Девочка… то есть Риа начинает плакать, и это настолько меня шокирует, что я банально от них сбегаю и лечу, не разбирая дороги, вниз по лестнице. Внизу налетаю на Вайдхэна, который перехватывает меня и прижимает к себе.
— Аврора, что случилось? — спрашивает он.
— Они. Дети. Они смотрят на меня так, будто я им мать! Но я ничего не чувствую! Это ужасно!
Меня колотит, но слез нет, и когда он прижимает меня к себе, я его обнимаю. Мне кажется сейчас, что если я еще раз зайду в эту детскую, меня просто разорвет от их чувств. От надежды, от трех вопрошающих взглядов. От любви, которая плещется в детских глазах и от отчаяния, под которым она угасает.
Я так их чувствую!
Почему я не могу почувствовать ничего кроме?
Я все это выдаю ему, бессвязно, стараясь не глотать слова, а он берет меня за руку и уводит в сторону, усаживает на диван. Сам опускается рядом.
— Аврора, ты полюбишь их. Их нельзя не любить.
— А если нет?
— Я тоже так думал. Веришь или нет, но когда я впервые их увидел, я подумал все то же самое. Я был зол на тебя, я думал — она отняла их, отняла наши первые годы, и сейчас это просто дети. Но правда в том, что это не просто дети. Никогда не были. Они мои. Наши. Даже Лар, хотя он так не считает, и в этом тоже моя заслуга. Пройдет время — и ты увидишь, что я прав. Они наши, и так будет всегда. Этому невозможно противиться. Это нельзя забыть.
Мне хочется верить, что так и будет, но пока я в это не верю. И пока я в это не верю…
— Я не готова встречаться с ними, пока это все не изменится.
— Как же это изменится, если ты не будешь с ними встречаться?
— Пока для них это так остро. — Если я увижу эти взгляды и почувствую их снова так, у меня просто остановится сердце. — Пока для меня это так остро — я не готова.
Бен смотрит на меня очень долго и очень внимательно. Так долго, что я уже готова услышать отказ: почему-то рядом с этим мужчиной очень хорошо представляется, как он силком тащит меня в детскую и насильно творит добро, но…
— Хорошо. Я тебя услышал, Аврора. Встретишься с ними, когда будешь готова.
— Хорошо, — выдыхаю облегченно.
— Сегодня у меня пресс-конференция о том, что произошло. Я расскажу правду или большую ее часть. Правду о том, что ты потеряла память, спасая меня.
Я мотаю головой:
— Подожди. Я не сильно разбираюсь в политике, но это разве не скажется на твоих рейтингах и таком всем? То, как ты уходил в пустошь, вот это вот все?
— Может быть. Но я скажу правду, потому что ее заслужила ты. Я выставил тебя в неприглядном свете, когда забрал детей и дал комментарии о тебе. Несправедливые и незаслуженные. Я исправлю то, что могу исправить сейчас, и не поверишь, но мне совершенно плевать на свои рейтинги.
Я снова подумала о той женщине, которой так не хватало этих слов. Ей их безумно не хватало, должно быть, что же насчет меня, я просто коснулась его руки и сказала:
— Спасибо.
— Арден Ристграфф дал рекомендации по возможностям твоего восстановления. В первую очередь, это люди, места и занятия, которые якорили твой разум и могут стать катализатором для запуска цепочки воспоминаний. Здесь, в Рагране, у тебя есть твоя лучшая подруга Зои, ее муж и дочь. Вы встречались даже когда ты уехала в Аронгару. — Он помолчал. — Они приезжали к тебе в гости.
Я кивнула.
— Твоя мать. Маловероятно — вы не были сильно близки, но тоже возможно. Я. Дети. — Он тут же добавил: — С ними начнешь общаться, когда будешь готова. И то, в чем заключалась твоя жизнь помимо близких.
Я молчу, потому что понятия не имею, о чем он говорит. Пазл моей жизни собирается из кусочков его рассказов, но я даже не представляю, что из этого всего было для меня дорого. Настолько, чтобы выдернуть меня из марева беспамятства на поверхность.
Бен молчит, словно ждет, что я догадаюсь, но потом все-таки произносит:
— Твои танцы. Твоя карьера, выступления, мировая известность. Балет.
Глава 19
Танцы тоже не сработали. Точнее, сработали, но наполовину. Рассматривая постеры своих выступлений — прошедших и предстоящих, изучая видеозаписи с репетиций и отрывки, представленные в сети, я ощущала легкое волнение. Смутное, будоражащее, какое, наверное, бывает на первом свидании.
Впрочем, здесь мне оставалось только догадываться: своих свиданий я тоже не помнила. Ни первого, ни последнего, ни тех, что привели к троим детям.
Что же касается танцев, тело помнило их отлично и вспоминало заученные движения, отточенные па и прочие балетные премудрости легко, хотя я даже не помнила их названий. Названий не помнила, но стоило хореографам мне показать, как это делается, направить — и я схватывала мгновенно, и взлетала над полом, и парила, и кружилась под музыку.
