— Я слышал, как вы пришли, и вот… — решил вернуть женщину в действительность Валера, все еще продолжая испытывать странную робость. — Кстати, меня не Егором зовут, а Валерием. Можно просто Валерой. Мама меня Лериком звала.
— А почему ж тогда Егор? — спросила Аделаида, слегка подавшись к нему.
— Не знаю, вырвалось. Хотелось сохранить инкогнито. А теперь вижу, что ни к чему это.
Женщина молчала. В полумраке странно мерцали ее глаза. За окном бесновался ветер, с гулом падала с неба вода, яркие вспышки молний проникали сквозь легкую занавеску, выхватывая из темноты неподвижную фигуру женщины, застывшую в ожидании.
Рука Валеры оставалась на ее голом бедре, слегка поглаживала атласную кожу. Тесная рубашка мешала ему проникнуть дальше, он выпростал из-под одеяла вторую руку, взял женщину за плечо и привлек к себе. Она покорно подалась к нему, затем вытянулась рядом, он сжал ее тело и замер, вдыхая запах ее волос, затем нашарил губами ее губы, и… руки их засновали, освобождая тела от всего, что мешало им слиться окончательно. Гроза торопила, подстегивала, и два жадных тела спешили насытиться, не сдерживая стонов, всхлипов и неразборчивых слов, ничего не обещающих и ничего не значащих. Когда гроза утихла, оставив за собой молчаливые тучи, поливающие дождем, а стоны Аделаиды становились слишком громкими — наверху обрывался покаянный бубнеж, чтобы затем возобновиться с отчаянной силой.
Они уснули лишь под утро.
Когда Валера открыл глаза, за окном блестела омытая дождем листва, громко чирикали воробьи и каркали вороны, острые лучи солнца пятнали противоположную стену, шевелились, метались из стороны в сторону, точно играя в догонялки, а рано посветлевшее небо предвещало жаркий субботний день. Валера таращился в потолок, пытаясь вспомнить, как они оказались на широкой кровати в другой комнате. Он видел скользящую в коротких вспышках молний тонкую фигуру Аделаиды вокруг стола и себя, пытающегося то догнать ее, то убегающего от нее под грохот грома и гул дождя. Им было так весело и легко, будто все дела, какие им предстоит переделать в их еще долгой жизни, уже переделаны, так что оставалось только радоваться, что они молоды, полны нерастраченных сил, и это так приятно — поймать не слишком-то спешащую убежать от тебя женщину, схватить ее в охапку и тут же, не важно где — на столе, в кресле, на полу, — продолжить танец любви, такой восхитительный, такой дикий, будто все это происходит черт знает в какие давние времена, когда не было ни этих столов и кресел, ни этих розовых стен и чернеющих в полумраке серванта и прочей ерунды, а была всего-навсего пещера и воющие, рычащие и скулящие за ее пределами хищники.
Валера смотрел в потолок и улыбался, слушая тихое посапывание спящей рядом женщины, сливающееся с пробуждающимся за окном утром, а его воображение носилось где-то за пределами реальности, не желая оттуда возвращаться в отвратительную действительность, которая ждет его за порогом этой квартиры. А действительность действительно была таковой, потому что в его блокноте записан номер мобильного телефона мэра Угорска, по которому он должен позвонить в половине одиннадцатого утра и выяснить, договорился тот с Осевкиным о встрече с московским журналистом, или нет. И если да, то надо будет куда-то ехать или идти, что-то выяснять, врать и притворяться. А ехать никуда не хотелось, потому что ничего нового узнать не удастся, ибо здесь, как и везде, все пронизано ложью, лицемерием и скрытой угрозой.
Слегка повернув голову, он увидел Иду, спящую к нему спиной, совершенно голую, как и он сам, и такую, казалось, все еще нерастраченную, такую… Он никак не мог найти нужного слова для определения сущности этой случайно подвернувшейся ему женщины. Мешало ее прошлое, ее возраст и тот факт, что они встретились в этом городе, где что-то происходило и продолжает происходить, но под такими покровами, что под них почти невозможно заглянуть. А если и удастся, то — не исключено — на свою беду.
Ида, точно почувствовав на себе его взгляд, шевельнулась, прерывисто вздохнула, как вздыхает обиженный ребенок после долгого и безутешного плача, затем тихонько стала поворачивать в его сторону голову, одновременно поворачиваясь и всем телом, и он, не отрывая от нее взгляда, увидел сперва одну ее грудь с темным соском, потом вторую, часть живота — взгляды их встретились — ее настороженный, его изучающий, — но она вряд ли делила их каким-либо образом, для нее важно было лишь одно: не стал ли он думать о ней худо, имея в виду столь стремительное их сближение, такую распахнутость с ее стороны. И, продолжая поворачиваться, стыдливо прикрылась тоненьким одеялом в кружевном пододеяльнике, отброшенном к стене.
Валера, наблюдая все это как будто в замедленной съемке, очнулся и вернулся из невероятных далей, куда забросила его неуемная фантазия. Он улыбнулся своими сочными губами и привлек женщину к себе.
— Ты какой-то ненасытный, — проворковала Ида, опрокидывая Валеру на себя. — У тебя, что же, в Москве никого нету?
