— А знаешь что, передай Карлсону, если он хочет меня видеть, пусть сам идет сюда.
Гонец удивленно вытаращился на Мутного. Еще никто и никогда не позволял себе таких вольностей в отношении человека, от которого напрямую зависела судьба пилотов.
— Так и передать? — неуверенно спросил он. — Слово в слово?
— Ага, — кивнул Смирнов и выставил средний палец в неприличном жесте: — Можешь вот это ему показать с наилучшими пожеланиями от меня.
Глава 11От судьбы не уйдешь
Начальник летного отряда не поверил ушам, когда долговязый дословно передал послание Гены, правда, без демонстрации пальца. Парнишка благоразумно решил не усугублять ситуацию, прекрасно понимая, что может стать для Карлсона мальчиком для битья. Во все времена доставлявшие плохие новости гонцы огребали ни за что. Их наказывали за грехи других лишь потому, что они оказывались под рукой у тех, кто хотел сорвать злость и хоть как-то компенсировать пережитое потрясение.
— Он так и сказал?! — воскликнул Быстрицкий и засопел носом, сверля худосочного паренька колючим взглядом. — Может, ты это выдумал, ради красного словца?
— Чтоб мне провалиться на месте, Семен Карлович! Ей богу, не вру! — Долговязый поднес сложенные щепоткой пальцы ко лбу, собираясь перекреститься для убедительности, но вовремя вспомнил, что начальник заматерелый атеист, и махнул рукой: дескать, каждое слово — голая правда.
— Что он там о себе возомнил?! — проревел Семен Карлович, багровея лицом. — Да я его, гадину такую, в ремонтном цеху сгною! Он у меня узнает, как начальству хамить! — Быстрицкий посмотрел налитыми кровью глазами на тощего. — Ты все еще здесь?! Вон отсюда!
Парнишку как ветром сдуло. Едва за ним захлопнулась дверь, начальник летного отряда жахнул ладонью по лежащей на краю стола стопке чистой бумаги. Сжал пальцы в кулак, сминая верхние листы, бросил комок на стол перед собой и снова потянулся к стопке. Он в ярости разорвал мятую бумагу на мелкие кусочки.
Только после этого Быстрицкий более-менее пришел в себя. За все время работы в парке никто не смел так открыто дерзить ему, но не это было причиной его злости. Смирнов перешел границы дозволенного. В другое время Семен Карлович не задумываясь уволил бы хама к чертям собачьим, но только не в этот раз. Сегодня, как назло, судьба Быстрицкого напрямую зависела от наглого пилота. Он ничего не мог с ним поделать, и это бесило его больше всего.
Менее получаса назад начальнику летного отряда позвонил Моргенштейн.
— Семен Карлович, — сказал он, — у нас тут возникла небольшая проблемка. Один из посетителей парка пропал с экранов интерактивной карты. Думаю, ничего страшного не произошло. Наверное, маячок вышел из строя. Но ты на всякий случай подними вертолет в небо. Пусть кто-нибудь из твоих ребят поищет пропажу. И, это, держи рот на замке. Никто, кроме тебя и пилота, не должен знать истинную цель задания. Пусть все думают, что это плановый полет. Договорились?
В том, что дело серьезное, Быстрицкий понял с первых слов управляющего. Вряд ли тот стал бы беспокоиться из-за рядового посетителя, коих каждый день в парке было пруд пруди. Скорее всего, речь шла об одном из невероятно богатых любителей приключений или влиятельном иностранном госте, потому и требовалось сохранить неприятный факт в тайне. В столь щепетильных делах лишняя огласка была никому не нужна.
Быстрицкий ни за какие коврижки не стал бы обращаться к Мутному, особенно после утреннего разговора, но так уж вышло, что из троих пилотов тот остался единственным, кто мог выполнить завуалированный под невинную просьбу приказ управляющего. Один из вертолетчиков два дня назад взял отпуск на неделю и укатил в Житомир на свадьбу сестры. Другой — с ночи маялся животом: позвонил Карлсону и сказал, что вечером съел что-то не то, да только вот по невнятной речи было понятно, что дело вовсе не в еде.
Прошло пятнадцать минут, прежде чем начальник летного отряда встал из-за стола и направился к двери. Ему не хотелось идти на поклон к Смирнову. Он считал это выше собственного достоинства, но страх потерять хорошо оплачиваемую работу и нажить врага в лице управляющего пересилил чувство уязвленной в гордости.
— Мутный позже за все мне заплатит, — прошипел Быстрицкий сквозь зубы, выходя из кабинета.
По дороге к ремонтному цеху Семен Карлович мысленно накидал план предстоящего разговора.
— Смирнов! — рявкнул он, войдя в сумеречную прохладу ангара. — Ты почему не на задании?
Гена не ждал визита начальника. Он не думал, что длинный осмелится передать его слова Карлсону. Когда босс переступил порог и гаркнул во всю мощь луженой глотки, Геннадий регулировал тяги механизма перекоса винта и от неожиданности больно стукнулся головой о массивное крепление лопасти. Пилот потрогал набухающую на голове шишку и посмотрел на пальцы. Они были чистыми.
«Ну хоть не до крови, и на том спасибо», — подумал он и спросил:
— Каком задании?
