Но не все так или иначе причастные к аварии обладали подобной стойкостью. 27 апреля 1988 года, на следующий день после второй годовщины Чернобыля, Валерий Легасов совершил вторую, на сей раз удавшуюся, попытку самоубийства. Дождавшись, пока домашние разойдутся по делам, он повесился у себя в квартире. О том, насколько серьезными были его намерения, говорит среди прочего то, что следователю лишь с большим трудом удалось развязать узел, затянутый на веревке. Предсмертной записки Легасов не оставил, зато привел в порядок стихи, которые писал своей жене с первого дня их знакомства. Накануне он принес с работы домой все личные вещи, в том числе любимую фотографию двух чернобыльских аистов, символизирующих возрождение жизни на месте катастрофы.
После первой попытки самоубийства, предпринятой летом 1987 года, Легасов пытался вернуться к нормальной жизни и снова погрузился в работу, целиком посвятив себя теме безопасности советских атомных реакторов. В октябре 1987 года он опубликовал в газете «Правда» статью, в которой отстаивал приоритет науки над требованиями промышленности и производства. «Вернемся на 40 с лишним назад и вспомним, в каких условиях решалась в нашей стране атомная проблема. Чтобы изготовить первый ядерный реактор, потребовались новые материалы… Не имела промышленность в то время ни таких материалов, ни способов их получения… Когда нужно было не улучшать старое, а создавать новое, принципиальное слово предоставлялось науке, – писал Легасов. – И обратный пример, так трагически продемонстрировавший себя в Чернобыле. Когда наука стала вынужденно в своих предложениях исходить из возможностей производства… стали приниматься неоптимальные решения»[419].
Советскую атомную промышленность Легасов критиковал в самых мягких и дипломатичных выражениях, но даже такой критикой сумел себе навредить и осенью 1987 года подвергся новому унижению. Анатолий Александров, по-прежнему часто выступавший на стороне Легасова, объявил руководству Курчатовского института, что за вклад в ликвидацию последствий аварии на Чернобыльской АЭС Легасов представлен к званию Героя Социалистического Труда. Но в последний момент Горбачев вычеркнул его имя из списка награждаемых. Это больно ударило и по авторитету, и по моральному состоянию Легасова. Здоровье его слабело, надежды на реализацию научных замыслов делались все туманнее. 26 апреля 1988 года, во вторую годовщину Чернобыльской аварии коллеги Легасова по Академии наук отвергли его план создания межведомственного совета по химии. На следующий день он забрал из рабочего кабинета личные вещи, в том числе чернобыльские фотографии. Еще днем позже он уже был мертв.
В последние месяцы жизни у Легасова стали появляться сомнения относительно перестройки – выбранной Горбачевым политики преобразования советского общества. В разговоре с коллегой он как-то высказал мысль, что у руководства стоят неподходящие люди. Вряд ли он при этом имел в виду кого-то, кроме самого Горбачева. В газетных интервью последних месяцев, как и в надиктованных на пленку воспоминаниях о Чернобыльской аварии, Легасов проявлял обеспокоенность уровнем безопасности советской атомной промышленности. Он отмечал многочисленные недостатки в конструкции советских реакторов типа РБМК и в первую очередь то, что проект не предусматривает возведения над реактором железобетонного укрытия, как того требовали международные стандарты. В случае аварии такая конструкция предотвратила бы распространение радиации. Легасов считал нецелесообразным применение регулирующих стержней с графитовыми наконечниками для замедления работы реактора. Он критически относился ко всемогущему министру среднего машиностроения Ефиму Славскому, но находил много добрых слов для председателя Совета министров Николая Рыжкова, поддержавшего его во время подготовки доклада для конференции МАГАТЭ летом 1986 года. На похоронах Легасова Рыжков был одним из немногих представителей советского руководства[420].
Валерий Легасов, на венской конференции МАГАТЭ рассказавший миру почти всю правду о последствиях аварии на Чернобыльской АЭС и утаивший многое, что касалось ее причин, ушел из жизни, раздавленный депрессией, развившейся под воздействием радиации и до крайности обострившей в нем чувство вины за якобы совершенное предательство. Виктор Брюханов, Николай Фомин, Анатолий Дятлов и трое их коллег находились в заключении. С точки зрения советского обывателя, смерть Легасова стала результатом несчастного стечения обстоятельств, а назначенные виновным сроки – справедливым наказанием за содеянное. После того как реактор был похоронен под саркофагом вместе с неудобной правдой об аварии, Михаил Горбачев смог наконец сосредоточиться на политических и экономических реформах. Будущее выглядело многообещающим, пусть и не вполне безоблачным. Никто не предполагал – ни в СССР, ни во всем мире, – что Чернобыльская авария вновь отзовется самым неожиданным образом на судьбах людей, уже принявших на себя ее удар.
