Мальчики стояли на краю дороги в растерянности, и только Сережа, казалось, был спокоен. Он достал из вещевого мешка топорик, срубил четыре молоденькие елочки, очистил их от веток и вручил каждому из товарищей.
– Теперь все зависит только от вас. Будете во всем слушаться меня, ничего не случится, но только попробуйте делать по-своему – может произойти беда. Каждому из вас даю по слеге, – он протянул оструганную жердь, – идти только за мной, шаг в шаг. Если вдруг провалитесь, втыкайте в болото слегу и опирайтесь на нее. Если она не достанет дна, бросайте перед собой и тоже попробуйте опереться.
– Ты прямо какие-то страсти рисуешь, – попробовал пошутить Соболь, – напугать нас, что ли, хочешь?
– Никого я пугать не хочу.
– Чего ты, Соболь, все к нему привязываешься, – неожиданно подал голос Сморчок, – не видишь, что ли, он понимает, что к чему, а вот ты не понимаешь. Сейчас он у нас главный.
– Да я ничего… – стушевался тот, – пусть ведет. – И они гуськом зашагали по лесу.
День клонился к вечеру, было тепло, но пасмурно, то и дело принимался накрапывать мелкий дождик, однако почти сразу же прекращался. Низкие тучи временами, казалось, задевали верхушки высоченных сосен. Правда, таких сосен было не так уж много, в основном они стояли на небольших песчаных возвышенностях. Кругом же господствовала поросль осин и березняка. Под ногами то и дело хлюпала вода, но настоящего болота пока не наблюдалось. Это была скорее низина с оставшейся от паводка избыточной влагой. Кроме осин и берез, в лесу в достатке росла черемуха. Она уже совсем отцвела, и только кое-где на ветках сохранилась увядающая, еще совсем недавно снежно-белая кипень. Последние цветы черемух, видимо, пахли сильнее всего, потому что ее нежный печальный аромат, который нельзя ни с чем спутать, еще витал в воздухе. Под ногами густым ковром росли ярко-желтые крупные пахучие цветы, которые в народе называют купальницей. То тут, то там попадались кукушкины слезки, мелкими розовыми цветами цвел вереск. Нежные лиловые колокольчики едва заметно раскачивались на тонких длинных стебельках. Где-то в вышине посвистывали невидимые лесные птахи. Северное лето только началось, но довольно скоро должно было закончиться, и все спешило жить.
Сережа уверенно шел вперед, как будто путь был ему хорошо известен. Готовясь к путешествию, он стянул из кабинета физики компас, но за всю дорогу взглянул на него всего лишь раза два. Направление, по которому они двигались, шло строго на север.
Начинало темнеть, и Сережа решил не рисковать и расположиться на ночевку. Тут как раз попалось сухое возвышенное место с росшими на нем несколькими соснами.
– Шабаш, пришли, – сказал Сережа, сбрасывая с плеч мешок.
– Уже? – удивился Соболь.
– На ночлег остановимся здесь, – объяснил предводитель, – а завтра пойдем дальше.
Соболь, казалось, был разочарован. На лице его появилась кислая гримаса. Он рухнул на землю, и пока ребята собирали хворост для костра, продолжал неподвижно лежать, уставившись в темнеющее небо.
За полчаса насобирали целую гору сушняка. Развели костер, поставили вариться в котелке картошку, придвинули к огню чайник и разлеглись с подветренной стороны на предусмотрительно захваченных из детского дома стареньких одеялах. Поужинали уже почти в темноте, напились чаю. Соболь и Сморчок закурили.
– Хорошо, – неожиданно сказал Косой.
– Чего же хорошего? – немедленно откликнулся Соболь.
– Как чего? Воля!
– Воля… – насмешливо повторил Соболь. – Ну и на кой черт тебе воля?
– Дышать легче.
– Дурачье! – Соболь сплюнул в костер.
– Чего тебе все не нравится? – вступил в разговор Сморчок.
– А почему мне должно все нравиться?
– Коли не нравится, зачем пошел с нами?
– Тебя забыл спросить.
– А что, в детдоме лучше? – спросил Косой.
– Ты, Васек, вроде из колхоза?
– Ну и что?
– Хлебопашец?
– Батянька пчел имел. Пасеку. Как весна, уезжал в лес, нас с собой брал. Я лес люблю… Потом его, правда, того… Забрали. В колхоз долго не хотел вступать. Ну его и подгребли, и мать заодно. А нас в детдом… Да ты ведь знаешь.
– Вот и видно, что ты в лесу вырос. Жили в лесу, молились колесу…
– Ты что же, хочешь сказать, что я дефектный?
– Что ты, Васек, как можно, – издевательски произнес Соболь. – А я вот раньше в лесу почти и не бывал. На даче, если только, да какой там лес! Я городской. Мне нравится, когда большие обставленные комнаты, красивая мебель, музыка играет, накрытый стол, гости… Чтобы свет отражался в бокале с рубиновым вином, – он, видимо, повторил слышанную когда-то фразу. – Чтобы жизнь сверкала и кипела. А что лес? Елки да палки. Тоска! – Он замолчал и уставился на огонь.
