15 мая, в день встречи с Горбачевым, Роберт Питер Гейл дал пресс-конференцию, на которой назвал цифры уже имеющихся и потенциальных жертв аварии. Так же как накануне Горбачев, Гейл рассказал, что на тот момент 9 человек умерли и 299 были госпитализированы с разной степени тяжести лучевой болезнью. Но в его выступлении прозвучали и более пугающие цифры. Тридцать пять человек, по словам Гейла, находились в критическом состоянии, девятнадцати из них он со своей командой сделал пересадку костного мозга. По его прогнозу, в будущем лучевая болезнь могла поразить пятьдесят-шестьдесят тысяч человек. Это означало, что потребуется гораздо больше лекарств и оборудования, чем привез в Москву Арманд Хаммер. На той же пресс-конференции Гейл представил своего советского коллегу и сообщил, что они с ним договорились провести совместные исследования и сделать совместную публикацию по их результатам[367].
В смысле пропаганды пресс-конференция доктора Гейла стала для советской стороны большой удачей. Советский Союз показал миру, в том числе странам, сильнее других затронутым последствиями аварии, что больше ничего не скрывает. Однако была ли столь же эффективна помощь доктора Гейла жертвам аварии, оценить труднее. Несколько дней спустя он дал в Москве еще одну пресс-конференцию, на которой сообщил уже о двадцати трех умерших. Но еще тревожнее для доктора Гейла и американо-советского сотрудничества в целом прозвучало заявление заместителя министра здравоохранения академика Евгения Чазова о том, что после проведенной Гейлом трансплантации костного мозга умерли одиннадцать больных. Позже главный советский специалист по лучевой болезни Ангелина Гуськова выразила мнение, что от трансплантации было больше вреда, чем пользы. То есть под угрозу была поставлена профессиональная репутация доктора Гейла. «Трансплантация костного мозга может предотвратить только смерть от недостаточности костного мозга, – говорил он в свою защиту. – Она не спасет вас от смерти от ожогов или от радиационного повреждения печени».
Успешность сделанных им операций сам Гейл оценивал в 90 про центов. Это и подобные ему утверждения будут скептически восприняты как в Советском Союзе, так и в США. Пока же, вне зависимости от реальной результативности проведенных им операций, в критический момент пропагандистской войны между Востоком и Западом доктор Гейл олицетворял готовность Америки прийти на помощь Советскому Союзу и подталкивал советские власти к более открытому обсуждению чернобыльской проблемы на международной арене. Он был вестником надежды в мире, разделенном холодной войной[368].
Советское руководство не ожидало такой резкой международной реакции на попытку скрыть сам факт аварии и ее последствия. Президент США Рональд Рейган создал специальную рабочую группу по Чернобылю, и пресс-секретарь Белого дома Ларри Спикс почти каждый день докладывал о полученных ею результатах. Члены президентской администрации последовательно критиковали власти Советского Союза за отсутствие оперативной информации об аварии. Обеспокоенный невозможностью объективно оценить потенциальный ущерб для окружающей среды и здоровья людей, Запад был готов – и даже стремился – ввязаться в новое пропагандистское противостояние с Советским Союзом. «Экономические вопросы не вызывают у нашей публики ничего, кроме зевоты», – заявил сотрудник администрации, участвовавший в составлении радиообращения, в котором президент Рейган – на десять дней раньше Горбачева – поднял вопрос о Чернобыле[369].
Советская сторона ответила попыткой взять под контроль чернобыльский нарратив – способ изложения событий, их хронологии и интерпретации, который играл важнейшую политическую роль. На первых порах, когда надо было мобилизовать население, отвлечь его от проблем и экономических трудностей внутри страны, хорошую службу Советскому режиму сослужила риторика холодной войны.
В первый месяц после аварии почти треть публикаций в советских средствах массовой информации была посвящена нападкам на Запад. Советские пропагандисты с удовольствием указывали на ошибки и преувеличения в первых западных сообщениях об аварии – при том что ошибки были результатом информационной блокады со стороны Советского Союза. Горбачев воспользовался ситуацией, чтобы призвать к запрету ядерных испытаний – это был важный пункт его внешнеполитической стратегии, направленной на ослабление международной напряженности и избавление истощенной советской экономики от бремени гонки вооружений. Но увидев, что в схватке за чернобыльский нарратив победить не удается, советские власти решили смягчить цензурный диктат над прессой[370].
