Ярошинская с юности отличалась свободолюбием. Уроженка Житомира, города с 250-тысячным населением, расположенным в 130 километрах западнее Киева, она окончила факультет журналистики Киевского университета в начале 1970-х, когда КГБ дотаптывал последние ростки свободы, чудом уцелевшие со времени хрущевской десталинизации конца 1950-х – начала 1960-х годов. Нескольких ее однокашников исключили из университета за то, что они в неправильный день возложили цветы к памятнику Тарасу Шевченко: чествовать его память полагалось в марте, а майское возложение цветов считалось проявлением подлежащего искоренению украинского национализма. Некоторое время спустя из университета исключили ее мужа – за работу, в которой он позволил себе одобрительно отозваться о лидере анархистов времен Гражданской войны Несторе Махно: муж Ярошинской назвал его героем Украины, тогда как официально в Советском Союзе Махно считался предводителем контрреволюционных банд. Ярошинская устроила сбор подписей против исключения мужа, но в университете его не восстановили.
Наделенная писательским талантом, после университета Ярошинская пошла работать в житомирскую областную газету, но в Коммунистическую партию вступать отказалась и была единственным беспартийным журналистом в партийном печатном органе. Она искренне верила в социальную справедливость и социалистический строй, понимая при этом, что статьи об отдельных «перекосах» и издержках советской системы в печать никогда не пройдут. Поэтому Ярошинская решила лично писать московским начальникам о том, как местные партийные руководители злоупотребляют властью. Некоторые письма она адресовала самому Брежневу, первому человеку в партии и советском государстве. В один прекрасный день Ярошинскую вызвали в областной комитет партии и под угрозой увольнения из газеты запретили писать начальству. Журналистку вызывали и в КГБ – побеседовать о ее политических взглядах, а однажды практически похитили на несколько часов: пытаясь запугать, полковник КГБ посадил ее в машину и отвез на дальнюю окраину города.
Когда Горбачева избрали генеральным секретарем КПСС, Ярошинская поверила в возможность перемен. В 1986 году с коллегой-журналистом Яковом Зайко они создали в Житомире клуб «За перестройку». Коммунистическая пресса тут же обвинила их в попытке организовать политическую партию – преступлении, в доперестроечном СССР равносильном государственной измене. На публикацию критических статей в житомирских газетах надежды не было, и Ярошинская решила попытать счастья в более свободной столичной прессе. Попытка оказалась удачной: если до Житомира гласность тогда еще не добралась, то в Москве она уже делала первые уверенные шаги. В июне 1987 года во второй по значению советской газете «Известия» увидела свет статья, в которой Ярошинская обвиняла житомирское партийное начальство в нетерпимости к критике и в преследовании идейных оппонентов. Начальство в ответ отправило в ЦК КПСС письмо за подписью девятнадцати житомирских журналистов, представлявшее автора статьи в самом невыгодном свете. В газете, где работала Ярошинская, на специально созванном партийном собрании ее прорабатывали битых шесть часов. В итоге журналистку перевели на работу на полставки, но это никак не повлияло на ее решимость продолжать начатое[452].
Осенью 1987 года Ярошинская, мать двоих детей, которой тогда было тридцать четыре года, попросила начальника дать ей отгул. Он не соглашался и сдался, только когда она сказала, что отгул ей нужен, чтобы сделать аборт. Вместо клиники Ярошинская отправилась в поселок Народичи, и там в кабинете одного из чиновников ей показали секретную карту радиоактивного заражения Житомирской области. Темой зараженных районов Ярошинская интересовалась с тех пор, как узнала, что в Народичском районе началось строительство жилья и объектов инфраструктуры для людей, переселяемых из Чернобыльской зоны отчуждения. С точки зрения Ярошинской, их строили слишком близко к аварийной электростанции в местности, которая тоже, вероятно, была заражена радиацией. Когда она попросилась в командировку в Народичский район, редактор газеты ей категорически отказал. Отказ он объяснил тем, что газета, в которой они работают, – областная, а план переселения принимался на республиканском и союзном уровнях, так что пусть им занимаются киевская и московская пресса. Ярошинская запрет проигнорировала.
Первое село Народичского района, в котором Ярошинская побывала втайне от своего начальства, называлось Рудня-Осошня. Всем его жителям было известно, что радиационный фон в нем был повышен. Сельскую школу закрыли, потому что уровень радиации в ней достигал полутора миллирентген в час. Тем не менее строительство в Рудне-Осошне продолжалось. Рабочие, с которыми Ярошинская пообщалась на стройке, жаловались, что быстро устают и мучаются головными болями. За работу в зараженной местности им доплачивали по тридцать рублей в месяц, как считалось, на «усиленное питание». Сами рабочие называли эти дополнительные деньги «гробовыми». Ни они, ни местные жители не понимали, зачем строить детский сад в затронутом радиацией селе, в котором практически нет дошкольников. Кроме детского сада, в селе строили баню – видимо, для того чтобы местным было где смывать с себя радиоактивную пыль.
