Мальчишка отвернулся, сдерживая слезы.
— Заберите его к себе, Оксана Владимировна, — велел Щупляков. — Постарайтесь привести в божеский вид. Потом проводите за проходную. Я скажу, чтобы пропустили.
Когда медсестра с мальчишкой покинули кабинет, Щупляков еще долго мерил шагами его диагональ от одного угла до другого. Лишний раз подтвердилось, что у Осевкина, помимо угорских братков, наводящих порядок на рынке и улицах города, не давая развернуться в нем кавказцам, цыганам, азиатам и прочим, есть еще какая-то структура, скорее всего из бывших его подельников по бандитскому ремеслу, и в каких-то случаях он привлекает ее для решения щекотливых вопросов. Щупляков и раньше подозревал о ее существовании, но только сейчас она проявилась своим краешком, и самым неожиданным образом. Следовательно, Осевкин на него, Щуплякова, не надеется. Возможно, что и не доверяет. А структура эта пошла по тому следу, по которому решил идти сам Щупляков. И существенно его опередила. Более того, не исключено, что она уже выявила «преступников». И теперь Осевкин по своему бандитскому разумению решил окончательно повязать с собой начальника безопасности очередным преступлением. Так что же все-таки делать?
Щупляков прервал свое маятниковое движение по кабинету, остановившись у окна. Он увидел, как по направлению к проходной идут мальчишка и женщина. Вот они скрылись за ее дверью, и через минуту ожил телефон внутренней связи: охранник на проходной спрашивал, выпускать мальчишку или нет? Щупляков велел выпустить. Затем из проходной вышла медсестра и, переваливаясь по-утиному, пересекла площадь перед административным корпусом в обратном направлении.
Щупляков подошел к столу, достал из ящика «финку», отобранную у одного из работников комбината, попробовал лезвие на ноготь — лезвие уперлось в ноготь и дальше не продвинулось. Протерев его спиртом, затем и левую ладонь, он медленно провел кончиком лезвия у основания большого пальца. Выступила и потекла по ладони кровь. Достав из кармана платок, Щупляков, морщась, наложил его на рану, прижал пальцами. Выйдя из кабинета, захлопнул за собой дверь и пошагал по коридору. Спустился этажом ниже, прошел мимо нескольких дверей, остановился перед дверью с табличкой «Медпункт». Постучал.
— Да-да! Войдите! — послышался из-за двери знакомый голос медсестры.
— Вот, и я тоже к вам, — произнес Щупляков виноватым голосом, едва переступив порог медпункта.
— Господи! Что с вами, Олег Михайлович?
— Порезался, Оксана Владимировна. Такая вот невезуха.
— Давайте, давайте вашу руку!
Осмотрев руку, залив рану перекисью водорода, затем смазав ее зеленкой, медсестра стала накладывать повязку, в то же время не закрывая своего рта:
— Вот такие же порезы делали себе некоторые молодые солдатики в Афганистане, когда не хотели идти на боевое задание. Жалко их было, восемнадцатилетних-то несмышленышей. По первому разу я начальству не докладывала, но предупреждала, что во второй раз им это даром не пройдет. И знаете, второго раза ни у кого не было. То ли боялись, что тайна их раскроется, то ли перед товарищами стыдно, то ли попривыкли к обстановке.
— Намек ваш, Оксана Владимировна, я понял. Да только мне вроде бы в бой не идти.
— Так-то оно так, а только, скажу я вам, при нечаянном порезе разрез таким ровным не бывает. Если нож срывается, то он сразу же глубоко уходит под кожу, затем человек спохватывается, и разрез идет как бы из глубины вверх.
— И где вы служили в Афгане? — решил перевести разговор на другую тему Щупляков.
— Сперва в самом Кабуле, в госпитале, потом в Кандагаре. А потом и вообще загнали в такую дыру, что и на карте не найдешь.
— В Кандагаре мне тоже приходилось бывать, — произнес раздумчиво Щупляков. И добавил: — Значит, ходил где-то с вами рядом.
— Все может быть, — вздохнула медсестра, наложив на повязку клейкую ленту.
— А что этот парнишка? — спросил Щупляков. — Павликом, кажется, зовут?
— Да что ж Павлик? Ничего особенного. А только, скажу я вам, Олег Михайлович, тут не дракой пахнет. Мальчишки, они, что ж, случается, дерутся друг с другом. Мой вот в таком же возрасте чуть ли ни каждый день домой с синяками приходил. А тут видать невооруженным глазом — били его. И били взрослые. Два коренных зуба выбить — это мальчишкам не под силу. И ребра — сплошные гематомы… Тут чувствуется рука профессионала. А вот так испачкать мальчишку краской — это, скажу я вам, попахивает уголовщиной. Вот и думайте, что хотите.
— С вами опасно иметь дело, дорогая Оксана Владимировна. И мне нечего возразить по поводу вашего афганского опыта. Надеюсь, вам удалось отчистить парня от краски?
— Не до конца: уж больно въедлива. Я уж чего только ни делала. И спиртом, и растворителем — все равно заметно. Посоветовала ему посидеть дома недельку-другую. За это время она сама сойдет.
— Как вы думаете, воспользуется он вашим советом?
