Организацией похорон занялся Куролесов, он же обзвонил родных и друзей. Из Берлина прилетела Алла, одна, без мужа и без Рудольфа. Николай не приехал – сказал по телефону, что накануне сломал ногу на горнолыжном курорте и лежит в гипсе в местной больнице. На кладбище пришла пара соседей, две подруги Надежды Сергеевны, племянница Майя, дочь ее рано умершей сестры, и коллеги Никиты Кузьмича с завода. Майя горько и безутешно рыдала, подруги тихо перешептывались и крестились. Хромов вытирал мокрую физиономию и хмурил густые кустистые брови. Остальные маячили молчаливыми тенями, подходили к Никите с соболезнованиями, подносили цветы к гробу.
На поминках все быстро напились, и даже Куролесов – он за эти дни умотался так, что на ногах не стоял. Только Майя, которая на ушко призналась Никите, что в положении, ничего не пила, оставалась трезвой и продолжала лить слезы по умершей тетке…
Пролетела предновогодняя неделя. Новый год Никита Кузьмич и Шоколад встретили вдвоём. Ёлка, которую так и не распаковали, тихо и печально осыпала в углу свою пахучую хвою. Никита сидел перед портретом Надежды Сергеевны и пил коньяк, закусывая подаренной осетриной, а Шоколад смачно глодал косточку под столом.
Пробили куранты. Никита Кузьмич смахнул набежавшие на глаза слёзы, кряхтя, поднялся из-за стола и, пройдя по коридору, остановился у двери в кабинет. Он постоял немного, кусая губы, затем вошёл. Раскладушка, на которой спала Влада, так и стояла напротив письменного стола. Постель была сбита – оперативники перерыли все, что могло иметь хоть какое-то отношение к подозреваемой. Никита вспомнил, как Влада застилала ее каждое утро, перед тем как уйти в колледж, аккуратно, без единой морщинки и складочки. Он горько усмехнулся: в колледж. Это он, старый дурак, так думал. А куда на самом деле уходила эта подлая обманщица, одному богу известно…
Никита тяжело вздохнул, расправил матрас и одеяло, взбил подушку и покрыл постель покрывалом. Посидел немного, оглядываясь по сторонам… Глупо. Ничего ему здесь не найти – все вещи Влады забрала полиция. Никита втянул носом воздух и почувствовал едва уловимый аромат сирени – так всегда пахли Владины духи. И тут же ему стало невыносимо горько и больно. О чем он думает? Надя мертва, его Надя, женщина, с которой он прожил полвека, которая вырвала его из лап смерти. А он сожалеет о какой-то девке, к тому же причастной к ее гибели! Никита резко поднялся с кровати и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.
12
«Зима – это худшее, что может случиться в моей жизни. Все вокруг умерло. Я смотрю в окно на белые неподвижные сугробы. Мне кажется, время остановилось. В квартире холод собачий, батареи едва тёплые. Я с утра сижу в пальто, ноги в шерстяных носках. Пью горячий чай, чашку за чашкой, и жду Галку. Она приходит к обеду, и не одна – с ней подружка. Ее зовут Алиса. Они познакомились прошлым летом, Алисина семья недавно переехала в наш городок. Отец у неё военный врач. Я пару раз видела его во дворе – высокий, статный мужчина с седыми висками и чеканным, загорелым лицом. Однажды он подошёл ко мне и спросил, что со мной случилось, почему я не могу ходить. Узнав причину моей инвалидности, сказал, что я, возможно, смогла бы встать на ноги, но нужна операция. Сложная, дорогая операция, ее делают только в Москве. Я только усмехнулась в ответ. Откуда у меня деньги? Моя жалкая пенсия по инвалидности позволяет еле-еле сводить концы с концами. Ну ещё копейки, которые я получаю от своего вязания, но они не в счёт.
Алиса очень милая и добрая девочка. Вообще они с Галкой обе славные, но Алиса нравится мне больше. Во-первых – она очень красивая. Густые, каштановые волосы до плеч, огромные серые глаза в густой щеточке чёрных ресниц. Она ровесница Галки, но кажется намного взрослей и серьезней. Девчонки заходят в квартиру и садятся пить чай. Галка принесла от бабушки изумительные пирожки с капустой. Мы едим пирожки, вишневое варенье и славно болтаем. Галка и Алиса рассказывают мне о школе. О том, как много задают, как Васька Палочкин на химии поджег калий и чуть не взорвал школу. Как директриса Клара Михайловна купила себе новую шубу, а математичку, Софью Федоровну, бросил муж и ещё многое другое. Я внимательно слушаю. Моя тоска отступила на второй план, я даже немного согрелась, так, что отважилась снять пальто и остаться в свитере и спортивных штанах. Галка весело хохочет, кудряшки над её лбом смешно подпрыгивают, кажется, что и веснушки на носу ее тоже. А вот Алиса выглядит грустной.
– Что-то случилось? – спрашиваю я ее.
Она поспешно мотает головой.
– Нет, ничего.
Я смотрю на ее правильное, строгое лицо, упрямо сжатые губы, и меня настойчиво преследует одна мысль. Что, если бы мой ребёнок, моя девочка, смогла бы родиться? Возможно, она стала бы похожа на Алису. Да, она была бы такая же – серьезная, красивая, сероглазая…
Моя девочка, моя малышка. Грудь пронзает острая боль. Я с трудом сдерживаю слёзы, чтобы не испугать девчонок. Мой ребеночек так и не увидел солнца. Он погиб в тот страшный момент, когда мое тело сотряс мощный удар. Кости скрежетали и ломались на мелкие осколки, а моя несчастная малышка задыхалась у меня внутри. Я не помню, как ее вынимали из меня. Все вокруг превратилось в сплошную черноту. А когда наконец забрезжил свет – ее уже со мной не было. Врачи сказали:
– Вы должны благодарить Бога за то, что вообще остались живы. Это чудо, настоящее чудо. Мы вытащили вас с того света.
Я лежала без движения, прикованная к больничной кровати, и мне хотелось крикнуть им: «Зачем? Зачем вы тащили меня с того света? Мне там было бы гораздо лучше, чем здесь. Гораздо!» Но я не могла ни кричать, ни шептать. Даже слез у меня не было, вернее, они таились внутри и жгли меня, как самый яростный огонь, превращая мое сердце в чёрные угли, пока на его месте не образовалось пепелище.
Однажды утром ко мне в палату пришла женщина, молодая и красивая. Она сидела у моей постели, держала меня за руку и говорила, говорила: о том, что нужно жить, несмотря ни на что, что господь сохранил мне жизнь, а значит, для чего-то это было нужно. Я слушала ее мягкий, убаюкивающий голос, и мне хотелось спать. Она приходила ещё и ещё. Я уже знала, что она – психолог, помогает таким бедолагам, как я, смириться со своей участью. Ее звали Лиза. Она втолковывала что-то про высший разум, предназначение, и постепенно мне стало терпимее. Не легче, нет – об этом речь не шла. Именно терпимее. Тихий одинокий ветер задул над моим пепелищем, развеял пепел по воздуху. И я смогла заплакать…
Я выныриваю из чёрного омута воспоминаний. В моей чашке остывает чай. На тарелке остался всего один пирожок. Алиса смотрит на меня внимательно и напряжённо. Я чувствую неловкость.
– Вам, наверное, пора? – спрашиваю я девочек.
Галка кивает и бежит в прихожую одеваться. Алиса медленно идёт за ней следом. Я закрываю дверь на задвижку. Я снова одна. Ёжусь от холода, накидываю на плечи пальто. На сегодня мне ещё нужно выполнить норму по вязанию. Я еду в комнату, беру спицы, клубок. Две лицевые, одна изнаночная…»
13
Одна за другой катились недели нового года, сначала медленно, не спеша, лениво и вперевалку, затем все быстрее и быстрей. Наконец закончился январь, и новый год перестал казаться новым, став обычным, заурядным годом, с пустой суетой, тщетными ожиданиями и монотонной сменой дня и ночи.
Никита Кузьмич маялся от одиночества. Он не страдал от отсутствия женской заботы, вполне справляясь на кухне, готовя себе незамысловатые завтраки и обеды. Также ему не составляло труда содержать квартиру в чистоте. Но сердце его прочно сковала тоска. Говорить ему было не с кем, разве только с Шоколадом. И он беседовал с ним по утрам, только проснувшись, и по вечерам, прежде чем лечь спать. Рассказывал ему о своей жизни; о том, как учился, как встретил Надю и стал ухаживать за ней. О том, как они поженились, как родились у них ребятишки, как выросли и разлетелись из родного гнезда. И о Маше он тоже рассказывал. Иногда во время таких односторонних бесед из глаз Никиты Кузьмича сами собой катились слёзы. Тогда Шоколад вставал на задние лапы, а передние клал хозяину на колени и ласково лизал ему лицо.
Пару раз в неделю заезжал Куролесов, приносил что-нибудь вкусненькое, тортик или пирожные. Они с Никитой Кузьмичом пили чай в кухне из любимых голубых чашек Надежды Сергеевны. Сашка признался Никите, что неожиданно влюбился и не знает, как теперь быть: бросить жену и двоих детей? Или оставить любовницу? Никита Кузьмич слушал его молча и сочувствовал. Страшное это дело – метаться между двумя женщинами.
Сам же он во время этих разговоров неотступно думал о Владе. Кто она такая? Скорее всего никакая она ему не внучка. Но откуда тогда она могла узнать про их роман с Машей? Что произошло между ней и Надей, и куда она делась после того трагического дня? Сотни вопросов роились у него в голове, и ни на один не имелось ответа. Вернее, ответ был, но он никак его не устраивал. Холодное благоразумие твердило безжалостно и в лоб: Влада – обычная преступница, расчётливая, умелая аферистка, задумавшая их обобрать. Именно так трактовала произошедшее Петровская, продолжая рассылать по всей стране ориентировки на высокую рыжеволосую и кудрявую девушку-воровку.
Но сам Никита Кузьмич не желал верить очевидному. Он цеплялся за каждую мелочь, за любую деталь: вспоминал теплоту во Владином взгляде, когда она смотрела на него, ее ласковые руки, обвивавшие по утрам его шею, ее изумительный голос – зачем бог дал воровке такой голос и талант? От всех этих мыслей у него голова шла кругом. Чтобы как-то отвлечься он занялся весьма необычным делом: достал с антресолей старую гитару, которая лежала там добрых три десятка лет, настроил ее и принялся вспоминать давно забытые навыки. Когда-то у него отлично получалось, но Наде Никитино увлечение не нравилось – она считала его несолидным для столь важной персоны. Сам же Никита Кузьмич втайне мечтал сыграть в какой-нибудь группе или ансамбле в сопровождении саксофона и вокалистов. Но, как говорится, не судьба…