Потрясенная увиденным в Рудне-Осошне, следующие несколько месяцев Ярошинская с мужем все выходные проводила в поездках по деревням и селам Народичского района и всюду видела одно и то же: шло строительство, причем данные о радиационном фоне везде были засекречены, что ставило под угрозу здоровье как местных жителей, так и переселенцев, эвакуируемых из зоны отчуждения. Врачи Народичской районной больницы рассказали Ярошинской, что у 80 процентов детей в районе увеличена щитовидная железа. Объясняться это могло только повышенными дозами радиации – до аварии увеличенная щитовидка отмечалась только у 10 процентов детей.
Помочь жителям Народичского района можно было, только предав гласности их отчаянное положение. Газета, в которой работала Ярошинская, заведомо не стала бы публиковать результаты ее расследования, поэтому она вновь решила попытать счастья в центральной московской прессе, где не раз появлялись статьи с критикой региональных партийных властей. Но тема Чернобыля оказалась чересчур деликатной и для столичных газет. «Известия» на этот раз отказались публиковать материал Ярошинской как содержащий государственную тайну. Редакция главной партийной газеты «Правда» сначала полгода тянула время, а потом отвергла ее статью, сославшись на то, что к публикации уже якобы подготовлен материал на ту же тему, написанный другим автором. Ярошинской удалось добиться личной встречи с главным редактором рупора перестройки журнала «Огонек» украинским писателем и поэтом Виталием Коротичем. Но и он, несмотря на многочисленные обещания, расследование публиковать не стал. Не состоялась публикации и в известной своей демократической направленностью «Литературной газете»[453].
Многочисленные отказы объяснялись, по большей части, не вкусами и желаниями главных редакторов, а строгим цензурным запретом на любые публикации о Чернобыле, кроме тех, что прославляли подвиг ликвидаторов. Так, главный редактор популярной газеты «Вечерний Киев» Виталий Карпенко позднее вспоминал, как получил предупреждение по партийной линии только за то, что в мае 1986 года в одном из номеров поместил фотоснимок Киева, где на улицах было мало людей. Допущенный им промах разбирали члены политбюро Компартии Украины, которые обязали Карпенко впредь все без исключения материалы представлять на утверждение лично секретарю киевского горкома партии.
Впоследствии в распоряжении Ярошинской оказались секретные постановления партийных и советских органов, которые засекречивали все, что имело отношение к Чернобылю. КГБ первым, уже в мае 1986 года, наложил гриф секретности на любые сведения, касающиеся Чернобыльской аварии, ее причин и последствий. В июне того же года распоряжением Министерства здравоохранения была засекречена вся информация о лечении граждан на пострадавших территориях и дозах радиации, полученных ликвидаторами. В июле Министерство обороны разослало по военным комиссариатам указание не регистрировать в личных делах офицеров и солдат факт привлечения к работам на Чернобыльской АЭС. Не полагалось указывать в личных делах и полученную военнослужащими дозу радиации, если она не превышала 50 бэр, при том что допустимой нормой считались 5 бэр, а нормой «чернобыльской» – 25 бэр[454].
Ярошинская, казалось, уперлась в стену. Гласность имела свои пределы. Одно дело – обличать коррупцию и недочеты в работе местных органов, помогая тем самым Горбачеву вести наступление на реакционный партийный аппарат, и совсем другое – рассказывать правду о Чернобыльской АЭС, за эксплуатацию которой отвечало центральное союзное правительство. Рассказать правду означало признать вину центральной власти и самого Горбачева в том, что они скрыли от народа истинное положение вещей, а потом еще потратили миллиарды рублей на реабилитацию пораженной территории и ее населения. А у Горбачева просто-напросто не было денег. Экономика страны переживала упадок, долгожданные реформы разрушали советскую экономическую систему и ложились тяжелым бременем на истощенную государственную казну. Ярошинской пришлось ограничиться раздачей экземпляров своей статьи друзьям и знакомым. В эпоху гласности она была вынуждена снова заняться самиздатом – практикой, мастерски освоенной советскими диссидентами: размножать на пишущей машинке и передавать из рук в руки запрещенные тексты[455].
Но все изменилось в одночасье. На XIX конференции КПСС, созванной Горбачевым летом 1988 года – в том числе для того, чтобы одобрить задуманные им первые частично свободные выборы, – украинский писатель Борис Олейник в нарушение табу публично возложил ответственность за Чернобыльскую аварию на центральную власть. В сентябре 1988 года московский журнал «Новый мир» напечатал статью белорусского писателя Алеся Адамовича «„Честное слово, больше не взорвется“, или Мнение неспециалиста». Адамович в ней не только возлагал ответственность за аварию на высокое начальство, но и утверждал, что обширные территории вокруг Чернобыльской АЭС подверглись гораздо более сильному радиоактивному загрязнению и были намного опаснее для жизни, чем это официально признавалось. Он заявил, что власти скрывают правду, чтобы не ставить под удар планы строительства новых атомных электростанций. Адамович назвал ситуацию катастрофической и привел в пример белорусский город Брагин, расположенный в 40 километрах от Чернобыльской АЭС. Он считался настолько опасным для работы врачей, что медицинские бригады работали там сменами, по месяцу, тогда как местные жители, в том числе женщины и дети, оставались