Я продолжал свои опыты и сделал несколько выводов. Первое — нельзя задавать направляющие вопросы, они вызывают реакцию замкнутости, настороженности и протеста. Вроде того, что тебя тянут за руку туда, куда ты не хочешь. Второе — нельзя, чтобы тебя видели, в конце концов проблеск понимания чужого присутствия заставляет укрыться в свой защитный кокон. Это психология, сэр. Я разработал программу для ЭВМ, она вставляет нейтральные фразы тогда, когда умолкает сам «собеседник», и… получился колоссальный эффект. Никого нет, ничто не довлеет над ним, внутренний мир его душит, требует общения, а тут мягкий, ласковый голое вкрадчиво потакает ему, причем фразами, которые можно истолковать по-разному. А он воспринимает их так, как требует его истерзанная душа, его сместившийся, но теплящийся разум.
Идея и работа эта меня увлекла, я шел дальше и дальше… пока не истратил все деньги клиники на ЭВМ и прочее оборудование… Так я попал в тюрьму к мистеру Хиллу в роли заключенного. Общение с ними, заключенными, еще раз подсказало мне мысль, что они во многом похожи на сумасшедших, во многом, очень во многом. Их терзает мир преступления, они его переживают. Конечно, по-разному: некоторые не раскаиваются в содеянном, некоторые переживают промахи, которые привели их за решетку, некоторые мучаются невозможностью отомстить кому-то за провал. Редко, но есть я такие, что раскаиваются. Важно для меня было одно — они так или иначе живут в этом мире, мире содеянного, и особенно тогда, когда в одиночестве. Для меня пребывание здесь стало своеобразным исследованием, а тюрьма — лабораторией. Мистер Хилл переживал за низкий процент раскрываемости, а я предложил ему помощь. Тюремный бюджет позволил выкупить мои программы и машину. Остальное было делом знакомым и привычным.
— Вот это да, — только и произнес министр. — Да у вас тут синдикат раскрытий. А если он все-таки молчит?
— Мы с мистером Хиллом ввели новые программы, мистер Хилл давал идеи, а я их претворял в жизнь. Например, если «клиент» с устойчивой психикой и ничто его не волнует, то мы сдвигаем его биоритм и выбиваем его из колеи, иногда он не спит сутками. Это помогает нам: нервного, неуравновешенного, на грани физических возможностей человека легче втянуть в разговор и вызвать на откровенность, тем более если включить программу «жалостливого, участливого» оттенка. Ведь слово «конечно» можно произнести жестко, вопросительно, безнадежно, утвердительно и так далее. Это мы умеем делать, программы у нас гибкие. Если и после собеседования «клиент» молчит, одумавшись или в уверенности, что это был сон, то мы применяем другой метод — «подарок», о котором упомянул мистер Хилл. Например, есть препарат, который временно блокирует в мозге отделы «старой» памяти, активизируя отделы «новой, свежей». Этим мы добиваемся, чтобы преступник невольно сосредоточил свои мысли на событиях преступления, забыв о детстве, юношестве, любви и т. д.
Или, например, сегодня машина говорила с Бобби голосом матери. Он ей бесконечно доверяет, доверился и сейчас, он любит ее. Но предположим, что он замолчал и не пожелает «публичного признания». Тогда мы вносим искажения в голос матери, и он становится отталкивающим, отвратительным. Он слышит голос близкого человека и одновременно ненавидит его. Обычно это выливается в то, что он гневно осуждает его за предательство, за то, что это он рассказал его тайны, грозит его убить, растерзать, ненавидит, плачет, рыдает, бросается на дверь камеры. А самое главное в этой истерике для нас — новая информация, новые данные. Вот коротко наш метод и наши достижения — сто процентов раскрываемости.
— Сэр, я давно хотел представить вам эти премудрости, но Фил все тянул, у него все новые и новые порывы, он готов вызвать на откровенность любого, даже пастора, он великий психолог, и я буду ходатайствовать перед вами увеличить срок его пребывания здесь, он тоже хочет этого, ему здесь легко работать, творчеству его здесь нет предела и в исследовательском материале тоже, преступность, слава богу, растет из года в год. Простите, сэр, хотя мы с ней успешно боремся под вашим руководством.
«Они оба сумасшедшие, господи, унеси мои ноги отсюда, да поскорее. А если они и меня сейчас разговорят, если я сам расскажу всем, что собираю с тюрем по пятьдесят тысяч долларов в год, если я расскажу о махинациях с питанием, мебелью, с зарплатой тюремщиков? А если я разболтаю о „золотой мастерской“ в тюрьме Смита? Если узнают, куда и как я упрятал ювелирных дел мастеров? Нет, нет, уж лучше бить, не кормить, не поить, пусть лучше пятнадцать процентов раскрываемости, а не сто, но я и многие порядочные люди будут спать спокойно, уж лучше так, лучше уж по старинке».
— Сэр, что вы скажете?
Министр вздрогнул.
— Что? Кто это сказал?
— Я, сэр, я, Хилл, я спросил, сэр. Я спросил: что вы скажете, сэр?
