В конце заседания Горбачев зачитал заранее подготовленное предложение исключить Брюханова из партии. Присутствующие единогласно проголосовали за. После заседаний ЦК Компартии Украины, на которых председательствовал твердый и властный Владимир Щербицкий и где случалось присутствовать Брюханову, Горбачев показался ему человеком бесхребетным и чересчур мягким. Рассказывая о заседании политбюро, он назвал генерального секретаря «тряпкой» – это определение коллеги и подчиненные часто применяли к нему самому. С другой стороны, Брюханову понравилось, что в Кремле никто не пытался его унизить, как в бытность директором его не раз унижали в кабинетах республиканского партийного начальства, где секретарь ЦК однажды пригрозил «повесить его за яйца».
На сей раз ничего похожего Брюханову не говорили, но зато средства массовой информации представили его основным виновником аварии. О его исключении из партии сообщила главная советская информационная телепрограмма «Время». После этого всем стало понятно, что дальше Брюханова ожидают суд и тюрьма. На родине Брюханова, в Ташкенте, его младший брат не позволял матери смотреть телевизор, чтобы она не волновалась. Но соседки все равно проболтались, что ее сына сняли с должности и исключили из партии. Мать не смогла этого пережить: она умерла от сердечного приступа[381].
Со стороны могло показаться, что Ефима Славского и президента советской Академии наук Анатолия Александрова авария никак не затронула, но за закрытыми дверями политбюро ситуация выглядела несколько иначе. «У меня остались в памяти острые впечатления об общей растерянности, никто не знал, что делать, – рассказывает Александр Яковлев, доверенный советник Горбачева и один из архитекторов перестройки. – Люди, отвечающие за эту сферу, – министр Славский, президент АН СССР Александров – говорили что-то невнятное. Однажды на политбюро между ними состоялся занятный разговор. „Ты помнишь, Ефим, сколько рентген мы с тобой схватили на Новой Земле? И вот ничего, живы“. „Помню, конечно. Но мы тогда по литру водки оприходовали“». Они вспоминали свои былые подвиги на Новой Земле, архипелаге в Северном Ледовитом океане, на котором Советский Союз с 1954 года регулярно испытывал ядерное оружие[382].
Пока двое старцев предавались воспоминаниям о старых добрых временах, Горбачев пытался получить ответ на простой вопрос: можно ли полагаться на РБМК, надежен ли он? От этого зависело будущее советской атомной энергетики и перспективы затеянной им перестройки. Если выяснится, что необходимо вывести из эксплуатации все реакторы этого типа – а их, кроме взорвавшегося чернобыльского, в стране насчитывалось еще четырнадцать штук, – это будет означать, что придется на неопределенное время отложить экономические реформы и заняться поиском альтернативных источников электроэнергии. Советская казна к тому времени уже опустела, и совершенно непонятно было, где взять денег на компенсацию нанесенного Чернобыльской аварией ущерба, а тем более – на вывод из эксплуатации РБМК, дававших более трети всей электроэнергии, вырабатываемой советскими атомными электростанциями. Сколько все это будет стоить, не знал никто, в том числе сам Горбачев. Гораздо позже белорусские экономисты подсчитали, что одной только Белоруссии был нанесен экономический ущерб в размере 235 миллиардов долларов, что эквивалентно тридцати двум бюджетам республики по состоянию на 1985 год[383].
Тем не менее Горбачев хотел знать, кто виноват. Его интересовало мнение специалистов Министерства среднего машиностроения и подведомственных научных институтов, но они либо хранили молчание, либо отвечали крайне уклончиво. Поэтому он в конце концов сделал вывод сам: «В том, что произошла авария, виноват персонал, но масштабы аварии – в физике реактора». Перед этим Горбачев спросил у подчиненных Славского, можно ли строить и эксплуатировать реакторы типа РБМК. Заместитель Славского, Александр Мешков, ответил утвердительно: «Можно, если строго выполнять регламент». Горбачева ответ не удовлетворил. «Вы меня удивляете, – сказал он Мешкову. – Все, что на этот час собрано по Чернобылю, приводит к единственному выводу – реактор надо запретить. Он опасен. А вы защищаете честь мундира». «Нет, – возразил Мешков. – Я защищаю атомную энергетику». «А какие интересы выше? – не успокаивался Горбачев. – Мы должны ответить на этот вопрос. Этого требуют от нас миллионы людей у нас и за рубежом»[384].
Зачитав экспертное заключение о причинах аварии, Горбачев продолжил критику в адрес подчиненных Славского: «А Мешков все валит на эксплуатационников. Как же вы выглядите перед лицом такой беды! Если с вами согласиться, то что? Продолжать как было? Все, оказывается, неправы, один Мешков прав? Тогда лучше освободиться от Мешкова». Все понимали, что настоящим адресатом критики был Славский, который, как мог, защищал своего заместителя и себя самого. «Совершен рукотворный взрыв, – сказал он членам политбюро. – Реактор хороший, долговечный. Но что же они сделали?! Ведь взялся за эксперимент районный инженер, который не имел права это делать».
