– Вот тут он лежал, – показал на дверной проем между кабинетами Кискоров. – Лицом вниз, головой по направлению к тестоделительному агрегату. Кукла была здесь, как бы сидела вот на этой выступающей части.
Я осмотрелся. Представил, что в дверном проеме лежал мужчина внушительного роста.
– Здесь, в учебном классе, негде спрятаться, – сделал я вывод.
– Я тоже так думаю, только кому это надо! – усмехнулся Кискоров. – Если конголезское консульство шума поднимать не будет, то поедет покойничек на родину в цинковом гробу, а убийца останется разгуливать на свободе.
– Их было двое, – не обращая внимания на скептицизм коллеги, сказал я. – Первый преступник открыл дверь своим ключом, пропустил африканца вперед. Жан-Пьер вошел в проем. Второй преступник преградил ему путь, показал куклу вуду с иглой в груди. На секунду Пуантье замер, соображая, что происходит, и получил удар током в спину от первого участника убийства. Их было двое, не меньше! Как ты думаешь, зачем они оставили куклу на месте преступления? Без нее картина убийства была бы более запутанной.
– А с куклой что, легче стало? Такую примитивщину из трех носовых платков может изготовить любой ученик начальной школы. Кукла наводит на мысли об Африке, но это совершенно излишнее. Потерпевший был негром, иностранцем. Понятно, что куклу изготовили специально для него, а вот зачем – это вопрос. Пуантье был материалистом. Древних магических обрядов не боялся. Да и как он мог их бояться, если они, на мой взгляд, не что иное, как выдумка для падких на сенсацию европейских журналистов? Представь, что каждый, кто знает заклинания, может с помощью куклы вуду убить любого своего врага. Посмотрел сосед на твою жену с хитрым прищуром – ты его душу в куклу переселил и иголкой пришпилил. Через неделю в деревне никого не останется. Одни куклы будут по хижинам сидеть.
– Не буду спорить, но есть один момент, который не вписывается в теорию тотального уничтожения соседей с помощью тряпок и иголок. Шаманы коренных народов Севера и Сибири впадают в транс после поедания мухоморов и плясок у костра. Согласись, любой тунгус может наесться галлюциногенных грибов и попрыгать с бубном перед соплеменниками, но никто, кроме шамана, этого не делает. Самозванцу не поверят, а к шаману прислушиваются даже сейчас, в век телевидения и радио.
– Есть логика в твоих рассуждениях! Мог Пуантье бояться африканских колдунов. Но откуда бы у нас взялся такой колдун? Купил билет из Браззавиля и прилетел в Сибирь? В дикарской одежде из шкур леопарда, с чучелом ящерицы-игуаны на голове? Шаманы у костра в пиджаках и отглаженных брюках не прыгают.
Мы, не сговариваясь, оставили бесполезный спор и пошли к выходу. В фойе я спросил, где находится мужской туалет. Кискоров показал на дверь напротив вахты. Туалет встретил меня надписью во всю стену: «Пусть стены нашего сортира украсят юмор и сатира!»
Следуя призыву инициативного автора, учащиеся техникума разрисовали стены туалета карикатурами и похабными рисунками. Были здесь и изречения на философские темы, и предупреждения о развратном поведении некоторых девиц. Если не обращать внимания на веселый призыв разрисовать стены, то интерьер мужского туалета техникума ничем не отличался от подобных помещений в любом техникуме или ПТУ, где каждый ученик старался выплеснуть эмоции на стены. Если в учебное время заняться «наскальной» живописью не удалось, можно было разрисовать стены подъезда, в котором жила любимая девушка или парень, к которому ты испытывал неприязнь. Подъездные надписи были более скучными по сравнению с надписями в туалетах. В подъездах в основном признавались в любви или угрожали отомстить за измену, но и философские изречения тоже встречались.
В кабинке, куда я зашел, над унитазом был написан популярный стишок на политическую тему. Автор четверостишия утверждал, что он не будет справлять малую нужду до тех пор, пока чилийские власти не освободят Луиса Корвалана. Что поразительно: генерального секретаря ЦК компартии Чили обменяли на какого-то диссидента в 1976 году, а стишки с призывом освободить Корвалана появлялись до сих пор.
Я осмотрел стены кабинки в поисках новых познавательных четверостиший. Посмотрев налево, я замер и на секунду забыл, зачем зашел в это уединенное место. Рисунок, выполненный на перегородке кабинки черным фломастером, явно имел отношение к моему расследованию. На нем был изображен маленький человечек, стоящий перед непомерно длинным гробом на колесиках. Сверху в гроб ударяла молния в виде руны «зиг». Молнию можно было трактовать по-разному. Если к ее верхней части пририсовать стрелку, то получалось, что из гроба молния бьет вверх, в небеса. Если ничего не добавлять, то молния била в обратном порядке – с неба в гроб. Если же рядом с первой молнией изобразить еще одну такую руну-молнию, то получалась эмблема СС, а вся композиция наводила на мысль о прощании с эсэсовцем высокого роста.
«Не только мы знаем о причине смерти Пуантье, – подумал я. – Рисунок явно посвящен нашему клиенту. Гроб нарисован очень длинным, колесики намекают на то, что телу покойного предстоит длительное путешествие».