— Сейчас нет, — ответил Валера. — Была одна сокурсница, пока учились, а получила диплом и уехала в Тверь. Другой завести не успел.
— Бросила?
— Да нет. Просто между нами не было ничего серьезного. Так, чистая физиология.
— Какие-то вы нынче… — недоговорила Ида и запечатала его рот своими губами.
Через некоторое время, приняв душ и одевшись, они сидели на кухне и пили кофе с черным хлебом и колбасой.
— Вчера у нас на Фукалке выдали зарплату. Не всю, но хоть что-то, а то ведь и хлеба купить не на что, — говорила Ида с набитым ртом. — И то лишь потому, что кто-то в конвейерном корпусе написал что-то против Осевкина, нашего хозяина. Еще будто бы и пригрозил, что если не выдаст, то ему самому будет хуже.
— А кто написал? — спросил Валера.
— А кто ж его знает, кто, — пожала плечами Ида. — Такие вещи делаются так, чтобы никто не узнал. Нашлись смелые люди. А то б так и сидели без гроша в кармане. А еще и на гаражах написали то же самое. Весь город только об этом и говорил. Ну, Осевкин и сдрейфил. Да и остальные тоже. А так чего ж не работать? Работай себе и работай. Человек не может без работы, — уверенно заключила она.
— Да, я слыхал об этих надписях, — признался Валера. — Говорят, что у вас объявилась какая-то «Лига спасения России»…
— Господи, какая там лига! Скажете тоже! — всплеснула руками Аделаида. — Так, мальчишки выдумали.
— Почему вы решили, что они выдумали эту лигу исключительно в виде надписи на гаражах? — не отступал Валера. — Может, они ее выдумали значительно раньше. Тем более что на гаражах — это понятно, но на Комбинате… Мальчишки вряд ли могли туда проникнуть.
— Да вы что, Егор?.. Ой! Совсем забыла, что вас Егором зовут! — воскликнула Аделаида с игривой улыбкой.
— И что мы с тобой на ты, — добавил Валера.
— А, ну да, конечно! Извини.
— Так что насчет этой лиги? — напомнил Валера.
— Да ничего, — продолжила Аделаида поскучневшим голосом. — У нас тут ни то что лигу выдумать, а в домино мужики соберутся играть, и то боятся, как бы им не пришили какую-нибудь антиправительственную организацию. Смешно даже сказать. Это не у вас в Москве. Тут — глухая провинция. Тут — мафия. Тут попробуй открыть рот, без зубов останешься. А то и без головы. — И спросила, с надеждой глядя в светлые глаза Валеры своими черными глазами: — Ты когда едешь-то?
— Самое позднее — во вторник. Вот сегодня-завтра встречусь с этим вашим Осевкиным, поспрашиваю и поеду. — И добавил для большей убедительности: — К концу недели надо отписаться.
— С самим Осевкиным встречаться? — испугалась женщина, не обратив внимание на остальные подробности.
— А что? — усмехнулся Валера. — Такой страшный?
— А то нет? О нем тут много чего раньше рассказывали, а только те, кто что-то рассказывал, куда-то подевались, а куда, никому не известно.
— А что ж милиция? То есть полиция…
— А что она может? Нынешний начальник как раз при Осевкине выбился в люди, морду наел — во! А раньше таким дохликом ходил, соплей перешибешь. Тут все под Осевкиным ходят. И за что он ни возьмется, все обязательно изгадит, на всем начинает проступать печать мерзости. Каинова печать, как говорит Лизка. Даже на том, что должно быть свято для любого человека, — заключила женщина. И дальше подозрительно-сварливым голосом: — Только ты о том, что я тебе говорила, помалкивай. Мне тут еще жить и работать, а ты уехал — с тебя взятки гладки.
— Что я не понимаю, что ли? — сделал Валера обиженное лицо.
— Да нет, это я так, на всякий случай, — извиняющимся тоном пошла она на попятную. И уж совсем просяще: — Ты не подумай чего такого, Валерик, — и дотронулась до его руки кончиками пальцев.
Он взял ее руку и прижал к губам. Она судорожно вздохнула, провела другой рукой по его жестким волосам.
Мир был восстановлен, но все-таки что-то между ними черное пробежало — и Валера это ощутил всем своим телом. Он попытался было вернуть отношение беспечности и беспричинной радости, владевшие ими так естественно и безраздельно, но как ни старался, что-то да осталось. И он понял: его попытка вторгнуться в самую гущу здешних событий и вызвала у Иды подозрение, что у него совсем другие интересы, приведшие его в их город, для него чужой и непонятный, не совпадающие с интересами ее и многих других людей, связанных между собой невидимыми нитями страха и надежды. Да, действительно, он уедет, а они останутся, и даже его статья, какой бы правдивой она ни была, ничего здесь не изменит, а если что-то изменит, то — не исключено — далеко не в лучшую сторону.
Обуреваемый этими гнетущими мыслями он позвонил в назначенное время Чебакову. Тот сообщил, что Осевкин согласился встретиться во второй половине дня, что за ним, за Валерой, пришлют машину к четырнадцати часам. Они вместе с мэром пообедают в ресторане, затем поедут на Комбинат. Если, конечно, Валерий Игнатьевич не возражает.
Валерий Игнатьевич не возражал.