30 ноября государственная комиссия подписала акт о готовности саркофага. Несколькими днями раньше, когда Славский был в Припяти на стройке, ему позвонил Рыжков и попросил на следующий день прилететь в Москву. Славский ответил, что он контролирует работы по завершению саркофага и сразу прилететь не может. Рыжков дал ему один день отсрочки. «Что-то затевают», – сказал Славский подчиненному, присутствовавшему при разговоре[394].
Встреча в Москве продолжалась около трех часов. Рыжков заверил Славского, что полностью удовлетворен его работой, но добавил при этом, что с учетом возраста министру можно бы и уйти на покой. Славский, мечтавший войти в историю первым и единственным министром, до ста лет остававшимся на своем посту, уйти не соглашался. Покинув кабинет Рыжкова, уже в приемной, он попросил у секретаря листок бумаги и написал на нем своим любимым синим карандашом: «Прошу уволить меня, поскольку я глуховат на левое ухо». В этом можно было увидеть и вызов, и надежду на то, что глава правительства не станет подписывать заявление с такой абсурдной мотивацией. Славский не скрывал неодобрительного отношения к новому руководству страны и взятому им политическому курсу. Он считал, что его министерство ни в какой перестройке не нуждается. С его точки зрения, он сам и его подчиненные без всякой перестройки превосходили результативностью всех остальных, потому что он лучше всех умел организовать работу. Славский был деятелем советской военизированной экономики. Он не видел проку в реформах Горбачева и с презрением относился к его внешнеполитическим инициативам, направленным на ослабление напряженности между Западом и Востоком. Помощникам генсека понадобилось несколько недель, чтобы все-таки убедить Славского подать составленное по всей форме заявление об отставке[395].
Военизированная экономика отошла в прошлое. Она сделала возможной Чернобыльскую аварию, и она же позволила мобилизовать ресурсы для ликвидации ее последствий. Уйдя на пенсию, Ефим Славский любил вспоминать старые добрые дни и читать наизусть стихи своего любимого Тараса Шевченко, отца украинской нации, певца пасторальных красот родных для Славского мест:
Вишневый садик возле хаты,
Хрущи над вишнями снуют.
С плугами пахари идут,
Идут домой, поют дивчата,
А матери их дома ждут…[396]
В начале 1960-х Славский использовал все свое влияние, чтобы назвать именем любимого поэта город, построенный при урановом руднике в Казахстане. Патриотизм его был в той же мере советским, что и украинским. Разницы между тем и другим он не видел.
Чернобыльская авария разрушила пасторальный мир, воспетый Шевченко и с детства памятный Славскому. Вишневые сады на севере Украины и в соседних областях Белоруссии и России теперь были источником смертельной угрозы – радиации. Ничто, однако, не указывает на то, что Славский когда-либо стремился избежать ответственности за аварию – своей собственной или возглавляемой им отрасли. Он был готов рисковать и отвечать за последствия своих рискованных действий. За некоторое время до Чернобыльской аварии Славскому задали вопрос, что произойдет в случае расплавления активной зоны реактора. «Будет плохо, очень плохо, но мы и с этим справимся», – ответил он. С последствиями Чернобыльской аварии он действительно справился, правда, огромной ценой[397].
Советское ядерное лобби надеялось, что саркофаг похоронит не только разрушенный реактор, но и сомнения относительно ядерной программы в целом. Как бы скептически ни относились к ней руководители партии и правительства, в публичном пространстве они поддерживали продвигаемую ядерным лобби версию, по которой вся вина за аварию ложилась на персонал станции.
Глава 17Преступление и наказание
16 октября 1986 года в возрасте восьмидесяти трех лет Анатолий Александров, ветеран советской атомной промышленности и научный руководитель проекта по созданию РБМК, покинул пост президента Академии наук СССР. Он был готов уйти и с должности директора Института атомной энергии имени И. В. Курчатова. Первая, важнейшая страница истории советской атомной программы была перевернута. Какой окажется следующая ее страница, зависело от того, кто станет преемником Александрова, отвечавшего за работу около 10 000 человек – ученых и вспомогательного персонала.
Александров считал подходящей кандидатуру своего первого заместителя Валерия Легасова, но далеко не все были с ним согласны. В ходе борьбы за директорское кресло, которая началась незадолго до отставки Александрова, против Легасова объединилось значительное число ведущих ученых. Весной 1987 года во время очередных выборов в ученый совет института против Легасова проголосовали 129 человек. Это было тяжелым ударом для первого заместителя директора, привыкшего брать на себя руководство институтом, когда Александров бывал занят в Академии наук. За Легасова голоса отдали всего 100 человек[398].