Часть VIНовый день
Глава 18Союз писателей
В январе 1988 года руководители Союза писателей Украины направили в ЦК Компартии республики письмо с предложением провести международную конференцию, посвященную воздействию Чернобыльской аварии на здоровье людей. Украинские писатели вызывались организовать ее совместно с украинской Академией наук и коллегами из Союза писателей СССР. Партийное начальство, сославшись на и без того плотный график мероприятий осени 1988 года, предложило перенести конференцию на следующий год. Предложение сопровождалось намеками на якобы недостаточно активное сотрудничество писательской организации с партийными органами.
Хотя союзы писателей с формальной точки зрения функционировали автономно, КПСС и КГБ пристально следили за их деятельностью. Украинские писатели постарались убедить власти в чистоте своих намерений, для чего особо отметили, что идея конференции выросла из дискуссий в рамках Всесоюзной писательской конференции, проходившей в Ленинграде осенью 1987 года и посвященной 70-летию Октябрьской революции. Но киевское начальство решило потянуть время – обсуждение любых тем, имеющих отношение к Чернобыльской аварии, быстро приобретало слишком щекотливый характер[421].
Вскоре после аварии КГБ начал отслеживать, что думают и говорят о ней украинские диссиденты. В начале июня 1986 года руководитель службы госбезопасности докладывал партийному руководству республики, что среди граждан, подозреваемых в националистических убеждениях или симпатиях, ходит мнение об этнонациональной подоплеке катастрофы. Так, некий И. З. Шевчук, бывший участник националистического подполья, в годы Великой Отечественной войны сражавшийся на Западной Украине против советской власти, якобы сказал в разговоре с осведомителем КГБ, что «русские умышленно строят такие станции на территории Украины, зная, что в случае аварии пострадают в основном украинцы».
Хотя это мнение разделяли далеко не все диссиденты, в их кругах безоговорочно считалось, что Чернобыльская авария привела к национальной катастрофе. Близкая к Украинской Хельсинкской группе филолог и правозащитница Михайлина Коцюбинская – имя она получила в честь своего дяди, классика украинской литературы Михаила Коцюбинского, – говорила знакомой, затем передавшей ее слова КГБ: «Нас постигло горе, после которого мы не скоро очухаемся. Нация под угрозой вырождения, физического уничтожения. Горе, которое нас постигло, – позор на весь мир. Позор прежде всего тем недальновидным руководителям, давшим указание на строительство АЭС в густонаселенных районах именно на Украине, располагающей необычайно богатыми землями»[422].
КГБ делал все, чтобы пресечь распространение подобных взглядов как внутри страны, так и за границей и тем самым предотвратить их негативное влияние на западное общественное мнение. При этом они транслировались на Советский Союз на волнах «Голоса Америки», «Радио Свобода» и других западных радиостанций. Поддерживая видимость информационной открытости, советские власти разрешали иностранным корреспондентам посещать Украину и даже зону отчуждения Чернобыльской АЭС. Их визиты, однако, были тщательно срежиссированы, а контакты с диссидентами и прочими «нежелательными элементами» либо пресекались, либо пристально контролировались.
Осенью 1986 года советские спецслужбы особое внимание уделяли двум американцам – Майку Эдвардсу и Стиву Реймеру, которые приехали в Украину собирать материал для специального выпуска журнала National Geographic, посвященного Чернобыльской аварии. «Принятыми мерами предотвращены попытки американцев выйти на известных на Западе своей националистической и антисоветской деятельностью Сверстюка Е. А., Стокотельную О. П., Ратушинскую И. Б. и ряд других лиц, от которых они могут получить сведения тенденциозного характера», – докладывали о проделанной работе сотрудники КГБ. Не менее пристально спецслужбы следили за передвижениями и контактами сопровождавшей американских журналистов Тани Д’Авиньон, американки украинского происхождения, фотографа и переводчицы, тесно сотрудничавшей с Украинским научным институтом Гарвардского университета. КГБ подозревал ее в связях с заграничными организациями украинских националистов, а также с ЦРУ. «Д’Авиньон Т. от имени „Интуриста“ официально предупреждена о недопустимости нарушения норм пребывания иностранцев в СССР, – указывалось в записке КГБ, – что, по оперативным данным, оказало сдерживающее положительное влияние на активность американцев в сборе негативной информации»[423].
Многие украинские диссиденты, как, например, Евгений Сверстюк, участник Украинского культурологического клуба и один из «националистов», чьей встречи с сотрудниками National Geographic КГБ не допустил, были писателями, поэтами и художниками, имевшими единомышленников в Союзе писателей Украины. Советская власть рассматривала членов союза писателей в качестве ценного пропагандистског