобыльский визит Бликса позволил Советскому Союзу заработать первое очко в пропагандистской войне с Западом. 9 мая, на следующий день после визита, «Правда» опубликовала статью ведущего советского специалиста-международника, директора Института США и Канады академика Георгия Арбатова. Ее автор констатировал, что Запад отнюдь не един в критическом отношении к СССР, что среди западных деятелей есть и «друзья» и «недруги». «Друзья» – это те, кто проявил искреннее сострадание и стремление помочь, как, например, американский специалист по трансплантации костного мозга доктор Роберт Питер Гейл, который уже 2 мая прилетел в Москву оперировать пострадавших при аварии, и коллега Гейла доктор Пол Терасаки. Лагерь «недругов» был представлен не названной по именам обслугой «аппарата психологической войны» против Советского Союза, которые якобы испугались советских мирных инициатив и поэтому утверждают: раз СССР утаил информацию об аварии, ни одному его предложению верить нельзя. «Чтобы возбудить пропагандистскую шумиху, направить ее против СССР, пошли на очевидную передержку: серьезную, но, конечно же, локальную аварию изобразили наподобие всемирного ядерного бедствия», – писал Арбатов[362].
14 мая в своем первом и последнем обращении к стране и миру в связи с Чернобыльской аварией Горбачев подхватил многие из высказанных Арбатовым мыслей. Вслед за академиком генсек поблагодарил Гейла и Терасаки, высоко оценил «объективное отношение к событиям на Чернобыльской атомной электростанции» со стороны Ханса Бликса и осудил «разнузданную антисоветскую кампанию», развернутую на Западе, прежде всего в Соединенных Штатах и Западной Германии. Горбачев обрушился с нападками на токийское заявление лидеров стран «Большой семерки», обрисовал планы повышения роли МАГАТЭ и пообещал на конференции этой организации представить полный отчет о Чернобыльской аварии. В завершение он предложил Рональду Рейгану встретиться в ближайшее время – возможно, в Хиросиме – и подписать договор о запрете ядерных испытаний, явно рассчитывая побить хиросимской картой – чернобыльскую[363].
Вне зависимости от того, какой эффект горбачевская контратака возымела на Западе, в своей стране она ему политических очков не прибавила. По наблюдению многолетнего переводчика Горбачева Павла Палажченко, его шеф оказался в исключительно трудном положении: ему нельзя было ни преуменьшить масштаб аварии, ни сказать чего-то такого, что могло вызвать панику. В итоге Горбачев и его спичрайтеры ни на шаг не приблизились к решению задачи. Москва была «на грани паники, – вспоминает Палажченко. – Город полнился слухами, официальной версии событий практически никто не верил… Государственные средства массовой информации, по привычке и из опасения подстегнуть панику, приуменьшали масштаб случившегося. Но господствующим настроением в Москве была подавленность, часто смешанная со злостью. Это было настроение недоверия властям. Оглядываясь назад, я думаю, что из-за этого [Чернобыльской катастрофы] между народом и властью пролегла трещина, которая до сих пор не закрылась»[364].
В Киеве недоверие и злость по отношению к Горбачеву были стократ сильнее, чем в Москве; многим даже казалось, что Чернобыльская авария поставит крест на его политической карьере, поначалу столь многообещающей. Отдушину киевлянам давал юмор – зачастую черный. Так, академика Велихова, одного из главных участников пропагандистского турне Ханса Бликса, киевские коллеги приветствовали свежей шуткой: «Киевлянин встретил на том свете чернобыльца и спрашивает: „Как ты сюда попал?“ – „От радиации. А ты?“ – „А я от информации“». Все прекрасно знали – во многом благодаря западным радиостанциям, – что Горбачев скрывает информацию об аварии не только от внешнего мира, но и от собственного народа[365].
Но Горбачев не сдавался. На следующий день после телевизионного выступления он встретился с доктором Робертом Питером Гейлом, которого похвалил в своей речи, и с известным в СССР американским бизнесменом Армандом Хаммером, убежденным поборником улучшения американо-советских отношений, доставившим из США медикаменты для жертв Чернобыльской аварии. Дела с Советским Союзом Хаммер начал вести еще при Ленине и лично встречался с основателем советского государства – этот факт любили припоминать советские средства массовой информации. Теперь же они сообщили, что Хаммер поинтересовался у Горбачева, насколько вероятна его встреча с Рейганом, о которой президенты договорились во время саммита в Женеве в ноябре 1985 года. Горбачев ответил Хаммеру, что хотел бы, чтобы встреча состоялась, но только чтобы при этом были соблюдены два условия: она должна принести осязаемый результат и проходить в нормальной политической атмосфере. Под «нормальной политической атмосферой» подразумевалось прекращение того, что Горбачев называл направленной против него «в высшей степени аморальной кампанией». Иными словами, Запад не должен был впредь высказывать сомнения в адекватности официального освещения Чернобыльской аварии