В туалете хлопнула входная дверь, кто-то вошел, чиркнул спичкой. Курить в техникуме было строжайше запрещено приказом директора. Наказание за нарушение приказа – условное отчисление, что на практике означало лишение стипендии на год. Но учащиеся рисковали, и каждую перемену в туалете было так накурено, что начинали слезиться глаза.
Я вышел из кабинки. В двух метрах от меня, на подоконнике, сидел негр с сигаретой в руках. От неожиданности, что нос к носу столкнулся с чернокожим, я пробормотал:
– Здрасьте!
– Привьет! Каг дила?
Африканец широко улыбнулся, обнажив белоснежные зубы. Ладошки у него были действительно розовые, а остальные видимые части рук – темно-коричневые.
– Нормально, – сказал я и пошел на выход.
Первая встреча с чернокожим человеком произвела на меня тягостное впечатление. В нарочито приветливой улыбке негра, особенно в его глазах, я прочитал нескрываемое презрение, на которое я не знал, как ответить.
Через пару дней знаток африканских студентов Леха объяснил, что чернокожий мужчина принял меня за учащегося заочного отделения, к которым в техникуме относились как к туповатым побирушкам, готовым на любые унижения ради положительной оценки в зачетке. Взрослые дяди и тети лебезили перед преподавателями, тащили с родных предприятий все, что можно было преподнести в виде безобидного презента или учебного пособия.
Поздним вечером я доложил о проделанной работе Клементьеву. Начал с самого важного, что имело материальное подтверждение:
– Голову Пуантье проломил нунчаками студент из Гвинеи-Бисау по кличке Санек Медоед. Причина конфликта – участие Пуантье и Санька в гражданской войне в Анголе.
– Фамилия у Санька есть? – недовольно спросил Клементьев. – Тебе Кискоров список передал?
– Зовут его, если прочитать латинские буквы, как русские, – Таехиринг или Таегиринг. Фамилия – Санья.
– Не будем ломать язык. Санек так Санек! Что у него произошло с Пуантье? Что они не поделили?
Я рассказал все, что узнал от Тимохи. Клементьев, молча выслушав, уточнил:
– Как я понял, наш друг Пуантье не испытывал недостатка в недоброжелателях?
– В общежитии его ненавидели и боялись. Как к нему относились остальные учащиеся, пока не знаю.
Приехав домой, я воспроизвел на бумаге рисунок с гробом. Подумал, прикинул, что эта композиция может означать, если автор не знал о причине смерти Пуантье.
«Молния в гроб – это возмездие врагу, – рассуждал я. – Но о каком возмездии может идти речь, если Пуантье по официальной версии умер от сердечного приступа? Скорее всего, автор рисунка знал, что Пуантье умер насильственной смертью. Рассказать об этом он не мог или побоялся, вот и выплеснул эмоции на перегородку в кабинке. Вывод: автор рисунка – человек с некрепкой психикой. Если на него как следует надавить, он расколется и выложит все, что знает. Осталось только установить, кто нарисовал гроб на колесиках».
9
На другой день я был в морге. Самуил Поклевский работал в кабинете, с головой зарывшись в бумаги. После приветствий и ни к чему не обязывающих вопросов «Как дела? Что нового?» Самуил спросил:
– Ты слышал песню «Раз пришли на угощенье»?
– Скорее всего да. В ней что-то о дне рождения, на котором избили хозяйку?
Собрались аристократы,
были все они богаты,
беден был лишь Иванов Иван.
– Эта песня? – спросил я. – Иногда просто удивительно, сколько всякой чепухи хранит память. Как-то раз, когда мне было лет пятнадцать, поздно вечером в соседнем дворе из подъезда вышел пьяный мужик, сел на лавочку, закурил и, ни к кому не обращаясь, прочел шесть четверостиший из нецензурного варианта сказки «Конек-Горбунок». Представь, я с первого раза на слух запомнил весь текст. До сих пор помню каждую строчку. Если в твоей песне «Раз пришли на угощенье» была бы какая-нибудь похабщина или «интересные» словечки, то я в школьные годы запомнил бы ее. Юношеский максимализм! Что запрещено – то влечет к себе с неумолимой силой.
– У моего отца был магнитофон «Маяк-202», неплохая вещь, – не обращая внимания на мои пространные пояснения, продолжил Самуил. – Пятисотметровую катушку с записями Высоцкого я знал практически наизусть. В моей памяти песни остались в том порядке, в каком они были записаны, с вступительными комментариями, которые давал Высоцкий. Качество записей было отвратительнейшим. Высоцкий пел писклявым голосом, словно лилипут в фильме «Новый Гулливер». Когда я в первый раз услышал запись Высоцкого на пластинке, то не поверил своим ушам: мне показалось, что это поют два разных человека. Один – с хрипловатым, ярко выраженным мужским голосом, второй – писклявый карлик, временами срывающийся на визг. Мало того, некоторые слова на отцовской катушке было не разобрать, и их приходилось додумывать самому. Песню «Раз пришли на угощенье» я помню с детства, с начальной школы. Веселая песенка с нравоучительным концом. Я искренне считал, что ее исполняет Высоцкий, так как она была записана на катушке с его песнями. В ней есть такие слова: