— Не поможешь, значит? — разочарованно резюмирует он.
— Помогу. Никто не поможет, а я помогу. Тем более, что ты мне тоже помог неслабо. Возвращайся и скажи Игле, что со мной встречался, знаешь в лицо теперь. Вотрись в доверие. Скажи, что можешь меня подловить. Пацаны не смогли, а ты сможешь. Сечёшь? Потусуйся с Иглой.
— Игла мне дороги не даст. В лучшем случае пошлёт тебя же завалить.
— Плевать. Я тебе дорогу дам. Вот с Толяном будешь на связи. Если мне что передать надо, звони Толяну. И я с тобой через него же связываться буду. Лады?
— Типа ты меня засылаешь к нему как крысу что ли?
— А он тебе свой что ли? Я тебя засылаю, как его конкурента, который рвётся наверх, — киваю я. — Сам говоришь, Игла тебе не даст дорогу. Но время Иглы уже прошло. Теперь наступает время Цвета. И твоё. Если ты со мной будешь.
— Цвет наркоту бодяжит.
— Ты не будешь. Найдём тебе серьёзное дело, не бойся. Думай, короче. Бабки на дорогу есть? На вот, держи. Только не будь дураком. Это тебе проверочка. Не от меня. Ты сам себя проверь и поймёшь сразу, будет от тебя толк или нет. Если спустишь всё, прогуляешь в один миг… значит всё, разговор окончен.
Я кладу перед ним пачку червонцев, и он на несколько секунд прекращает жевать.
— Это типа мне? — сглатывает Арсен, и его острый кадык прыгает вверх-вниз.
— Ты запомнил телефон Анатолия?
Он повторяет комбинацию цифр.
— Ну, вот и хорошо.
Мы заканчиваем обед и он уходит, а мы с Толяном ещё какое-то время остаёмся за столом, обсуждая дела.
От гостиницы отъезжаем по обычному маршруту — Маркса, Пушкинская, Страстной и Горького.
Алик поглядывает в зеркало и чуть покачивает головой.
— Что там, Алик? — спрашиваю я, когда выезжаем на улицу Горького, бывшую Тверскую. — Лёх, набери мой домашний, пожалуйста.
— Да-а-а, — тянет водитель, а Лёша протягивает мне телефонную трубку.
— Чего «да»?
— Да, «Волжанка» чёрная за нами как приклеилась…
— Алло, — отвечает Наташка.
— Привет, — говорю я, оглядываясь назад и пытаясь разглядеть прилепившуюся за нами чёрную «Волжанку». — Ну, как ты там? Семейные радости не надоели ещё?
— Нет, — смеётся она. — Родители гулять ушли на Красную площадь. Так что хата свободна, приезжай.
— Я уже еду! — я тоже смеюсь. — Но давай, мы с тобой в «Берёзку» смотаемся. Надо же дефицита набрать. Ты к мяснику из Луверна ходила, кстати?
— Из какого Луверна? — удивляется она.
Понятно, что удивляется, ведь сериал «Фарго» ещё не сняли.
— Это шутка. К нашему мяснику ходила?
— К нашему ходила, да.
— Удачно?
— Ага, более чем…
— Хорошо. В общем, я подъеду минут через…
Хочу сказать, что я уже лечу по улице Горького и через пять минут буду дома, и чтобы она собиралась и выходила. Хочу, но не успеваю да и вообще выпускаю трубку из рук, потому что в этот самый момент раздаётся грохот и наша машина, получив справа удар в переднее крыло, резко меняет направление движения и превращается в крутящуюся центрифугу.
Я даже не успеваю зафиксировать, обо что бьюсь — о дверь, стекло или спинку переднего кресла. Скорее всего, обо всё перечисленное. Снаружи мир взрывается какофонией звуков — скрежетом металла, визгом тормозов и гневной разноголосицей клаксонов.
Мы делаем пару полных оборотов и останавливаемся. И, как по волшебству, наступает тишина. Чёрный экран… Проходит несколько секунд, прежде чем я начинаю соображать.
Лицо в крови… да и вся одежда тоже в кровищи… бровь, похоже рассёк, голова и плечо болят. Лёха в отключке, он удар практически на себя принял. Алик вроде в порядке… Справа стоит бортовой синеголовый «зилок» с открытой водительской дверью. Водителя не видать…
— Егор! — едва слышно доносится Наташкин голосок, и я подбираю трубку. — Егор! Что у тебя происходит?
— Непредвиденные обстоятельства… Я чуть позже приеду… Всё нормально…
В голове гул, звон, болит зараза… и грудь ещё… Кровь течёт, как у боксёра… Блин, что за хрень… Как он так выскочил? Из Настасьинского-то переулка? Где там разогнаться вообще?
Раздаются звуки сирены… Да не одной, сразу нескольких… Подъезжает жёлтая гаишная «Волга» и две кареты скорой помощи. Как в замедленном кино…
Я открываю дверь и осторожно выхожу из машины. Делаю несколько нетвёрдых шагов, замечая медленно, как во сне, бегущего инспектора. Твою дивизию! Переднее крыло всмятку, колесо вывернуто, половина передней двери, как скомканный лист бумаги…
Ко мне приближаются санитары. Да, подождите вы! Какое-там, волокут в «рафик». А вон и чёрная «Волга». Она стоит чуть позади. Это та, что к нам прилепилась или нет? Твою дивизию, конечно, это она. Дверь открывается и…
— Да подождите!
Но санитары неумолимы. Затаскивают меня в свою посудину.
— Надо зашивать! — говорит склоняющийся надо мной человек в белом.
Я вижу его лицо прямо над собой, серьёзные глаза и большой нос с чёрными точками. Мне чем-то замазывают бровь. Действительно, будто на ринге… И вдруг…
— Э! Вы что мне колете⁈
В бедро, прямо через брюки! Какого хрена!
