– По крайней мере, я наконец–то счистила с себя всю грязь, которой, наверное, хватило бы засыпать колодец.
Она передала кусок мыла Давиду. Он отошел от костра в темноту, разделся, и, осторожно ступая по песку, вошел в теплую, черную воду. И это было странное, сказочное ощущение, когда купаешься посреди пустыни, а вокруг ничего, кроме песка и тишины, а над головой редким веером повисли ветви пальмы, и сквозь них проглядывает серебристое от бесконечного количества сверкающих звезд ночное небо.
В памяти всплыла фраза: «В пустыне звезды так близко, что туареги накалывают их на кончик копья и кладут на землю, чтобы освещать свой путь в ночи». Кто это написал, он не мог вспомнить, но стоя здесь, в оазисе Эми–Хазааль, в самом сердце той части Сахары, что относится к Чаду, ему показалось, что так оно и есть на самом деле.
Припомнилась другая, похожая на эту, ночь в Канаиме, в Венесуэльской Гайяне, когда они с Хохо купались голыми в компании двух очаровательных девушек из Каракаса у подножия большого водопада и вот также на берегу горел костер, но там его зажгли чтобы отпугивать москитов.
Он не мог припомнить другого случая, когда столько смеялся, когда выпил столько рома и когда столько занимался любовью на белоснежном песке, и чтобы чувствовал себя таким свободным, счастливым и довольным.
Кажется, то была его последняя холостяцкая «пирушка».
А потом, когда вернулись, его послали в Мюнхен, где он и познакомился с Надией и потерял интерес к другим женщинам, а позже бедняга Хохо – постоянный спутник во всех шалостях и проказах, взлетел на воздух.
Да, то была не забываемая ночь, лучшая, наверное, из тех за многие годы, что он провел в поездках по миру, ночь, которую он разделил со своим единственным, настоящим другом, а настоящие друзья, как известно, встречаются на жизненном пути очень и очень редко, и если их теряешь, то подобная утрата бывает невосполнимой.
Очень часто он спрашивал себя, а не было ли так, что Надия заменила ему Хохо, не полностью конечно, но в некоторых смыслах и до определенного момента. Некоторое время вместе они составляли неразлучную троицу, и у него был и друг и любовница, ставшая потом женой, но Хохо умер, и с этой стороны образовалась пустота, которую невозможно было заполнить, и он даже стал подумывать о том, что его карьера журналиста закончилась.
Ему предлагали заняться публицистической фотографией и предлагали работу в журналах мод, там, где в более комфортных условиях платят больше денег, но… после разговора со своим шеф–редактором и под давлением Надии, решил вернуться в свой хорошо знакомый мир репортажной съемки.
И как же ему не хватало Хохо! Как все усложнилось без него! И снова тысячи мелких ежедневных проблем, путающихся под ногами, приходилось обращаться за советом и поддержкой к Надие, к ее практицизму в вопросах житейских, иногда не обходилось без справедливой, но едкой, критики.
Смерть Хохо не повлияла на отношение Давида к работе, как и раньше он вначале сгорал от безграничного энтузиазма, а потом проваливался в состояние глубочайшего разочарования. Мог прийти в экстаз от какой–нибудь новой фотографии, а на следующий день с отвращением рвал и швырял ее в мусорную корзину и все потому, что кому–то она не показалось такой совершенной, какой он увидел в первый раз.
В этом, как и во многих других вещах, Хохо был для него своего рода противовесом: помогал спуститься на землю, когда он в своих чувствах улетал слишком высоко и довольно быстро мог поднять его со дна глубокого колодца, полного разочарований.
В своем деле Давид всегда старался достичь совершенства и когда находил недостатки в работе – сразу же отказывался от нее, она теряла для него всякий интерес.
С уходом Хохо кто–то должен был заполнить образовавшуюся пустоту и это была Надия, кто–то должен был выступать в роли того самого противовеса, кто–то должен был стать объективным критиком и справедливым другом, на чье слово можно было бы положиться и кому можно было бы доверять.
О, Надия, Надия!
Из темноты появился «беллах» и сел на песок, терпеливо ожидая, когда он закончит мыться.
Давид вышел на берег и протянул ему кусок мыла, и тот, скинув с себя лохмотья, сразу же прыгнул в воду и начал смеяться и плескаться там, словно мальчишка. Одеваясь, Давид украдкой наблюдал за ним – странная черная фигура, покрытая хлопьями белой пены в красноватом отблеске горящего костра. Он вернулся к костру, сел, прислонившись спиной к стволу пальмы, и стал наблюдать за тем, как Миранда готовит ужин: обжаренные бобы и мясо подстреленной накануне газели.
Когда африканец вернулся, все с жадностью накинулись на еду. «Беллах» сознался, что правила ислама для него не играют важной роли и его совершенно не заботит, что среди бобов попадаются куски свиной колбасы чоризо, а их газель была убита не в соответствии с традиционным ритуалом, когда животное поворачивают головой по направлению к Мекке.
– Религия нужна хозяевам, – резюмировал он, утирая ладонью покрытые жиром губы. – Нам «беллахам» не за что благодарить Бога и демонстрировать по отношению к нему особенное почтение. Если то, что я ем свинину, каким–то образом оскорбляет того, кто позволил мне родиться рабом, то это даже радует меня…
И тут из ночного мрака прозвучал хриплый, властный голос:
– Не двигаться, а то вышибу мозги!
