Весь фронт работ был поделен между шестью строительными управлениями, входившими в империю Славского. Вокруг разрушенного энергоблока вырастали целые города, прокладывались дороги, тянулись железнодорожные пути; на относительно безопасном удалении строились бетонные заводы. Первым делом, как и после Кыштымской аварии, строители залили бетоном сильно загрязненные участки в непосредственной близости от энергоблока, устроив таким образом относительно безопасную строительную площадку. И тем не менее бетономешалки разгружались за специально возведенными бетонными стенками, отделявшими их от энергоблока, возле которого радиационный фон достигал 50 рентген в час. На главных машиностроительных предприятиях Советского Союза были размещены заказы на производство оборудования и металлических конструкций, необходимых для возведения саркофага. У украинских властей, которые как могли старались обеспечить запросы правительственной комиссии на рабочую силу, строительные материалы и технику, добавилось задач. Для закладки фундамента саркофага было приобретено итальянское оборудование, а бетон для его стен подавали мощные насосы, произведенные в Западной Германии[374].
После того как Славский самолично произвел разведку местности, он бросил в бой военных. Командовал ими генерал-майор Юрий Савинов, который видел свою задачу в том, чтобы создать плацдарм для наступления на нового невидимого врага – радиацию. Военные занимались и дезактивацией, и строительством. К началу июня в составе строительных батальонов в Чернобыле трудились 20 000 человек – офицеров и рядовых, причем последние были в основном резервистами. Многих из них обманывали в военкоматах, скрывая, что направляют в Чернобыль. Тем, кто понимал, куда едет, военные комиссары обещали заработок в пять раз больше обычного. Но даже убедившись, что никто не собирается исполнять обещания, мобилизованные работали старательно и дисциплинированно. КГБ зафиксировал единственный случай проявления недовольства: 2 июня более двухсот резервистов отказались от приема пищи после того, как командир батальона и двое командиров рот, получив предельные дозу облучения в 25 рентген, покинули часть, а 170 резервистов, получивших такие же дозы, были там оставлены[375].
Чрезмерные дозы облучения представляли собой серьезную проблему вплоть до окончания строительства саркофага. На первых порах уровень радиации вблизи четвертого энергоблока колебался в диапазоне от 5 до 370 рентген в час. К 5 июля под руководством Славского было очищено 800 000 квадратных метров территории станции и вымыто почти 100 000 квадратных метров поверхностей – наружных стен, вспомогательных помещений и топливных хранилищ. Вслед за тем 26 строительных батальонов общей численностью 80 000 человек, оснащенных 9000 единицами техники, начали возводить вокруг разрушенного энергоблока бетонные стены шестиметровой толщины. К концу июля основание будущего саркофага было готово. На него ушло 15 000 кубических метров бетона; еще около 300 000 кубометров должно было уйти на завершение строительства.
Но не все задуманное удавалось осуществить. Так, пришлось отказаться от полюбившейся Славскому идеи накрыть саркофаг девятитонным алюминиевым куполом. Его планировали водрузить на свежевозведенные бетонные стены с помощью вертолета. Но во время тренировочного полета при установке на макет саркофага купол сорвался с вертолетной подвески и упал. «Полет выполнялся на высоте 400 м со скоростью 50 км/час, – говорится в докладной записке КГБ. – В результате удара о землю „купол“ разрушился». К счастью, никто не пострадал. По слухам, присутствовавший при этом Славский перекрестился и сказал: «Слава богу». Больше к этой идее не возвращались. Перекрытие саркофага было решено делать из железобетонных плит[376].
Собранные со всего Советского Союза конструкторы, инженеры, офицеры и резервисты работали вахтовым методом. Первая вахта продолжалась с середины мая до середины июля, вторая прибыла в Чернобыль в середине июля и работала до середины сентября. Третья и последняя в середине ноября завершила строительство саркофага, всего на два месяца превысив нереальный срок, который в мае поставило политбюро. К этому времени на стройке под руководством Славского успели потрудиться около 200 000 человек. Они возвели 400 000-тонный саркофаг, который укрыл страну и весь мир от смертоносной радиации, испускаемой разрушенным реактором[377].
Раз в две недели Славский появлялся на строительной площадке, чтобы лично проконтролировать ход работ. Но Чернобыльская АЭС была для него не единственным полем боя. Другим, не менее важным, был Кремль, куда его 3 июня пригласили на заседание политбюро, на котором предстояло выяснить причины Чернобыльской аварии, сделать из них выводы и наказать виновных. На ком же лежала ответственность за технологическую катастрофу поистине библейского масштаба – на персонале станции, загубившем безупречный, как считалось, реактор из-за преступного пренебрежения инструкциями и правилами эксплуатации, или на создателях реактора из ядерной империи Славского, куда входил и Курчатовский институт? От ответа на этот вопрос зависели министерский портфель Славского, его репутация и, самое главное, судьба его научного наследия. Более того, на карту было поставлено будущее реакторов типа РБМК и советской атомной энергетики в целом.