«Господи, я уж подумал, что это она, проклятая машина, меня спросила. Нет, надо что-то делать, надо ее к себе под бок, под контроль, надо ее в камеру, под замок».
— Вот что! Это просто замечательно! Всей этой штукой очень заинтересуется военное ведомство, оно будет допрашивать и выпытывать секреты. Фил, иди.
Дверь закрылась, и министр продолжил:
— Фелинчи в самую строгую камеру, чтоб не выкрали или не убили, он нужен стране, эти ящики завтра же отправишь военным, я пришлю машину и людей. Фелинчи тоже отправишь ко мне, я его подержу у себя, так надежнее. Ты, Хилл, далеко пойдешь, жди повышения.
— Рад стараться, сэр!
Вскоре страну всколыхнула новость: министр порядочности и нравов стал президентом. Он перебрался в его кабинет, а рядом построили комнату, где подолгу томились в ожидании приема министры, нервничая и бормоча под нос что-то невнятное. На прием президент вызывал только по одному…
ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО
Рассматривалось дело о последнем нераскрытом преступлении на Земле. Вообще-то дела как такового еще не было, было только предположение, основанное на найденной картине. И хотя по картине трудно судить о степени реальности или мифического вымысла, все же картину приняли как улику. И сделали это прежде всего по причине высокого качества письма на полотне. Картина была выполнена классически — на ней можно было четко увидеть даже черты лица, тонкости одежды, архитектурные элементы, с особой четкостью выделялись глаза, рисунок радужки. Был тогда такой стиль — выписывать самые мелкие детали, картины создавались с фотографической точностью.
Это были, по сути дела, копии. Картины были как бы частью самой жизни, они были буквально живыми. По таким картинам узнали все об Иуде — предателе Христа, о «любителе» казней Калигуле, о бесноватом «вожде» «третьего рейха», о… В последних случаях были фотографии, они облегчили работу изыскателей, с фотографиями стало намного легче.
А здесь… Древний мастер — художник — изобразил часть дворца, зал, посередине зала стоял диван. На диване в массе подушек и подушечек в застывшей мученической позе лежал бородатый и усатый мужчина лет сорока — сорока пяти с выразительными выпученными глазами, в которых застыли боль и страх. Покрывало на диване было сбито и скомкано, рядом с телом валялось несколько шахматных фигурок, одна была зажата побелевшими пальцами. Другая рука тянулась к золотой монете, на ней были два жирных пятна — отпечатки пальцев.
Мастер был, очевидно, высочайшего класса. Рассматривая картину, наблюдатель как бы переносился туда, в те времена, в тот зал, где сотни лет назад разыгралась то ли трагедия, то ли преступление. Около дивана не было никого, и именно это сразу же настораживало и прямо-таки толкало на мысль о насилии. Глаза жертвы были выписаны до мельчайших подробностей, человек, изображенный на холсте, явно прощался с жизнью, в мгновение вспоминая весь свой путь, пройденный на этом свете.
— Смотришь на него, а впечатление, что это он смотрит с картины на нас. С укором смотрит, словно мы чем-то виноваты. И, смотрите, умирает, а к золоту тянется, к монете. Массивная, видно, большого достоинства…
— Хорошо, что ты заговорил, Пит. Это значит, что все насмотрелись на картину вдоволь. Ты ведь среди нас самый любопытный. Предлагаю закончить первое знакомство с картиной.
Молчание было знаком согласия, но многие продолжали смотреть на картину в глаза чернобородого мужчины, корчившегося на диване. Она висела на белой стене, висела одиноко и беспомощно.
— Ван Кларк, пожалуйста, начинайте, — сказал Председатель.
За спиной сидящих открылась ниша, и оттуда выдвинулся прибор с мощным объективом. «Взгляд» объектива был направлен на картину. Выше картины появился экран, рядом еще и еще. Стена превратилась в огромный полиэкран, в середине которого находился главный предмет, сегодняшнего собрания — древняя картина.
— Председатель, я могу начать? — вежливо спросил Главный человек логической мысли.
— Да, работайте с Главным техническим специалистом. Вам, Николай Христофорович, не впервой работать с Ван Кларком. Работайте. Мы будем отвлекать вас только при острой необходимости. Надеюсь на успех, ведь это последнее нераскрытое, как мы думаем, преступление на Земле. Остальные стали достоянием всех, тайн больше нет, нет ушедших от наказания и возмездия. Сколько развенчанных кумиров, вождей, полководцев. Вот только это и осталось. — Председатель указал на картину и сел, прикрыв ладонью глаза. Он сегодня, как полагал, слишком много говорил и почувствовал усталость.
— Итак, я начну с идентификации дворца, — сказал Иван Христофорович. — Измерь, Ван Кларк, и обсчитай.
На экране возникла копия картины. Дворец, зал, мебель покрылись линиями. Потом картина как таковая исчезла с экрана и осталась стилизованная четкая схема. На другом экране появились колонки цифр — размеры основных деталей и их соотношений. Строки цифр комментировались письменным и звуковым рассказом. Первые закономерности: в геометрических размерах и их соотношениях строители древности заложили число «пи» с точностью до десятого знака, размеры орбит планет Солнечной системы, их масс, расстояние до Солнца и даже до Веги..