Когда стемнело полностью, Сулейман Р.Ораб жестом приказал трем из своих людей, чтобы закончили есть. Один из них взял кирку и лопаты, другой – мешок со съестными припасами, а третий взвали себе на плечи хирбу с водой. Все трое, не проронив ни слова, вышли за пределы круга света, отбрасываемого пламенем костра, и скрылись в темноте в направлении высоких дюн.
С наступлением вечера он наблюдал за пустыней без бинокля, что отдал Абдуле. Как только солнце начало клониться к закату, вывел колонну заключенных из подвала, и когда темнота сгустилась настолько, что трудно было различить предметы, лежащие рядом, под ногами, они двинулись в путь
Два раба, самых крепких, несли на плечах рулон желтого брезента.
Прежде, чем они вышли, Зеда–эль–Кебир отвел его в сторону и тихим голосом сказал:
– Шесть тысяч долларов – большие деньги.
Амин ничего не ответил, а лишь ограничился тем, что наклонил голову, тем самым показывая, что согласен и затем, встав во главе колонны, повел всех в направлении на северо–восток.
Пройдя пару километров и почувствовав песок под ногами, он приказал, чтобы все остановились и, обратившись к своим людям, властным голосом сказал:
– Одно лишь слово, кто–нибудь всхлипнет или охнет, и тут же перережу горло, а кто вякнет что–нибудь – отрублю голову. Ясно?
После этих слов все пошли так тихо, что могли бы пройти по постели спящего человека, не потревожив его сон.
Шли всю ночь, без перерыва, без остановок, в одном стремительном ритме и, когда заключенный начинал демонстрировать признаки усталости или слабости, ближайший к нему охранник вынимал гумийю и колол ей спину несчастного.
Амин шел во главе колонны и в кромешной темноте ориентировался так же легко, как при свете дня, иногда сверяясь со звездами, иногда ориентируясь по следам, оставленным караваном в песке, но большей частью в соответствии со своими звериными инстинктами, что вели его в нужном направлении, словно почтового голубя.
Часов около трех, когда небо слегка побледнело, а вдалеке крохотной искоркой засверкал костер, Амин, довольный собой, улыбнулся, и первый раз за всю ночь позволил сделать короткий привал.
Ветер заскользил по пустыне, указывая на приближение рассвета, когда они подошли к дюнам, из темноты навстречу им скользнула тень.
– Амин? – позвал человек.
– Я здесь, – откликнулся негр.
– Следуй за мной, – приказал человек. – Сюда…
Он быстро и уверенно провел и рабов, и охранников через дюны туда, где его товарищи уже заканчивали копать квадратную яму – пару метров глубиной и четыре в ширину. На краю этой ямы Абдул отделил мужчин от женщин и заставил их спуститься на дно, остальным приказал лечь на песок.
Один из погонщиков раздал воду, другой еду и, собрав лопаты, они быстро удалились в направлении, где остался караван. В лагерь пришли, когда уже начало светать.
Сулейман ожидал их у потухающего костра, попивая свой чай.
– Все нормально? – спросил он.
– Все хорошо… Никто их не найдет.
Сулейман сделал последний глоток, поставил стакан на гладкий камень, поднялся на ноги и приказал:
– Тогда все в путь. Но без спешки…
Час спустя, когда лагерь был разобран, палатки свернуты, животные навьючены, они возобновили свое неторопливое продвижение на северо–восток.
Амин и Абдул наблюдали за ними, спрятавшись за краем самой высокой дюны, и одновременно зорко осматривали окрестности, с тем, чтобы удостовериться, что чужих нигде не видно.
– Думаю, здесь нам нечего бояться, – сказал ливиец.
Амин обернулся и взглянул на широкую траншею, на рабов и охранников, расположившихся по кругу, зорко следящих за каждым их движением.
– Я бы, все–таки, закопал их.
– Зачем? Чтобы они мучились без особенной надобности?
Амин презрительно посмотрел на него, хотел было промолчать, считая не достойным отвечать на подобные глупости, но потом передумал и, набравшись терпения, сказал:
– Послушай, глупец, если они привыкнут оставаться под открытым небом, то в тот день, когда ты загонишь их в яму, подумают, что кто–то приближается и начнут орать, чтобы привлечь внимание…– он сделал паузу, чтобы собеседник понял ход его мыслей. – Но если каждый день закапывать их на пару часов, то никогда не поймут, то ли кто–то подходит или ты делаешь это по привычке, а тех, кто начнет орать, отучишь это делать лопатой по спине. Понятно?
– Теперь понятно… – согласился Абдул, указав на Надию, спросил. – А ее тоже закапать?
– Само собой… – и начал спускаться по склону. – Сегодня, поскольку это первый день, сделаем все до того, как солнце начнет печь.
Стоя внизу, он приказал охранникам, чтобы расстелили брезент с одной стороны ямы, а края прижали камнями и присыпали песком. Потом велел согнать в яму, где уже находились мужчины, и женщин, и детей. Все сели на дне, поджав ноги к подбородку, но места было так мало, что сверху это выглядело, как ковер из черных голов с глазами круглыми от ужаса. Какой–то малыш начал плакать, и Амин хлестнул его кнутом.
