Будучи главным научным советником правительственной комиссии, Легасов отвечал за важнейшие решения, принятые комиссией в первые, критические сутки после аварии. Именно он предложил завалить реактор тоннами песка, глины и свинца. Ценой здоровья и зачастую жизни вертолетчиков задача была выполнена, но некоторые коллеги Легасова посчитали, что все это было пустой тратой человеческих жизней и материальных ресурсов. Насыпанный над «жерлом» реактора холм не помог уменьшить радиационные выбросы и, как многие считали, только увеличил вероятность перегрева реактора и повторного взрыва. Легасов до конца отстаивал свою правоту, но Чернобыль не только подточил его физическое здоровье – полученная им доза многократно превышала считавшиеся максимально допустимыми 25 рентген, – но и внушил тяжелые, навязчивые мысли о том, что по его вине рисковать жизнью и здоровьем были вынуждены другие люди[404].
Работа над докладом, который в августе 1986 года был представлен в Вене на конференции МАГАТЭ, воодушевила Легасова и заставила поверить, что он сумеет повысить безопасность советских атомных станций. Однако прием, оказанный ему по возвращении из Вены, совершенно обескуражил ученого. Официальные лица были недовольны тем, что он рассказал, на их взгляд, слишком много лишнего о советской ядерной программе. Недовольство выражали не только партийные начальники, но также – что было гораздо чувствительнее для Легасова – руководители ядерной промышленности и коллеги по Курчатовскому институту, которые считали его предателем. Легасов, со своей стороны, был уверен, что поступил правильно и действовал на благо своей страны и всего мира. В узком кругу он даже сожалел о том, что был слишком сдержан и сказал не всю правду. В своем венском докладе Легасов объяснил аварию почти исключительно ошибками персонала и не стал упоминать о недостатках конструкции реактора, из-за которых ситуация, чреватая серьезной аварией, вылилась в ядерную катастрофу[405].
Первые симптомы лучевой болезни Легасов почувствовал летом, во время подготовки доклада для конференции МАГАТЭ. Согласно официальной справке, доза облучения, полученная Легасовым, составила 100 бэр. Какой она была на самом деле, не знал ни он сам, ни лечившие его врачи, потому что в Чернобыле, направляясь на самые опасные участки, дозиметра с собой он не брал. В ноябре 1986 года он получил приглашение на трибуну Мавзолея, чтобы оттуда вместе с членами политбюро приветствовать парад в честь годовщины Октябрьской революции. Такое приглашение было высочайшей честью для любого советского ученого, но из-за недомогания Легасов не смог им воспользоваться. Его жена Маргарита начала записывать симптомы в дневник: тошнота, головная боль, непроходящая усталость. Анализы показывают повышенное содержание лейкоцитов в крови.
В мае 1987 года в крови Легасова были обнаружены миелоциты – молодые клетки, которые в норме находятся в костном мозге, а их появление в крови может свидетельствовать о злокачественном заболевании крови. В августе, с подорванным здоровьем и в тяжелом душевном состоянии, не оставлявшем его с тех пор, как коллеги забаллотировали его на выборах в ученый совет Курчатовского института, Легасов лег в больницу. В больничной палате он предпринял попытку самоубийства – проглотил горсть снотворного. Но врачи успели сделать ему промывание желудка и таким образом спасли. После этого Легасов попытался не зацикливаться на Чернобыле и жить дальше, но этого у него не получилось[406].
Пока Легасов лечился в московской больнице, руководители Чернобыльской АЭС предстали перед судом. Именно они, по мнению политбюро, были виновниками ядерной аварии, о чем Легасов сообщил всему миру в Вене.
Провести суд было решено в Чернобыле, в самом сердце тридцатикилометровой зоны отчуждения. Формально это обосновывалось принципом территориальной подсудности, в соответствии с которым процесс должен проходить по месту совершения преступления. Принцип принципом, но выбор места все равно был странным. Радиационный фон в Чернобыле все еще оставался высоким. Несмотря на то что старое асфальтовое покрытие дорог и тротуаров сняли и захоронили, а вместо него уложили новое, радиация была повсюду, а особенно – на обочинах свежепостроенных дорог. По всему городу стояли стационарные дозиметры. У входа в чернобыльский Дом культуры, где проходили заседания суда, поставили корытца с водой, в которых люди обмывали обувь, прежде чем войти в помещение. Благодаря режиму безопасности, действовавшему в зоне отчуждения, власти легко обеспечили полный контроль за всем, что происходило в Доме культуры и в непосредственной близости от него.