Бен свое слово сдержал и рассказал обо всем. О том, что произошло: как я его спасла, о том, что я рисковала всем ради того, чтобы его вернуть. О том, что наша размолвка привела к тому, что произошло. Удивительно, но те же, кто поливал меня помоями в сети, мигом переобули пуанты в полете и начали писать, какая я молодец. Не все, правда. Некоторые продолжали ругать — теперь уже за то, что «думала не о детях, а о мужике».
Я на все это смотрела сквозь пальцы: наверное, это могло бы меня задеть раньше. Увы, когда теряешь всю свои жизнь, писульки в сети становятся просто писульками, которые проходят мимо тебя, как нечто совершенно незначительное.
Агент просто до небес прыгал, когда узнал, что я буду выступать — тем более что после такой истории я снова стала очень и очень востребована. Мне предлагали мировое турне, вот уж действительно совершенно не в тему. Но Арден Ристграфф настоял на том, чтобы я прошла все этапы своей прошлой жизни, и я их проходила. У меня были лучшие хореографы, которые помогали мне восстановиться в рекордно короткие сроки, после чего мне предстояло ехать в Аронгару на генеральную репетицию своей самой известной постановки.
Билеты раскупались со скоростью света, и очень скоро даже на дополнительные выступления ничего не осталось.
Так дни и проходили: я крутилась у станка и в зале до умопомрачения, потом летела в пентхаус Вайдхэна, после обеда пыталась восстановить свою жизнь с помощью развивающих мозг методик и встреч с теми, кто был мне дорог.
Общение с мамой закончилась ничем, точнее, мы с ней очень мило поговорили. Если верить маме, гораздо более тепло, чем раньше — с того дня, как я уехала в Аронгару, мы созванивались от силы три-четыре раза в год. Мы даже немного прогулялись с ней по центру, походили по набережной: она рассказала, что я очень любила это место. Особенно обожала, вцепившись в парапет, подтянуться повыше и, болтая ногами, смотреть на воду.
— Отец злился страшно, — смеялась она. — Ругался, что ты порвешь платье или кувыркнешься вниз, но я знала, что все будет хорошо. У тебя с детства было удивительное чувство равновесия.
Все они, все, кто говорил со мной, так или иначе сводили или пытались свести эти беседы к балету. Они говорили, что я им грезила, что я им жила. Им и детьми. Странно, но когда Бенгарн Вайдхэн впервые мне обо всем рассказывал, он не придавал балету такого значения. Или не придавала я?
Мне было совершенно ровно на все, что было близко моему сердцу.
Мне было ровно даже на отношения с Вайдхэном, хотя странное обжигающее чувство, касающееся меня на каком-то инстинктивном уровне, возникало всякий раз, стоило ему просто на меня посмотреть. Или обо мне подумать: это было невероятно, но каждый раз когда он думал обо мне, его мысль отзывалась во мне таким вот удивительным сигналом близости.
Пламя во мне росло. Узор на моей руке жил своей жизнью: то расцветал, раскаляясь, становясь горячим, то снова темнел. То пульсировал, посылая в мое тело желание вполне определенного толка, то засыпал.
Я с этим смирилась. Как смирилась и с тем, что уже ничего не вспомню.
Я, но не дети.
Каждый раз, когда мы встречались за завтраком, я видела в их глазах затаенную надежду. Которая точно так же всякий раз гасла, когда они понимали, что я не вспоминаю — даже несмотря на то, что они пытаются мне рассказывать что-то очень-очень важное в их понимании. Наши секретики. Наши привычки.
Я держалась. Слушала. Делала все, чтобы их не разочаровать, а потом снова и снова ругала себя за то, что я ужасная мать. Потому что какая мать добровольно откажется от детей? Забудет их? Пойдет на риск ради того, чтобы… чтобы спасти их отца?
Как ни странно, но это помогло мне понять Вайдхэна. Очень хорошо. Когда он считал, что потерял их, лишенный возможности быть рядом с ними в младенчестве, любить их, носить на руках, он испытывал примерно то же самое, что сейчас ощущала я.
Чувство вины.
Глубокое, бесконечное, как океан между Ферверном и Аронгарой.
Только для него оно уже было в прошлом, а для меня…
Дети очень осторожно подпускали его к себе. Я бы сказала, вообще не подпускали, но спустя неделю, когда стало понятно, что ничего не меняется, Риа уже позволяла брать себя на руки. Лар перестал убегать, как только Вайдхэн входил в комнату, а Роа больше не смотрел драконенком. Бен каждый вечер желал им доброй ночи, но они ждали меня. Я тоже приходила, но уходила очень-очень быстро, чтобы не успеть уловить это разочарование на мордашках. Целовала шелковые щечки, укутывала малышей в одеяльца и выбегала, как ужаленная рагранскими пчелами.
Обычно Бен ждал меня у дверей спальни, и потом мы долго говорили. Точнее, говорила я, а он слушал. Наверное, я ему все уши прожужжала своими чувствами по этому поводу. Я успела и пореветь при нем, и посмеяться — истерично. Что только я ни делала и ни говорила, но он всегда был рядом. Неизменно.
Он слушал. Утешал. Иногда просто молчал, сидя рядом. Иногда притягивал к себе в объятия, а я не сопротивлялась, позволяя его губам касаться моей макушки. Чувствуя обжигающее кожу дыхание на своей шее.
Вот и сегодня вечером мы сидели именно так: я у него в руках, как в охапке.