– Если не заткнешься, спущусь вниз и придушу тебя, – зло прошипел он.
Надия обняла всхлипывающего мальчишку и прижала к груди, стараясь утешить его, и тот понемногу успокоился.
Охранники начали разворачивать брезент, закрывая яму, но тут одному из них пришла в голову, как ему показалась забавная идея, он встал на краю и начал мочиться на головы пленных. Амин с товарищами дружным хохотом поддержали его выходку, но Абдул быстро подошел и одним ударом отшвырнул его на песок.
– Хватит! Уже достаточно! – рявкнул он.
– То была лишь шутка, – заступился Амин.
– Думаешь, мы собрали их здесь, чтобы шутки шутить? Закрывайте! Быстрей!
Брезент растянули, края придавили камнями, а поверх насыпали тонкий слой песка, хотя это было уже лишним, поскольку ткань и так была светло–желтого цвета. Когда все было закончено, даже опытный наблюдатель с десяти метров не смог бы догадаться, что здесь вырыта яма, где заживо похоронены двадцать человек: и мужчины, и женщины, и дети.
Амин, а следом за ним и Абдул, вновь забрались на вершину дюны и сверху осмотрели что и как было сделано.
– Хорошо…– удовлетворенно пробормотал он. – Засыплем следы вокруг, и даже сокол не сможет обнаружить нас…
Она изо всех сил зажмурилась, чтобы пересилить себя и сдержать слезы, но все равно почувствовала, как две горячие и горькие слезинки поползли по щекам и упали на колени.
Сидя в этой яме вместе с двадцатью другими, такими же несчастными, прижавшись друг к другу, так плотно, что и шевельнуться не получалось, задыхаясь от запаха немытых человеческих тел, окружающих ее со всех сторон, с трудом глотая разогретый неумолимым солнцем воздух, она в первый раз за все время своего плена почувствовала жалость к самой себе и своей судьбе. Воздуху не хватало, и как бы не старалась она глубоко дышать, все равно, надышаться не получалось, и не было ни каких сомнений, что как только где–нибудь появятся малейшие признаки опасности, их не выпустят наружу, даже если они все умрут здесь.
Под брезентом было темно, так что с трудом получалось разглядеть свои руки, со всех сторон слышалось тяжелое дыхание, особенно тяжело дышала женщина справа, она чувствовала каждое ее движение, но в темноте невозможно было разобрать черт ее лица, а временами на ум приходило странное сравнение, будто вокруг нее расположился единый организм со множеством голов, рук и ног.
Она припомнила, что когда–то читала о том, как перевозили рабов на кораблях: капитаны загоняли в трюмы до пятисот человек: и мужчин, и женщин, и детей, располагали их «как книги на полках или как ложки в коробке», каждому там отводилось в длину сто восемьдесят сантиметров, сорок сантиметров в ширину, и полметра свободного пространства над головой, и так их везли иногда в течение нескольких месяцев, и они не могли ни сесть, ни поднять голову, ни даже перевернуться, чтобы не придавить соседа.
Ей всегда было трудно поверить в то, что подобное могло происходить где–то, но сейчас… заживо погребенная в этой яме посреди пустыни, начинала понимать, что жестокость человеческая простиралась так далеко, что и представить себе было трудно.
Женщина, сидящая рядом, вдруг начала шевелиться, совершая ритмичные движения руками, как будто хотела перетереть сковывающие ее цепи.
– Успокойся… – прошептала она. – Все равно не получится освободиться…
– Ох, замолчи… – раздраженно ответила та. – Оставь меня в покое…
И продолжила тереть руки все сильнее и сильнее, дыша с каждым разом все тяжелее и тяжелее, иногда замирая, чтобы передохнуть, но потом ускоряясь с новой силой.
Жара усиливалась, вонь от экскрементов, от мочи и пота, от страха, просачивающегося наружу через поры кожи, сделалась совершенно непереносимой.
Она закрыла глаза, заткнула пальцами нос и сделала над собой усилие, заставляя свое сознание полностью погрузиться в воспоминания, чтобы, пусть только мысленно, но сбежать, унестись отсюда далеко–далеко, в те дни, когда она была безмерно счастлива.
Холод!
Ох, как ей понравился холод!
Вспомнила зимы в Париже, как она ходила в Университет, закутавшись в теплое пальто с очаровательной красной шапочкой с большим, голубым помпоном, как мерзла и, чтобы согреться, хлопала в ладоши и притоптывала ногами в толстых, меховых сапогах, стоя на снегу…, а вокруг все было белое, пушистое, и при каждом выдохе получалось облачко пара и самое главное – ощущение снега на ладонях, когда они играла в снежки со своими друзьями.
Холод!
Вспомнила каток в отеле «Ивор», в Абиджане, и как удивился Давид, когда он перенесся из мира с жарой в сорок градусов туда, где по белым дорожкам скользили африканцы–конькобежцы и африканцы–фигуристы, темные лица на фоне бело–голубого льда.
– Каток в центре Африки? Вот уж, никогда бы не подумал…
– А что здесь удивительного? – засмеялась она. – Разве теперь не модно акклиматизировать слонов в центре Европы? Умеешь стоять на коньках?