Курировавший Чернобыльскую АЭС заместитель министра энергетики Геннадий Шашарин по понятным причинам стремился переложить большую часть вины на создателей реактора. «Персонал не знал, что реактор может „разгонять энергию“, – заявил он. – Персонал виновен в аварии. Но масштаб аварии, согласен, – в физике реактора». Шашарин предложил прекратить работу всех советских реакторов типа РБМК, поскольку невозможно гарантировать их безопасность. Пойти на такую меру Горбачев был не готов. «Заявление Шашарина – закрыть блоки АЭС – несерьезно…» – сказал он. Исключая полный вывод РБМК из эксплуатации, Горбачев предположил, что можно сделать их более безопасными – например, соорудить над ними «колпаки». Он имел в виду бетонные герметичные оболочки, в обязательном порядке возводимые над всеми американскими реакторами. При этом Горбачев понимал, что это стоит чрезвычайно дорого и ляжет неподъемным грузом на советскую экономику. Видимо, именно поэтому он сразу же оговорился: «Говорят, что если б в Чернобыле был колпак, выброс был бы еще больше».
Виктор Долгих, секретарь ЦК КПСС, ответственный за атомную энергетику, тоже говорил о дальнейшей судьбе существующих реакторов типа РБМК. «Коренная реконструкция реактора делает его неэкономичным, – возразил он на предложение Анатолия Александрова модернизировать имеющиеся реакторы. – Грозит нам огромная потеря энергии. Ведь десять реакторов в СЭВе, десять – у нас. Они все устарели и опасны. Энергетические пропорции надо пересматривать». Ревнитель идеологической чистоты Егор Лигачев высказался за сокращение зависимости от атомной энергии. «Полностью надо изменить структуру атомной энергетики. Сейчас в самой структуре заложена безответственность. Искать альтернативные источники. Упор на газ!»
Участники заседания политбюро пришли к выводу о необходимости серьезно реформировать атомную промышленность в целом. Официально вина за аварию была возложена на персонал станции, тогда как проблему недостаточной безопасности РБМК, в полной мере ее осознавая, руководство страны решило не афишировать. Подводя итог состоявшемуся на политбюро обсуждению, Горбачев поставил перед коллегами задачи: «Постановление доработать. И в смысле оценок, и в разработке баланса: АЭС – газ – нефть, гидростанции, уголь… Правительству вернуться к энергетической программе до 2000 года. Подумать: не опаснее ли продолжать эксплуатацию АЭС, чем если мы их закроем». Все это не сулило ничего хорошего ни Славскому, ни его империи. Хуже того, многие считали его главным виновником Чернобыльской аварии.
«Действовали не в духе XXVII съезда, натолкнулись на сверхзакрытость Минсредмаша», – заявил Долгих, указывая на недостаток внешнего контроля за происходящим в атомной империи Славского. «И к тому же слишком возвеличили авторитет Славского и Александрова», – поддержал его Рыжков. Он считал, что владения Славского необходимо раздробить: «создать Минатомэнергетику. Отдать туда часть Минсредмаша… Создать Межведомственный совет, но не при Славском, а при Академии наук или ГКНТ [Государственном комитете Совета министров СССР по науке и технике], лучше при Совмине». Перечисляя так или иначе ответственных за аварию – первым в перечне шел Брюханов, – и предлагая наказания для них, Славского Горбачев упомянул лишь в том смысле, что необходимо обратить его внимание на то, что он «игнорировал предупреждение ученых». При этом академику Александрову генеральный секретарь рекомендовал «обратить внимание на его вину во всем этом деле», а заместителя Славского Александра Мешкова предложил и вовсе уволить. Самого Славского отстранять от дел пока было нельзя – ему еще предстояло построить саркофаг[385].
Заседание политбюро вылилось в противостояние: Горбачев, его помощники и члены политбюро, с одной стороны, и атомщики, причастные к созданию реактора чернобыльского типа, тесно сплотившие ряды вокруг Славского, – с другой. Но в лагере атомщиков оказался перебежчик – Валерий Легасов, главный научный советник правительственной комиссии по расследованию и ликвидации последствий аварии. В ходе заседания Горбачев, желая получить поддержку со стороны ученых-атомщиков, несколько раз обращался непосредственно к Легасову, а не к академику Александрову, его начальнику и «отцу» реакторов чернобыльского типа. «Комиссия разобралась, почему недоработанный реактор был передан в промышленность? В США от такого типа реакторов отказались. Так, товарищ Легасов?» – спросил его Горбачев. Легасов ответил, что в Америке такие реакторы не разрабатывались и не использовались. «Реактор не соответствует требованиям безопасности по важнейшим параметрам, – сообщил он собравшимся. – В 1985 году в Финляндии физики „по гамбургскому счету“ проставили высокие оценки нашей АЭС. Но из нее перед тем вынули автоматику и технологию и заменили шведско-американскими»