Семен Карлович мысленно порадовался. Выбранная им стратегия приносила плоды. Он не выглядел в глазах Мутного слабохарактерным начальником, который пришел к подчиненному с просьбой сделать необходимую работу. Скорее тот воспринимал его, как радеющего за дело управленца, не понимающего, почему распоряжения начальства до сих пор не выполнены. Пытаясь закрепить достигнутый успех, Быстрицкий громогласно поинтересовался:
— К тебе разве Березкин не приходил?
— Приходил, — кивнул Гена.
— Так почему ты до сих пор здесь, а не в кабине вертолета?
Мутный опешил и едва не упал со стремянки. Повезло, вовремя схватился за основание лопасти.
— А он об этом ничего не говорил. Сказал только, что вы хотите меня видеть.
— Вот балбес, опять все перепутал! Я ж русским языком ему дважды сказал, чтобы он передал тебе приказ лететь на патрулирование на вертолете Каркинитского, раз твоя машина в ремонте. А явиться ко мне ты должен был только в том случае, если бы чего-то не понял из его слов или тебе потребовались бы более подробные указания. — Семен Карлович потряс кулаком перед собой. — Ох и дождется он у меня. Вот влеплю выговор в трудовую, будет знать. Короче, Смирнов, немедленно беги к вертолету, и чтоб через пару минут духу твоего здесь не было. Понял?
На радостях Гена и думать забыл об утренних неприятностях и о том, что не так давно говорил Березкину в адрес начальника. Летчик спрыгнул с верхней ступеньки раздвижной лестницы и, окрыленный внезапным счастьем, побежал к воротам, с трудом сдерживая в себе радостные вопли.
— ПДА взять не забудь! — крикнул вдогонку Семен Карлович. — Я на него всю необходимую информацию сброшу!
— Хорошо! — Гена помахал поднятой над головой ладонью и выскочил из ангара.
Сазан брел куда глаза глядят, лишь бы оказаться подальше от места расправы над ничего не подозревающим Балаболом. Так паршиво сталкер себя не чувствовал с тех пор, как погиб его сын. На душе было противно. Он пытался найти себе оправдание, но все придуманные им отговорки звучали фальшиво и не стоили выеденного яйца.
Проводник ощущал себя предателем и подлецом, и от этого ему было хуже всего. Если бы нечто подобное о нем сказал кто-то другой, Сазан рассмеялся бы этому человеку в лицо, ну или дал бы в глаз, чтобы тот думал, прежде чем молоть языком. Но с самим собой-то такой номер не пройдет. Голос совести кулаками не заглушить. Тут могли помочь либо водка, либо пуля в голову. Только вот ни пить до одури, ни, тем более, стреляться он не хотел.
Дважды Сазан пробовал вернуться, чтобы отдать Балаболу принадлежащую ему по праву вещь, повиниться и попросить помощи, но всякий раз его что-то останавливало. Сперва ему казалось, что старый друг не простит его и, как только уникальный бронекостюм снова окажется на нем, расправится с обидчиком в два счета, мстя за поруганную веру в крепкую мужскую дружбу. Четверть часа спустя Сазан пришел к выводу, что если он решится на такой поступок, события вряд ли примут криминальный уклон. Опыт прошлых лет привел его к мысли, что давний приятель не обладает неуемной жаждой мести и тягой к убийствам. Скорее тот оставил бы предателя один на один с нерешенной проблемой, так сказать, в наказание за свершенный проступок, чем решился бы на кровавую расправу.
Сазан прекрасно понимал, что время оставляет отпечатки не только на внешности, но и на характере любого человека. Балабол мог измениться за прошедшие годы, причем далеко не в лучшую сторону.
Но люди все же чаще всего судят о делах других, основываясь на собственном опыте. Проводник не был исключением и напрямую переносил на Дмитрия личные переживания. Сам Сазан, конечно, достаточно сильно изменился после выпавших на его долю испытаний, но не настолько кардинально, как того можно было бы ожидать.
Он не стал хладнокровным убийцей или расчетливым преступником, например, и сохранил достаточную толику уважения к чужой жизни. Будь это не так, вряд ли бы он ограничился ударом приклада по затылку и парой тычков кулаком в лицо. Грохнул бы Балабола, и дело с концом. Кто ему мешал пристрелить валяющегося без чувств человека? То-то и оно, что никто, кроме себя самого. Раз он, несмотря на все потрясения и зигзаги судьбы, сохранил в себе хотя бы часть того лучшего, что в нем было, значит, и с характером Балабола за эти годы ничего запредельного, скорее всего, не произошло.
И все же вернуться к избитому и ограбленному приятелю Сазану помешало осознание того факта, что он не сможет смотреть старому другу в глаза, если придет сейчас с повинной. Это была его вендетта. Ради нее он пошел на моральное преступление против себя и верившего ему бывшего напарника, и он не имел права возвращаться без победы. Зато в случае удачной расправы над Кастетом и Худей у него появилось бы неоспоримое преимущество в предстоящем непростом разговоре с приятелем. Дескать, без бронекостюма шансов выйти победителем из сложной ситуации у него не было, а втягивать друга в чужую разборку он не посмел, понимая, что в таком случае рисковать жизнью будут оба, а не только он один.