Славский был убежден, что его подчиненные в аварии невиновны. Впервые услышав о ней, он счел, что это не его проблема: пусть с ней разбирается Министерство энергетики, ответственное за Чернобыльскую АЭС. Ученые из Научно-исследовательского и конструкторского института энерготехники (НИКИЭТ) – им руководил Николай Доллежаль, главный конструктор реакторов того типа, который эксплуатировался в Чернобыле, – винили во всем украинских специалистов. «Хохлы взорвали реактор», – повторял один из ведущих сотрудников института, пораженный известием о взрыве. И Славский, и Доллежаль, и директор Курчатовского института Анатолий Александров были выходцами из Украины. Обвинение имело не национальную, а ведомственную направленность: Славский с коллегами пытались защитить Министерство среднего машиностроения и московские институты, возложив вину на периферийные кадры[378].
Под эгидой правительственной комиссии по расследованию причин аварии 29 апреля была созвана оперативная группа, которую возглавил заместитель Славского Александр Мешков. Бо́льшую ее часть составляли сотрудники двух московских исследовательских институтов: НИКИЭТ, где был сконструирован реактор, и Курчатовского, обеспечившего теоретическую сторону проекта. Начав с шести возможных сценариев, к 2 мая группа уже склонялась к одному: реактор взорвался в ходе эксперимента по проверке работы турбины в нештатном режиме из-за нарушений, допущенных операторами станции.
Это и стало официальной версией, которой в дальнейшем придерживались представители ядерного истеблишмента. Те, кто ее не разделял, предпочитали свое мнение не афишировать. Александр Калугин, один из членов оперативной группы, в конце первого дня ее работы сказал Валентину Федуленко: «А реактор-то взорвался от сброса стержней аварийной защиты». Калугин имел в виду, что причиной взрыва стал внезапный скачок мощности, вызванный введением в активную зону контролирующих стержней. Такой вариант развития событий был спрогнозирован в документе, который циркулировал среди ученых атомщиков незадолго до аварии. По этой версии вина – по меньшей мере частично – лежала на создателях реактора; представители научных институтов, где он создавался, согласиться с ней не могли. В середине мая они доложили президенту Академии наук Александрову, что авария произошла из-за того, что операторы станции нарушили инструкции. Александров, научный руководитель проекта по созданию реактора, это объяснение принял[379].
Сходной линии придерживалась правительственная комиссия во главе с Борисом Щербиной. Щербина не до конца исключал просчеты в конструкции реактора, но в докладе, сделанном 3 июля на заседании политбюро, основную вину возложил на операторов. «Авария произошла в результате грубейших нарушений эксплуатационным персоналом технологического регламента и в связи с серьезными недостатками в конструкции реактора, – говорилось в докладе Щербины. – Но эти причины не равнозначны. Исходным событием аварии Комиссия считает ошибки эксплуатационного персонала». Этот вывод лег в основу официальной позиции политбюро, в качестве такового был доведен до советских и заграничных средств массовой информации, а также до международного научного сообщества[380].
Первой жертвой новой партийной линии стал бывший директор Чернобыльской АЭС Виктор Брюханов, отстраненный от должности в конце мая. В начале июля, когда Брюханова вызвали в Москву держать ответ перед членами политбюро, он по-прежнему был глубоко подавлен и происходящее с ним, как он сам позже рассказывал, было ему более или менее безразлично. Однако он хорошо запомнил обстановку того заседания. Политбюро собралось в кремлевской Ореховой комнате за гигантским столом. Опытным глазом инженера-строителя Брюханов оценил его размеры: приблизительно 50 метров в длину и 20 в ширину. Во главе стола сидел Михаил Горбачев, остальные члены политбюро занимали места слева и справа от него. Заседание продолжалось с одиннадцати часов утра до семи вечера без перерыва на обед; в какой-то момент собравшимся предложили бутерброды и напитки. Брюханову дали слово третьим. Свою версию того, что произошло на станции 26 апреля, он изложил примерно за пятнадцать минут. После чего Горбачев задал Брюханову единственный вопрос: знал ли он, что случилось в 1979 году на американской атомной станции Три-Майл-Айленд? Брюханов ответил утвердительно. В дальнейших расспросах большой необходимости не было: члены политбюро считали, что и так понятно, что случилось на Чернобыльской АЭС и кто в этом виноват. Брюханова назначили козлом отпущения.