На окна Дома культуры установили решетки, а зрительный зал превратили в зал заседаний – для этого завесили плотным занавесом сцену и переставили стулья. Зал суда вмещал до двухсот человек и всегда бывал полон – операторы и прочие работники атомной станции при любой возможности старались присутствовать на заседаниях. Один из них, Николай Карпан, вел записи, которые опубликовал через два десятка лет. Суд длился 18 дней, с 7 по 29 июля 1987 года с перерывом на выходные. Прессу пустили в зал только два раза: в первый день на оглашение обвинительного заключения и в последний – на оглашение приговора. Журналисты острили, что освещают «открытый суд в закрытой зоне»[407].
Перед судом предстали шесть руководителей и сотрудников Чернобыльской АЭС. Главные обвиняемые были арестованы задолго до начала процесса: бывший директор станции Виктор Брюханов, бывший главный инженер Николай Фомин и его заместитель Анатолий Дятлов, в ночь на 26 апреля руководивший остановкой реактора четвертого энергоблока, которая привела к взрыву. Во время заседаний они все вместе сидели за столом, стоявшим по правую руку от судейской коллегии. Остальные обвиняемые – начальник реакторного цеха Алексей Коваленко, начальник смены станции Борис Рогожкин и ответственный за безопасность инспектор Госатомэнергонадзора Юрий Лаушкин – сидели отдельно[408].
Для Виктора Брюханова роль главного обвиняемого не была неожиданностью. Впервые увидев разрушенный взрывом четвертый энергоблок, он сразу подумал о том, что его посадят. По огромному опыту работы в советской промышленности он знал, что в случае любой крупной аварии виновником назначают директора, а если авария совсем серьезная, директору дают тюремный срок. После исключения Брюханова из партии в июле 1986-го «за крупные ошибки и недостатки в работе, приведшие к аварии с тяжелыми последствиями», арест был неизбежен. Следователь КГБ, приказавший в августе взять Брюханова под стражу, сказал, что в тюрьме ему будет лучше. Людям, потрясенным масштабами катастрофы, нужен был козел отпущения, и бывший директор станции как раз подходил на эту роль. Во время одного из допросов в ходе предварительного следствия в кабинет вошел незнакомый Брюханову офицер КГБ и бросил ему в лицо: «Я бы тебя расстрелял». – «Ну что ж, ставь и расстреливай!» – ответил ему Брюханов. В тот момент он был готов к чему угодно[409].
До суда Брюханов почти год провел в следственном изоляторе КГБ. Там он прошел медицинское обследование, в ходе которого было установлено, что он получил дозу радиации, в несколько раз превышающую максимально допустимую для ликвидаторов. Брюханов страдал лучевой болезнью, его мучили головные боли, периодически невыносимо ломило в затылке. Бо́льшую часть предварительного заключения он провел в одиночной камере, что само по себе было тяжелым испытанием. За весь год ему лишь однажды разрешили свидание с женой Валентиной. С арестом жизнь всей семьи Брюхановых, у которых был сын-подросток и взрослая дочь, через четыре месяца после аварии родившая девочку, сильно переменилась. Еще недавно они были одним из самых уважаемых семейств в городе, а теперь их избегали друзья и соседи. При экстренной эвакуации все их имущество осталось в Припяти. Только в августе, уже после ареста Виктора Брюханова, Валентине разрешили зайти в квартиру за вещами. «Первым в дверь вошел дозиметрист, – вспоминает она. – Разрешил взять кое-что из вещей и книги. Каждый том мы протирали тряпкой, смоченной слабым раствором уксусной кислоты. Верили, это может спасти от радиации». Вдобавок ко всему власти арестовали деньги на сберегательной книжке, на которую Виктору перед самым арестом перечислили отпускные[410].
Оберегая свою дочь, мать грудного младенца, Валентина целый год не говорила ей, что Виктор Брюханов находится в следственном изоляторе. Чтобы прокормить себя и сына-подростка, она снова пошла работать на Чернобыльскую АЭС, два уцелевших реактора которой были заново запущены осенью 1986 года. По ее просьбе Валентине разрешили работать без выходных – она надеялась, что, работая на износ, будет меньше думать об аварии и о том, что ждет их с мужем впереди. Такой режим скоро дал о себе знать: начались скачки давления, а однажды коллегам пришлось вызвать ей скорую прямо на работу.
После этого Валентина стала искать другие способы справляться со стрессом и чернобыльской травмой. В конце концов она нашла новую цель в жизни, полностью посвятив себя близким. Ей помогла женщина-врач, к которой Валентина пришла на прием: она встряхнула Валентину за плечо и велела взять себя в руки – хотя бы ради семьи. Была и другая встреча. «Я очень благодарна одной простой женщине из Припяти, – рассказывает она. – Однажды, когда я шла с остановки автобуса и ревела, она подошла ко мне, обняла и сказала: „Валюша, что ж ты плачешь? Виктор ведь живой, а это главное! Посмотри, сколько могил осталось после Чернобыля“». И Валентина решила бороться – за себя саму и за мужа. Первым делом убедила его взять адвоката – тот, ни на что уже не надеясь, сначала не соглашался даже на это