– Он оформляет ордер?
– Да, он кого-то отправил найти судью. Так что ордер они получат. Но они не хотят там светиться, пока не начнут операцию. На тот случай, если по плану бандитов один должен выбраться на поверхность и отогнать вездеходы. Или находящийся снаружи сообщник должен появиться и увезти их.
Босх кивнул и прихлебнул кофе. Это был разумный образ действий. Он вспомнил, что в пепельнице у него догорает сигарета, и вышвырнул ее в открытое окно.
Словно догадавшись, о чем он думает, она добавила:
– Рурк сказал, что, насколько они могли заметить, на заднем сиденье джипа не было одеяла. Но если это тот джип, в котором привезли к резервуару тело Медоуза, то там должны остаться улики в виде волокон.
– Что насчет клейма, которое Шарки видел на двери машины?
– Рурк сказал, что там нет никакого клейма. Но оно могло быть раньше, и они просто удалили его, когда оставляли джип на стоянке.
– Угу, – отозвался Босх. Некоторое время он находился в раздумье, потом сказал: – Тебя не беспокоит то, как все удачно складывается, одно к одному?
– А должно беспокоить?
Босх пожал плечами. Он бросил взгляд на Уилшир. Тротуар перед пожарным краном был пуст. С тех пор как они вернулись с обеда, Босх не видел белый «форд», который, по его убеждению, принадлежал СВР. Он не знал, ошиваются ли Льюис и Кларк где-то поблизости или на ночь отправились спать.
– Гарри, хорошая детективная работа как раз и сказывается в тех делах, где все вдруг начинает укладываться в схему, – сказала Элинор. – Я имею в виду: нельзя сказать, что в этом деле нам как-то подозрительно быстро повезло. Мы долго бродили впотьмах, прежде чем картина начала проясняться. Но мне кажется, сейчас мы обрели некий контроль над ситуацией. Дела обстоят гораздо лучше, чем три дня назад. Так что же беспокоиться, если несколько фактов вдруг начали подходить друг к другу?
– Три дня назад Шарки был еще жив.
– Ну, если ты берешь на себя вину за его смерть, почему тогда не винить себя за смерть всякого, кто однажды сделал выбор и кого этот выбор привел к гибели? Ты не в силах изменить эти вещи, Гарри. И тебе не нужно быть мучеником.
– Что ты подразумеваешь под словами «сделал выбор»? Шарки не делал никакого выбора.
– О нет, делал. Когда он выбрал жизнь на улице, он понимал, что может и умереть на улице.
– Ты сама не веришь в то, что говоришь. Он был ребенком.
– Я верю в то, что в мире происходят чудовищные вещи. Я верю в то, что лучшее, что можно сделать на этой работе, – это остаться уравновешенным. Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. Нам остается только надеяться, что в половине случаев побеждают хорошие парни. И это мы, Гарри.
Босх осушил свой стаканчик, и после этого они некоторое время сидели молча. Со своего места им было прекрасно видно хранилище, словно трон, красующийся в центре стеклянной комнаты. Босху подумалось, что здание, выставленное на всеобщее обозрение, блестящее и сияющее в ярких лучах льющегося с потолка света, будто говорит: «Возьми меня». И вот кто-то собирается это сделать. «А мы собираемся им это позволить».
Уиш взяла в руки рацию, дважды щелкнула и проговорила:
– Первая улица, я Бродвей-один, вы меня слышите?
– Бродвей, мы вас слышим, – послышался в ответ голос Хаука. – Что у вас? Есть новости? – В эфире было много помех, так как радиоволны рикошетили от окружающих высотных зданий.
– Просто проверка. Где вы стоите?
– Мы точно к югу от входа в ломбард. Ясно видим, что ничего не происходит.
– Мы к востоку. Видим отсюда… – Она щелкнула, отключая микрофон, и посмотрела на Босха. – Мы забыли придумать код для хранилища. Есть идеи?
Босх покачал головой, но потом сказал:
– Саксофон. Я видел, как в витринах ломбардов развешены саксофоны. Вообще музыкальные инструменты, масса.
Она снова включила микрофон:
– Извините, Первая улица, у нас техническая заминка. Мы с восточной стороны ломбарда, видим прямо перед собой пианино. Внутри ломбарда все спокойно.
– Продолжайте наблюдение.
– Бродвей, конец связи.
Босх усмехнулся и покачал головой.
– Что? – спросила она. – Что такое?
– Я видел в ломбардах много музыкальных инструментов, но ни разу не встречал пианино. Кто потащит в ломбард пианино? Понадобится грузовик. Вся наша маскировка теперь полетела к черту.
Он взял микрофон, но не стал щелкать по кнопке передачи, а просто сказал:
– Э-э… Первая улица, вносим поправку. Это не пианино в витрине. Это аккордеон. Мы ошиблись.
Она шутливо двинула его кулаком в плечо и велела не брать в голову. Они погрузились в уютное молчание. Дежурства с наблюдением были бичом большинства детективов. Но за пятнадцать лет службы Босху не было в тягость ни одно такое дежурство. В сущности, много раз он даже получал от них удовольствие, когда был в хорошей компании. Он определял хорошую компанию не по беседе, а по ее отсутствию. Если не было нужды болтать, чтобы чувствовать себя комфортно, это была подходящая компания. Наблюдая, как проносятся машины мимо депозитария, Босх думал о нынешнем деле. Он восстанавливал в уме события в том порядке, как они происходили, с самого начала и до настоящего времени. Мысленно возвращался к местам преступлений, заново воспроизводил диалоги. Он обнаружил, что нередко такая ревизия помогала сделать следующий шаг. О чем он вновь думал сейчас – точно раскачивал языком больной зуб, – так это о вчерашнем наезде. О машине, которая мчалась на них. Кому это понадобилось? Что такое важное узнали они на тот момент? Такое, что делало их опасными? Глупый шаг – убить копа и агента ФБР. Ради чего кто-то пошел на это? Потом мысли Босха перенеслись к той ночи, что они провели вместе, – после того, как ответственные лица наконец оставили их в покое. Элинор была сама не своя, она очень нервничала. Больше, чем он. Лежа рядом с ней и держа ее в объятиях, он чувствовал себя так, словно успокаивал испуганное животное. Он обнимал ее и ласково гладил, а она, прижавшись, дышала ему в шею. В этот раз они не занимались любовью. Просто лежали обнявшись. В каком-то смысле в этом было даже что-то более интимное.
– Ты думаешь о прошлой ночи? – спросила она.
– Откуда ты знаешь?
– Просто догадка. Есть интересные мысли?
– Что ж, я думаю, это было славно. Я думаю, мы…
– Я говорю о том, кто пытался убить нас вчера.
– О!.. Никаких. Я думал о том, что было потом.
– О!.. Знаешь, Гарри, я ведь не поблагодарила тебя за то, что ты был так добр ко мне и ничего не требовал.
– Это мне следует тебя поблагодарить.
– Ты славный.
Они снова унеслись мыслями каждый в свою сторону. Привалившись к дверце и положив голову на стекло, Босх сидел, почти не отрывая взгляда от депозитария. Движение на Уилшире было слабым, но равномерным. Люди ехали в клубы или из клубов, которыми изобиловали бульвар Санта-Моника и улица Родео-драйв. В близлежащем «Академик-холле», очевидно, была премьера. Босху казалось, что все лимузины Лос-Анджелеса тянулись в эту ночь к Уилширу. Удлиненные машины всех марок и цветов, шурша шинами, катились мимо одна за другой. Они двигались так плавно, что казалось, не ехали, а плыли. Они были красивы и загадочны со своими черными стеклами. Словно экзотические женщины в темных очках. Автомобили, созданные именно для большого города, думал Босх.
– Медоуза похоронили?
Вопрос его удивил. Интересно, какой поворот мысли привел к нему?
– Нет, – ответил он. – В понедельник, на кладбище ветеранов.
– Похороны в День памяти павших – это звучит вполне подходяще. Так, значит, его преступная жизнь не лишила его права быть похороненным в такой священной земле?
– Нет. Он заслужил это своими делами там, во Вьетнаме. Ему приберегли там место. Там, вероятно, есть местечко и для меня. Почему ты спросила?
– Не знаю. Просто подумала. Ты пойдешь?
– Если не буду сидеть здесь, наблюдая за этим хранилищем.
– С твоей стороны будет правильно, если ты пойдешь. Я знаю, что он кое-что для тебя значил. В определенный момент твоей жизни.
Он оставил это без ответа, но она продолжила:
– Гарри, расскажи мне о черном эхе. О том, что ты упоминал на днях. Что ты имел в виду?
Впервые он оторвал взгляд от хранилища и посмотрел на Элинор. Ее лицо находилось в тени, но проносящиеся за окном огни осветили на миг внутреннее пространство машины, и он увидел ее глаза, устремленные прямо на него. Потом Гарри опять принялся смотреть на хранилище.
– Тут, в сущности, нечего рассказывать. Просто так мы называли одну из тамошних непостижимостей.
– Непостижимостей?
– Этому не существует названия, мы сами его изобрели. Этими словами у нас обозначалась темнота, сырая пустота, мертвое ничто, которое ты ощущал, когда находился там, один в этих туннелях. Но при этом ты был жив. И тебе было очень страшно. Будто твое собственное дыхание эхом отдавалось в темноте – достаточно громко, чтобы тебя выдать. По крайней мере, тебе так казалось. Я не знаю… Это трудно объяснить. Просто… черное эхо.
Она переждала несколько мгновений, потом сказала:
– Я думаю, это хорошо, что ты собираешься пойти на погребение.
– А в чем дело? Что-то не так?
– В каком смысле?
– В прямом. То, как ты говоришь… Как будто так и не пришла в себя со вчерашнего вечера. Как будто… да нет, забудь.
– Я сама не понимаю, Гарри. Наверное, после того, как адреналин схлынул, я просто испугалась. И теперь это побуждает меня задуматься о разных вещах.
Босх кивнул, но ничего не сказал. Мысли его опять переключились. Он вспомнил один случай в «Железном треугольнике»[26], когда отряд, который понес тяжелые потери от снайперов, случайно натолкнулся на вход в подземный лабиринт. Босх, Медоуз и пара других «крыс», Джарвис и Ханрахан, были сброшены с вертолета в ближайшей зоне приземления и проведены к норе. Первое, что они сделали, – бросили в дыру парочку сигнальных ракет, какими пользуются в зоне посадки, – синюю и красную – и вентилятором вдули внутрь дым, чтобы обнаружить другие входы в лабиринт. Очень скоро по всем направлениям в радиусе двухсот ярдов из-под земли в десятке точек начали виться струйки дыма. Дым выходил наружу через «паучьи щели», которые использовались снайперами как огневые позиции и для того, чтобы перемещаться в туннелях. Этих точек было так много, что джунгли окрасились пурпурным цветом. Медоуз был под кайфом. Он зарядил кассету в переносной магнитофон, который всегда таскал с собой, и начал оглашать лабиринт композицией Хендрикса «Пурпурный туман». Это было одним из самых отчетливых и интенсивных воспоминаний Босха, если не считать его снов о войне. Он никогда после этого не любил рок-н-ролла. Сотрясающая мощь этой музыки слишком сильно напоминала ему о тех временах.