– Я вот тоже в городе вырос, – сказал Сморчок, – а я что видел? Какие там бокалы с рубиновым вином. Общий барак. Отец вечно посменно на заводе. Мать хоть и не посменно, но тоже пашет, света не видя. А музыка?.. Трофим у нас был. Машинистом на паровозе работал. Тот как подопьет, достает из-под кровати гармошку и пиликает разную ерунду. Вот и вся музыка. Вина сроду никто не употреблял, все больше «беленькую» или самогон. Недалеко от барака с завода ручей вытекал, красный такой. Вот возле этого ручья мы и резвились. Корабли пускали, лягух надували… Это спервоначалу. Потом другое занятие нашли. К ручью ходили не только мы, пацаны, но и кто постарше. Работяги с бутылкой. Парни с девками. Работяги подопьют, на солнышке их разморит, а мы тут как тут. Шмон наведем. А парень девку под кустом завалит, ну мы опять же сеанс ловим. А если парень или девка знакомые, на понт берем, мол, сейчас пойдем про вас все расскажем. Они и откупались…
– Кусочник ты! – презрительно проговорил Соболь.
– Ладно, чистоплюй, не гоношись. Матку в столовой прихватили. Проворовалась. Хищение социалистической собственности. Дали ей десятку и… привет семье. Не знаю, что уж она за социалистическую собственность тягала, только достатка особого у нас не замечалось. Десятку-то дали с конфискацией. Пришли вещи описывать, так даже смеялись… Только матку забрали, папаша приволок откуда-то новую маму. Грех жаловаться, особо не обижала. Попробовала бы только… Короче, учебу я забросил, связался с домушниками. Ну и… По малолетству и в детдом попал. В детдоме, конечно, не так уж плохо. Кормили, простынки белые, а все же здесь лучше. В этом я с Васькой согласен. Вот найдем золотишко и заживем.
– Как же ты заживешь? – поинтересовался Соболь.
– Ну как? Известно. В Крым махну, к морю. Вино и женщины.
– Сейчас война, какой там Крым?
– Какая война! Она кончится за месяц-другой. Победоносная Красная Армия войдет в Берлин, уж поверьте мне.
– Ну-ну. Ты прямо пророк. – Соболь захохотал. – Слушай, Дикий, – обратился он Сереже, – а ты со своим золотом что делать будешь? Тоже на женщин потратишь? Ты, говорят, с поварихой Дуськой шуры-муры крутил? Было?
– Да-да, – жадно запросил Сморчок, – расскажи, Серый, какая она, Дуська? Правда ли ты ее?.. Ну расскажи? – канючил он.
Но Сережа молчал, поглощенный своими думами.
– Да ну его, – сказал Соболь. – Спит, что ли. Что там Дуська, шалашовка дешевая… С деньгами таких женщин можно отыскать. Золото будет, я через границу подамся.
– Через границу?! – изумился Сморчок. – Как это? – Очень просто. В Турцию или Иран.
– А потом?
– Потом в Париж.
– Ну, значит, в Америку.
– Ерунда это все, – хмыкнул Сморчок. – Через границу не проберешься. Помнишь, как на политинформации рассказывали про Карацупу и его собаку, как ее там звали, Ингус или Индус…
Соболь загадочно усмехнулся.
– Было бы золото. Тогда бы никакие Карацупы не были страшны.
– А я бы в лесу остался жить, – сказал Косой. – Здесь ни войны, ни собак, ни пограничников, ни воров… Тихо, спокойно…
– Только медведи бродят, – ехидно подсказал Соболь.
– Нет, ребята, – неожиданно вступил в разговор Сережа, – в лесу нельзя. Не место тут человеку. Мы вон два года жили… Так уж лучше в тюрьме.
– А мы думали, ты спишь, – откликнулся Соболь, – так, говоришь, в лесу плохо?
– Нет, не плохо. Тут спокойно, просторно. Но не человеческий это покой. Не людской…
– А какой?
– В лесу, конечно, страшновато иногда бывает, – перебил Косой. – Особенно в таком, как этот. Здесь всякая нечисть водится.
– Какая еще нечисть?
– Лешие, лесовухи.
– Ну пошел: лешие! Бред все это!
– Не скажи, – Косой поковырял костер палкой, отчего в темное небо взвился сноп искр. – Лешие точно есть. Батянька нам часто рассказывал разные истории про леших. Вроде даже сам видел его, проклятого. Вот, помню, говорил, как его крестная пошла вместе с другими бабами на болото за ягодой. Вот, значит, они набрали полные туеса и вроде домой засобирались. Вдруг смотрят, какая-то женщина поодаль идет, вся в черном, и платок тоже черный, прямо на глаза надвинут. Они дивятся: кто, мол, такая? А та прямо в болото и идет по нему, не тонет. Те сразу поняли – лесовуха. Заманивает их, значит.
– А дальше что? – спросил Соболь.
– Да ничего. Ушла она своей дорогой.
– Так чего же не заманила?
– А вот еще был случай, – продолжил Косой, не обращая внимания на реплики Соболя, – только это давно, еще до революции случилось. Одну девчонку крестили, и тут мимо проходил какой-то старик. Позвали его за крестного. Он и говорит родителям: пускай, как моей крестнице шестнадцать лет будет, приходит ко мне в избу, я ей подарок сделаю. А это леший был. Вот девчонка растет. Подросла до положенного срока, тут ей и рассказали. Делать нечего, отправилась в лес, нашла избушку. Видит, в сенях бочка, полная крови стоит, смотрит на печку – там подвешены головы и руки человеческие, заглядывает в голбец – там кишки лежат, сунулась в печку, а там жарятся титьки женские.
Вошел крестный. Девка с ним поздоровалась, говорит, я тут без тебя осмотрелась.
– Ну и ладно, – тот отвечает.
– А что это у тебя голова и рука на печке?