После такого красноречивого предупреждения никто не посмел даже пальцем пошевелить, видя как некая тень, отделившись от ночного мрака, осторожно подходит к ним.
Вначале в круге света, отбрасываемом пламенем, появился ствол винтовки, затем две огромные, подобно кувалдам, ручищи, потом вплыл черный плащ, под которым виднелась белая рубашка, широкие штаны погонщика верблюдов и наконец объявился весь человек – мужчина под два метра ростом, мощного телосложения, с черной бородой закрывавшей пол лица, в тюрбане, из–под которого выглядывали спутанные волосы, такие же черные, как и его борода.
Миранда замерла с поднятой тарелкой в одной руке и ложкой, что не донесла до рта, в другой, внимательно посмотрела на вышедшую из темноты на свет фигуру и сердито засопела.
– Марио! Как же ты меня напугал! «Ma сhi fai, cretino?» (Но что ж ты делаешь, кретин?)
Человек, которого назвали Марио, несколько секунд смотрел на нее, щурясь на пламя костра, будто старался вспомнить кто это такая, затем опустил винтовку, подбежал к Миранде, поднял ее с земли, как ребенка, и радостно затрубил своим густым басом:
– Миранда! «Sei tu!» (Ты!)
Они смачно поцеловались, и он бережно опустил ее на землю.
– И что ты делаешь здесь? – спросил он.
– Долго объяснять… Где Алек?
Итальянец махнул рукой в сторону юго–востока.
– Недалеко… Услышали выстрелы и он отправил меня на разведку,– после этих слов он поднял винтовку и выстрелил вверх три раза, выждал немного и повторил.
– Теперь приедет, – объяснил он. – Вот он удивится! – потом обернулся к Давиду, но когда Миранда собиралась уже сказать что–то, перебил ее:
– Нет, нет… – попросил он. – Позволь мне самому отгадать. Вы, сеньор … – он задумался, вспоминая, – сеньор Александер. Не правда ли?
– Мы знакомы? – удивился Давид.
– Лично нет, но мне очень нравились ваши фотографии в «Темпо», в «Пари–Матч»… Сожалею по поводу вашей жены… – неожиданно добавил он.
– Откуда вы знаете?
– Радиостанция «Голос Чада» сообщила. Весь Форт–Лами взбудоражен. Единственный вертолет, что был у военных, исчез, словно провалился под землю.
Давид почувствовал, как у него екнуло сердце.
– Что–нибудь известно про Надию?
– Ничего. Совсем ничего, но связывают с исчезновением вертолета.
Все опять расселись вокруг костра. Марио показал рукой на сковороду:
– Ничего не осталось? Я когда подходил к вам, то издалека, минут за тридцать, начал давиться слюной от всех этих запахов.
Обернувшись к «беллаху», сказал:
– Будь добр, сходи, поищи моего «аррегана». Он где–то там, за дюнами. Зовут его «Саломе» и он достаточно спокойный.
Африканец исчез в темноте. Итальянец проводил его взглядом, потом обернулся к Давиду и протянул руку:
– Марио дель Корсо, – представился он, – четвертый в иерархии «Группы» и второй в сердце Миранды, – пошутил он. – Она обещала мне, что когда Алек надоест ей, она выйдет замуж за меня. Так ведь, красотка?
– Перед этим тебе придется сбрить шерсть, что растет у тебя по всему телу.
– А многим нравится… – здоровяк почесал бок. – Вшам и блохам тоже она по вкусу. Будь они не ладны! – и, улыбнувшись Давиду, продолжил – Не нужно было тебе приезжать. Как мы узнали про вертолет, то сразу же начали искать твою жену…
– Как он мог исчезнуть?
– Сейчас это главный вопрос, что обсуждают во всем Чаде, и ответ на него стоит миллион лир… Все самолеты военно– воздушных сил задействованы в его поисках. И самое странное, что радиус действия такого вертолета не позволяет ему добраться до джунглей на юге, где и в самом деле можно исчезнуть без следа.
Взгляд его упал на целую гору еды, что Миранда разогревала на сковороде над костром.
– Спасибо, конечно… Но мне многовато будет, – запротестовал он.
– Ну, не обольщайся особенно. Это не тебе одному, кто–то еще примчится на запах этих бобов, как и ты.
– Я знаком с еще одним, кто прямо прилетит сюда, знай он, что кроме бобов его еще кое–что ждет. Ох, mama mia! (ох, мамочка моя!) И пожалуйста, этой ночью уйдите подальше, а то в пустыне звук поцелуев, вздохи и стоны слышны издалека.
– Иди к черту! – засмеялась Миранда и покраснела.
Из темноты донеслось верблюжье фырканье, Марио перестал жевать и прислушался.
– Кажется, подходят… Это «Марбелья» – мехари Кристобаля.
– Верблюда назвали «Марбелья»?
– А… Причуды андалузского щеголя. Когда жара становится непереносимой и земля раскаляется до восьмидесяти градусов, имеет обыкновение шутить: «А что мне жаловаться?! – говорит эта сволочь. – Я загораю на «Марбельи»»
Отчетливо послышались голоса, тяжелое дыхание животных и звяканье уздечек, а потом из мрака в