Лебедев ездил к Желткову в морг, чтобы взглянуть на труп Пунш, признал, что она действительно очень похожа на его жену, но это не Елена, тем более что настоящей Елене Пунш сейчас было бы лет на двадцать больше. Кроме того, он, ничего не зная о практически пустой, фальшивой могиле своей бывшей жены, продолжал утверждать, что она умерла от воспаления легких.
На вопрос следователя, каким образом платья его жены могли попасть в руки незнакомых людей, которые использовали сценический образ настоящей Пунш в своих преступных целях, Юра Лебедев лишь развел руками: «Она забрала их с собой, а уж что с ними стало дальше – кто может знать?..»
…Поэтому теперь, когда Нелли задала Изольде вопрос: «Где же ваша преступница?» – нам было трудно ответить на него без риска вызвать у невозмутимой Нелли очередной взрыв смеха. Кроме того, весь рассказ об убийствах, совершенных как на побережье, так и в С., которые были связаны между собой довольно крепко, сильно припахивал шизофренией. Но кто конкретно был болен этим психическим заболеванием – мама Надя ли, по которой тюрьма начала плакать, когда Пунш еще не появилась на свет, или ее воспитанница, – так и осталось невыясненным.
– Что это вы замолчали? Я спросила: где же ваша преступница? И нечего на меня сердиться только за то, что я немного иронизирую по этому поводу… Дело в том, что в каждом из нас сидит преступник, и следователь такого ранга, как ты, Изольда, должен быть отличным психологом и очень внимательным человеком, прежде чем начать поиск убийцы… Ведь что для убийцы главное – оставаться непойманным. А для этого ему нужно хотя бы мысленно перевоплотиться в следователя, а следователю – как это ни парадоксально – в убийцу, чтобы попытаться представить себе, как тот будет действовать, чтобы его не поймали. А у тебя, Изольда, довольно скромный жизненный опыт, ты вообще мало знаешь о жизни, о мужчинах, о предательстве, лжи, коварстве, изменах, деньгах и любви, наконец! Но, пожалуйста, не воспринимай это как упрек. Больше того, это даже своего рода комплимент, поскольку я бы рада была оказаться на твоем месте. И тогда у меня было бы меньше морщин…
Мама рассеянно улыбнулась – сказать про морщины беременной женщине с оранжевым от пигментных пятен лицом и выглядевшей лет на десять старше?! Здесь она явно совершила тактическую ошибку, но тут же нашлась и добавила:
– …И мне бы не пришлось тратить столько денег на косметику… Кстати, тебя очень хорошо покрасили, волосы – просто блеск!
– Мама, тетя Изольда беременна… – сказала я, потому что никакой тайны моя тетя из этого делать не собиралась и еще перед маминым возвращением мы договорились, что скажем ей правду.
– Что? Беременна?! Изольда, ты шутишь! Хотя… А я все гадаю, откуда у тебя на лице эти отвратительные оранжевые пятна! Беременна, ну это же надо! И тебе не страшно?
– Мама, прекрати, тетя была у врача, и у нее все нормально. – Мне стало стыдно за столь бесцеремонное поведение собственной родительницы, которой, наверное, и в голову не пришло, что этими словами она лишний раз заставляет волноваться и без того запуганную предстоящими родами Изольду.
– Изольда, а кто же отец ребенка? И когда роды?
– В конце февраля, – ответила я за тетушку.
– Жаль, что мы с Валентиной будем в это время далеко отсюда… Ну да ладно, постараемся приехать, думаю, что Иванов нас отпустит… Как твой английский, доченька?
И мама начала ворковать, как сытая праздная птичка, случайно залетевшая в окно, чтобы, убедившись в нашем убожестве, лишний раз порадоваться своему превосходству над нами и, сверкнув ярким опереньем, снова упорхнуть, улететь туда, где существует совсем другая, теплая и цветущая страна, имя которой СЧАСТЬЕ…
Глядя на обеих сестер, женщин, ближе которых у меня никого нет, я невольно – и уже в который раз! – приняла сторону своей матери. Да, мне хотелось жить именно так, как живет она, и радоваться каждому солнечному погожему дню, каждому распустившемуся цветку…
На фоне праздничного существования моей матери, купающейся в лучах собственной красоты и безмятежности, жизнь Изольды представала в черно-белых тонах, и даже беременность, вместо того чтобы придать ее облику более светлые и жизнеутверждающие краски, сделала его, наоборот, более мрачным. К тому же ее личная жизнь в браке с любвеобильным Варнавой представлялась мне более чем сомнительной в плане надежности и счастья. Мужчина, страстно любивший Пунш, вряд ли будет счастлив с такой правильной и суховатой особой, как моя тетушка.
Варнава, так и не дождавшись от Пунш денег, сначала запил, потом, взяв себя в руки, вернулся ко мне, но я, показав ему фотографии мертвой Пунш, ставшей жертвой питона, убедила его пойти к Изольде и рассказать ей все, в чем незадолго до смерти призналась ему Пунш. «Иначе, – заявила я ему вполне серьезным тоном, – тебя привлекут за соучастие…» Ему ничего не оставалось, как согласиться со мной и, вернувшись к Изольде, попросить у нее помощи. Таким образом и родилось ИХ ОБЩЕЕ МАЙСКОЕ АЛИБИ, так необходимое им обоим.