— Это просто обезболивающее.
— Какого хрена! У меня и так ничего не… болит…
Суки… подло… вили… Голова начинает кружиться… Твою дивизию, как спать-то хочется…
Я слышу, как открывается дверь, но не могу повернуть голову, зажатую в заботливых руках врачей.
— Как он? — раздаётся смутно знакомый голос.
— Засыпает…
Не врёт, гад… я действительно засыпаю…
23. Напрасные откровения
Просыпаюсь от того, что кто-то со мной разговаривает.
— Ну что, Брагин, молчишь? — бодро интересуется он. — Живой?
Я поёживаюсь. Холодно. Бр-р-р… Замёрз, как собака… А где я? Где-то лежу… Явно больничная палата. Провожу руками по плечам. Плащ на месте, но всё тело задубело…
Поворачиваюсь на бок и сажусь, опуская ноги. Бр-р-р…
— Да что мне сделается, Пётр Николаевич? — равнодушно отвечаю я, разминая шею. — Холодно только.
— Ты лежи-лежи, — отвечает Кухарчук. — Чего вскочил-то? Тебе резких движений делать нельзя. У тебя подозрение на черепно-мозговую. Сейчас на рентген поедешь. Не бережёшь ты головушку свою. Ещё пару таких передряг, идиотом станешь.
Он стоит передо мной и лыбится. Руки в карманах, глаза горят угольками. Сраный поварёнок! Заварил ты кашу.
— Да что вы, что вы, — отвечаю я голосом Этуша из «Ивана Васильевича» и заставляю себя улыбнуться.
— Ты как, вообще? — участливо спрашивает он.
— Всяко было, — подмигиваю я и соскальзываю с каталки, — но чтобы так хорошо, ещё ни разу.
— Молодец. Оптимизм — это самое главное. Нельзя бодрость духа терять. Ложись, куда ты, сейчас санитары придут и поедешь. Сфотографируют тебе головку, забинтуют, укольчик сделают и ты поспишь. Сон ведь он самый лучший доктор. Так что будешь ты у меня спать-посапывать. Сестричка уже намешала тебе коктейль, вон стоит. А когда проснёшься поговорим и снова спать. Как тебе такой план? Так и будем с тобой поживать. Пока лилии не расцветут.
Он улыбается и морщит нос, делаясь похожим на хорька.
— Так вы всё это из-за брошки, что ли? — удивлённо и доверчиво спрашиваю я и напеваю, подражая Чепраге:
На руке три линии
Лепестками лилии.
Это — жизнь, а это — я,
А вот там — судьба твоя…
— Ну, а как ты думал? — сухо и недовольно посмеивается Кухарчук.
— За бугор что ли решили свинтить?
— Ты это чего такое говоришь? — сразу делается он серьёзным.
— Так у нас вы за неё много не выручите, чтобы был смысл вот такие операции проводить. Причём, несогласованные, либо согласованные по другим делам, явно не по моему. Колитесь, Пётр Николаевич, куда двинуть хотите. В Америку? Или, как нацисты, в Аргентину?
— Так! Ты эти разговоры прекращай, ясно? Ты, конечно, головой стукнулся, понять можно, но с такими идеями ты после трепанации сразу в психушку поедешь.
— После трепанации? — поднимаю я брови.
— Ну а что, если диагноз подтвердится, придётся тебе вскрывать черепушку-то, — подмигивает он. — Ты давай, переодевайся пока. Видишь пижама какая красивая?
— Да сами вы в эту пижаму переодевайтесь. За мной уже скачут четыре всадника апокалипсиса. Знаете их? Это Злобин, Чурбанов, Суслов и Брежнев.
— Серьёзно? — ухмыляется он. — И что, они тебя прямо из реанимации заберут, перевязанного и только что прооперированного? Мы же тебе ещё и синяков наставим для убедительности.
— Так я в таком состоянии и вам пользы не принесу.
— Принесёшь. Откровенно тебе говорю, лучше тебе принести эту долбанную лилию. Если не хочешь, чтобы и невесте твоей, и родителям пришлось испытать что-то очень неприятное и даже болезненное, на границе жизни и смерти. У нас в госбезопасности есть такой сотрудник, по фамилии Радько. Так он с радостью выполнит долг перед родиной. Сомневаешься? Не сомневайся, он завтра прилетает. И про Суслова, кстати, ты ошибся. Да и про Брежнева тоже.
— То есть вы решили нарушить наши договорённости? — спрашиваю я скорее, чтобы просто потянуть время.
Незаметно осматриваюсь, пытаясь понять, что здесь можно использовать для нападения или защиты. Стойка для капельницы, каталка, пижама, стол… Ага, искривлённая в виде почки эмалированная ванночка, и коробочка из нержавейки с закруглёнными углами. Практически, прообраз айфона. Наверняка, в этой коробочке шприц… Флакон с мутноватой жидкостью… Стул с перекинутым через спинку белым халатом…
— Договорённости, Брагин, ты сам нарушил. Два дня прошло, а ты даже не почесался ещё. Думаешь, наверное, что я шутки с тобой шучу.
Блин… Ситуация, надо сказать, неприятная складывается. Не знаю, что это за больница, надеюсь, не какое-нибудь секретное подземелье. Судя по всему, он решил меня здесь замуровать и держать под контролем. Скорее всего, заведение гражданское.
В ведомственном он бы не смог беспредельничать без согласия начальства. Там всё сразу стало бы известным. Тем более, что Злобин будет интересоваться подробностями. А в обычной больнице можно сослаться на государственные интересы, на спецоперацию или ещё что придумать и заставить несколько врачей делать то, что ему нужно…