Легасов был романтиком. Он писал стихи и даже подумывал о поступлении в Литературный институт, но известный поэт Константин Симонов отсоветовал ему это делать. В годы его юности среди молодежи шли споры о физиках и лириках, о том, кто из них важнее для страны. В 1959 году видный поэт Борис Слуцкий начинает одно из стихотворений строчками: «Что-то физики в почете. / Что-то лирики в загоне…» – и дальше приходит к выводу, что от физиков обществу больше пользы, чем от тех, кто посвятил себя литературным занятиям. Партийные идеологи, внимательно следившие за дискуссией, которая развернулась после публикации этого стихотворения, предложили компромисс: стране нужны и важны и те и другие. Моральный кодекс строителя коммунизма, вошедший в третью программу партии, постулировал принципы коммунистической морали, в которой нашло отражение то, что один из критиков назвал «единством разума и чувств»[399]. Химик по образованию, Легасов решил по возможности следовать обоим призваниям.
Подобно Никите Хрущеву, преемнику Сталина на вершине советской властной пирамиды и архитектору оттепели, благодаря которой в травмированном сталинскими репрессиями обществе стали возможны дискуссии вроде вышеупомянутой, Легасов верил в советскую систему. Свою веру он продемонстрировал, студентом вступив в Коммунистическую партию – аполитичные однокашники посчитали, что он поступил так либо по наивности, либо из карьеристских соображений. Уважение к власти было не слишком широко распространено в советских научных кругах, выходцами из которых были многие видные диссиденты, в том числе физики Андрей Сахаров и Юрий Орлов. Начальник Легасова Анатолий Александров после революции полтора года воевал в Украине против красных; в партию он вступил только в пятьдесят девять лет, потому что беспартийному было неприлично возглавлять созданный Курчатовым институт. Большинство ученых старались держаться подальше от всего, так или иначе связанного с Коммунистической партией, Легасов же, напротив, разделял ее идеалы и принимал диктуемые ею правила[400].
Кроме того, он искренне верил в мощь советской науки и в безопасность ядерных реакторов, в создании которых участвовал его институт. Всего за два года до Чернобыльской аварии Легасов доказывал их преимущества в печати: «Можно смело сказать, что ядерная энергетика наносит существенно меньший ущерб здоровью людей, чем равная по мощности энергетика на угле <…> Специалисты, конечно, хорошо знают, что устроить настоящий ядерный взрыв на ядерной электростанции невозможно, и только невероятное стечение обстоятельств может привести к подобию такого взрыва, но не более разрушительному, чем артиллерийский снаряд». Создавалось впечатление, что Легасов послушно вторит генеральной линии партии и официальной позиции отрасли. Вера в безопасность реакторов словно бы досталась ему в нагрузку к должности первого заместителя академика Александрова. Евгений Велихов, его коллега и соперник как по институту, так и по работе на Чернобыльской аварии, позже рассказывал, что Легасов не участвовал в разработке реактора и не понимал физики происходящих в нем процессов. А один титулованный физик назвал его «мальчиком с далекой химической окраины». Легасов, кроме всего прочего, продвигал РБМК, потому что первому заместителю директора института это полагалось по должности[401].
И в институте, и в Чернобыле Легасов всегда был на переднем крае, демонстрируя, помимо веры в советский строй, умение руководить и готовность жертвовать собой. «Легасов был там единственным грамотным человеком, – говорит, вспоминая чернобыльские дни, его украинский коллега. – Он лез всюду. В первые дни побывал на „этажерке“ (трубе АЭС). Он боялся радиации – ее все боятся. Но он должен был иметь моральное право посылать других и потому первым шел сам». Легасов очень скоро понял, что Советский Союз столкнулся с катастрофой общемирового масштаба. Что на карту поставлены жизни миллионов людей, а то и всего человечества. Ради спасения людей он без малейшего сомнения поставил под удар собственные жизнь и здоровье. Как и многие специалисты, приехавшие в Чернобыль примерно в одно время с ним, Легасов на первых порах не вполне отдавал себе отчет, какой опасности подвергается, но вскоре осознал это яснее всех[402].
Как и многие на Чернобыльской АЭС, Легасов сравнивал ситуацию после ядерной аварии с Великой Отечественной войной. При этом он не ограничивался мифологизированным пропагандой образом войны, уподобляя самоотверженность чернобыльских ликвидаторов жертвенной отваге бойцов Красной армии. Легасов говорил и о том, что советская система была не готова ни к той, ни к другой катастрофе – ни к ядерной аварии, ни к нацистскому вторжению летом 1941 года. «На станции – такая неготовность! – вспоминает он свое первое впечатление об АЭС. – Такая безалаберность! Такой испуг. Как сорок первый год. Точно. Сорок первый год, да еще в худшем варианте. С тем же „Брестом“, с тем же мужеством, с теми же отчаянностями, но и с той же неготовностью»