— Вот уж чего не знаю, того не знаю. В семье у них не все ладно. Мальчишка растет беспризорником. Мать у них, как только посадили мужа ее, Николая Афанасьевича, запила, он уж с ней, когда вернулся, помучился, помучился да и отступился… Да вы знаете, небось: Лукашин младший, брат директора школы Филиппа Николаевича, бывший начальник производства на деревообрабатывающем. Судьба ему, скажу я вам, выпала не из завидных, — вздохнула горестно медсестра.
— Да-да, слышал что-то такое краем уха, — подтвердил Щупляков. — Но без подробностей.
— Вот он самый и есть. Устроился лесником, дома бывает редко, за детьми смотреть некому. Правда, лето Пашка по большей части проводит у него в лесничестве. Или в отряде «Поиск». Пашкина сестра, Ирой зовут, вышла замуж, едва ей исполнилось восемнадцать, и уехала в другой город. Никто даже не знает, куда: боится, что мать может сесть ей на шею… Так что у Пашки одна дорога — к отцу. Даже удивительно, что он в городе оказался.
— Спасибо вам, Оксана Владимировна, за все: и за лечение, и за информацию. Надеюсь, разговор этот останется между нами. Как и само событие. И, пожалуйста, не фиксируйте его нигде в своих бумагах. Ради безопасности того же Павлика. Знаете ли, в его возрасте особенно обострено чувство справедливости. Краска — лишнее тому доказательство. Очень боюсь, что никто на это не посмотрит, и двумя выбитыми зубами тут может не обойтись.
— Так что же делать? — воскликнула медсестра, всплеснув руками, и на глазах у нее появились слезы. — Я за два года Афгана столько смертей почти вот таких же мальчишек насмотрелась, и как маму звали в бреду, и как плакали, узнав, что у них отняли руку или ногу, что до сих пор удивляюсь, как я тогда с ума не сошла.
— Честно вам скажу, Оксана Владимировна: что делать, я не знаю. Сейчас не знаю, — сделал ударение Щупляков на слове «сейчас». — Но думаю, что в ближайшее время знать буду. Если, конечно, мне не помешают… Так, значит, фамилия этого парнишки Лукашин?
— Лукашин. Только вы, ради бога, не говорите об этом Осевкину! — воскликнула громким шепотом Оксана Владимировна, с мольбой заглядывая в серые глаза Щуплякова. — Сами, небось, знаете, что он за человек такой.
— Да, наслышан. Но тоже без подробностей, — кивнул головой Щупляков. — Что касается Павлика, то постараюсь сделать для него все, что смогу.
— Боже мой, боже мой! И что же это за жизнь пошла такая разнесчастная! — прошептала Оксана Николаевна, вытирая марлевым тампоном глаза.
Глава 17
Теперь перед Щупляковым стояла вполне конкретная задача — спрятать Пашку Лукашина как можно дальше, чтобы его не нашли ищейки Осевкина. Задача эта возникла неожиданно и как бы из ничего, потому что ни жалости, ни сочувствия к мальчишке Щупляков не испытывал. Мало ли их, таких вот не устроенных в жизни мальчишек и девчонок слоняется по городам в поисках своей доли, понемногу превращаясь из преступников маленьких в преступников больших. Но этот Пашка… и бог его знает почему, задел Щуплякова за живое. Он вспомнил о своих детях, о том прошлом, когда сам ходил по острию ножа, не зная, сорвется с острия или удержится на нем, и что в таком случае станет с его детьми. Конечно, дед-генерал не оставил бы без помощи своих внуков, но деньги — это одно, а отец — совсем другое. Да и судьба бывшего главного инженера бывшего деревообрабатывающего комбината стояла перед ним немым предупреждением, что если он, Щупляков, чуть влево или вправо, то и с ним могут поступить точно так же. С одной стороны, если Осевкин ему не доверяет, то лучше будет сделать так, чтобы тот проиграл — лучше не только ему, Щуплякову, но и всем остальным. А с другой стороны… И, странное дело, из всего этого сумбура в голове, когда и так не хорошо, и этак плохо, стало пухнуть и наливаться ненавистью в Олеге Михайловиче то упрямое чувство противоречия логике и здравому смыслу, которое не раз уже оборачивалось против него.
Щупляков вспомнил настороженный взгляд Улыбышева, когда его жена сообщила о приходе Сорокина, и как кольнул его этот взгляд. И весь предыдущий разговор. И ту обиду, которую почувствовал особенно остро, шагая домой по темным улицам. Он не хотел признаться самому себе, что все это время думал об этом недоверии Улыбышева, ища способ доказать бывшему подполковнику, что он совсем не тот, за кого его, Щуплякова, принимали и принимают, что если и числилось за ним что-то, то связано это было с отцом, который всегда вмешивался в его жизнь, не задумываясь над тем, чем это обернется для его сына. Другое дело, что он и не пытался противиться этому вмешательству, с детства привыкнув безоговорочно подчиняться непререкаемой отцовской власти, постоянно чувствуя двойственность своего положения среди сослуживцев, не зная, как от нее избавиться. Теперь он понимал, что все это можно было сломать только через колено — раз и навсегда. Но ломать надо было раньше. Теперь прошлое ничем не поправить. Впрочем, какие бы шаги он ни предпринимал, ни тогда, ни сейчас ничего изменить в этом мире невозможно: то же самое происходит не только в задрипанном Угорске, но и повсюду. Плетью обуха не перешибешь. Однако делать все равно что-то надо. Тем более что колесо завертелось, сидеть, сложа руки, никак нельзя. И Щупляков решил развернуть «бурн