Давление со стороны Запада и потребность в информации внутри страны решительным образом повлияли на информационную политику Горбачева. Советские журналисты внезапно получили доступ к специалистам-ядерщикам, о встрече с которыми раньше не приходилось и мечтать. Режим секретности рушился, наступала эпоха открытости, или гласности, которой только через год с лишним предстояло стать неотъемлемой частью горбачевских реформ. В советологическом Институте Гарримана Колумбийского университета доктор Джонатан Сандерс, впоследствии много лет проработавший корреспондентом CBS в Москве, в рамках запущенного им проекта «Рабочая группа по советскому телевидению» записывал и изучал советские телепередачи. Опираясь на результаты своих исследований, Сандерс писал: «Освещение Чернобыльской аварии ознаменовало перелом в истории советских средств массовой информации. Телевидение впервые… стало удовлетворять зрительский спрос на „плохие новости“, прекратило замалчивать случающиеся в стране бедствия»[371].
Этот перелом имел решающее значение для развития советских средств массовой информации, советско-американских отношений и грядущего крушения СССР. Советский Союз доживал свои последние годы. Плохих новостей будет хоть отбавляй, а после Чернобыля советский режим уже не сможет скрывать их от собственного народа и от внешнего мира.
Глава 16Саркофаг
Министр среднего машиностроения Ефим Славский, в свои восемьдесят восемь лет все еще полный сил и энергии, появился в Чернобыле 21 мая, почти через месяц после аварии. Некоронованный король советской атомной программы задержался сразу по ряду причин, но его собственной вины в этом не было. Возглавляемое им министерство не имело отношения к эксплуатации Чернобыльской АЭС, но, как всем было хорошо известно, ее аварийный реактор был детищем Славского и научно-исследовательских институтов, созданных и работавших при его участии. На эту невидимую империю трудились сотни тысяч человек, гражданских и военных. Именно министерство Славского спроектировало, построило и запустило первые РБМК – реакторы того типа, что использовались на Чернобыльской АЭС, – а впоследствии всячески пропагандировало их строительство. После аварии многие руководители партии и правительства попытались дистанцироваться от некогда всемогущего министра, но в конце концов были вынуждены обратиться к нему за помощью. Без имевшегося у Славского опыта борьбы с последствиями происшествий на ядерных объектах, как и без громадных человеческих и технических ресурсов его министерства, было не обойтись.
15 мая 1986 года Политбюро ЦК КПСС поручило Славскому и Министерству среднего машиностроения «похоронить» взорвавшийся реактор – законсервировать его, чтобы раз и навсегда прекратить выбросы радиации. Как это сделать, должен был решать сам Славский. Он немедленно взялся за дело. Через пять дней его приказом в рамках министерства было создано специальное строительное управление с генералом во главе. Инженеры и архитекторы предложили несколько способов консервации. Одно из предложений заключалось в том, чтобы похоронить реактор под курганом из песка, бетона и металлических шаров. Были варианты возвести над энергоблоком перекрытие в виде арки или раскрытого зонта. В итоге выбор пал на конструкцию с максимальным использованием сохранившихся после взрыва железобетонных конструкций. Такое решение позволяло сократить сроки строительства, и это было принципиально важно, так как политбюро требовало уложиться в четыре месяца. Официально сооружение, возводимое над четвертым энергоблоком, называлось «Укрытие». Между собой участники строительства называли его «саркофагом». Славский, таким образом, одновременно оказался главным архитектором, священником и распорядителем похорон[372].
Быстрые, экономичные и почти всегда временные решения сложных проблем с применением неизменно ограниченных технических ресурсов и, как правило, неограниченных людских – на этом строилась вся карьера Славского и вся советская атомная программа с первых дней своего существования. Лучше, чем Славский, никто не справился бы с этой задачей: похоронить не только реактор, но вместе с ним и целую эпоху в истории советской ядерно-энергетической программы. Первый опыт борьбы с последствиями ядерной аварии Славский получил в 1957 году после Кыштымской аварии. На тот момент он всего два месяца как был назначен на должность министра. Без малого тридцать лет спустя в Чернобыле выбор на него пал по умолчанию.
5 июня 1986 года Политбюро ЦК КПСС утвердило проект возведения саркофага, разработанный ленинградскими архитекторами и инженерами во главе с Владимиром Курносовым. Под командованием Славского объединились научные, промышленные и военные кадры – и началась настоящая боевая операция. Славский рвался на передовую. Пожилой министр, сохранивший редкостную работоспособность, не раз работал на местах ядерных аварий и привык игнорировать эффект «малых доз» радиации. 21 мая, в первый свой день на Чернобыльской АЭС, он облетел взорвавшийся реактор на вертолете, а потом пешком отправился к разрушенному взрывом четвертому энергоблоку. Подойдя с двумя помощниками к третьему энергоблоку, Славский сказал: «После выпьем по рюмке – и все пройдет. А посмотреть, что здесь и как, нужно хорошенько». На следующий день он уже не стал брать с собой помощников. «Я старик, – сказал Славский. – Мне не страшно, а вы еще молодые…»