Понятное дело, что, не будь Изольда Хлуднева следователем прокуратуры, навряд ли поверили бы ей и ее любовнику, но человеческий фактор и здесь сыграл свою роль, в результате чего их оставили в покое. А дело закрыли.
Вплоть до нашего отъезда в Африку мама почти ни разу не произнесла дома ни слова по-русски – мы общались исключительно на английском. По утрам бегали в парке, вечером совершали длительные велосипедные прогулки по городу, и все это время я была совершенно счастлива. Я смотрела на свою мать и поражалась той энергии, которую она излучала и демонстрировала мне каждую минуту своего пребывания рядом со мной. Мне хотелось не только походить на нее, но и СТАТЬ ЕЮ! Мне нравилось в ней все, начиная от манеры разговаривать и причесываться и кончая ее философией. Мы понимали друг друга без слов и старались во всем найти что-то общее, что способствовало бы нашему сближению.
Конечно, я рассказала ей о Варнаве, о моем неудавшемся романе, призналась и в том, что пережила за недолгие часы безумного общения с Сосом. Мама только пожала плечами: она не понимала, как я могла расстаться с ними, не получив взамен хотя бы несколько тысяч долларов. У нее к мужчинам было чисто потребительское отношение, но в этом вопросе ей не было равных, а мне до нее было ох как далеко… Но я знала, что когда – нибудь и у меня появится мужчина, который тоже сделает для меня что-то большое и важное, что обогатит мою жизнь не только в эмоциональном, но и в материальном отношении.
Я так и не поняла, любила мама мужчин или презирала – настолько сложное отношение было у нее к ним.
Про Иванова она почти не говорила, хотя я слышала, как мама изредка звонит ему поздно ночью, жалуется, что скучает без него.
Изольда стала заходить к нам чаще (я уже месяц жила у мамы) – она располнела, раздобрела и выглядела уже не как прежняя Изольда Павловна Хлуднева – старший следователь прокуратуры, а как женщина, которая наконец-то поняла, в чем заключается женское счастье. Брак с Варнавой был зарегистрирован в конце августа. Варнава переехал к ней, и, к нашему с мамой удивлению, они нормально жили и, судя по всему, ладили.
Конечно, произошли изменения и в их жизни. Варнава съездил в Сочи и продал там недвижимость, а на эти деньги купил земельный участок и построил складские помещения, организовав самую крупную в городе оптовую продуктовую базу. После бурного романа с Пунш, закончившегося для него так позорно, он словно очнулся от летаргического сна и, придя в себя, стал прежним Варнавой Мещаниновым, деятельным молодым человеком, для которого процесс добывания денег был таким же естественным, как процесс дыхания.
Незадолго до нашего отъезда, когда маме позвонил Иванов, из разговора с которым я поняла, что мы завтра летим в Триполи и должны быть в Москве уже в десять вечера, я вдруг почувствовала себя очень плохо; проснулась в три часа ночи и так до утра и не уснула, думая о своем. А в полдень, не сказав матери ни слова, спустилась в подвал нашего дома, где хранились банки с вареньем, мясные и рыбные консервы, запас которых, благодаря моей матери, никогда не истощался, и заперлась там изнутри.
В раннем детстве, когда мы жили еще с мамой Надей, доброй и мягкой женщиной, образ которой у меня связывался с запахом свежевыглаженного белья, пирогов, молочных сладких каш и рыбьего жира и уж никак не с атаманшей, промышлявшей убийствами и разбоем, мы с ней довольно часто спускались в эту подвальную кладовку, чтобы взять баночку-другую или навести здесь порядок. Обычно я стояла в стороне и молча наблюдала, как мама Надя тряпочкой протирает банку за банкой, наводя блеск, как бережно укладывает в сумку продукты, а потом долго и тщательно запирает кладовку на три замка…
Теперь же, оказавшись в этой кладовке, я вдруг поняла, что пришла сюда не за тушенкой или вареньем. Страх липкой и прохладной паутиной обволакивал меня те несколько минут, в течение которых я смотрела на ряды банок с вареньем, пока руки мои сами не потянулись к ним и я не стала составлять их с полки на пол… Я знала, я чувствовала, я видела внутренним зрением, что на этой стене, за этими банками я увижу нечто, ради чего и спустилась сюда…
И я увидела и эту афишу, и эту прелестную девушку в сверкающем зеленом, словно кожа ящерицы, платье с пятнистыми тигровыми черно-желтыми питонами на шее… И узнала ее.
Забыв поставить банки обратно на место, я прихватила одну из них, на случай, если меня спросят, что я делала в подвале, после чего забежала домой, сказала матери, что мне срочно надо в магазин, добежала до первого телефона-автомата и позвонила Изольде.
– Это я, – шептала я в трубку, глотая слезы, когда услышала ее голос. – Скажи мне, ты знала, что это ОНА?
– О чем ты, Валя? – Голос Изольды был испуганным, и я вдруг поняла, что она ничего не знает.
– Послушай, вы со Смоленской сказали, что в гробу, помимо останков питона, было две книжки… Две? Скажи: две?