А угрюмый Уот Усутаакы
Тяжелодумной своей головой,
Всей широкой своей спиной,
Всей утробой черной своей
Думал, соображал:
– Лихая будет у парня жена,
Такая спуску не даст,
Не упустит его из рук…
Ну и пусть! И ладно ему!
1. Время бить в бубен
Где она? Где?!
Прячется? Найду!
На кухне? На кухне нет. В большой комнате нет. В маленькой комнате нет. В средней есть! Не Чамчай есть. Уот есть.
– Чамчай видел, буо-буо?!
– Видел, дьэ-буо!
– Где?!
– Во дворе.
– Нет во дворе, кэр-буу!
– Ночью видел, да.
– А утром?
– Утром не видел. Твоя невеста, ты ищи. Хыы-хык!
– Моя! Найду!
– Сам ищи!
– Сам найду!
Конюшня. Мотылек есть. Арангас есть.
Чамчай нет. Где?!
Доом-эрэ-доом, доом-эрэ-доом…
Бубен!
Дом-дом-доммм, дом-доом…
Глубоко. Под землей. Слышу! Всё слышу! Уши – во! Кто в бубен бьет? Чамчай бьет! Кто же еще? Я умный, да! Голова – во! Больше ушей! Спряталась? Думала, не найду? Нашел! Вот, иду. Бегу! Вниз, вниз, под землю. Бубен громче. Бубен ближе. Правильно бегу, да!
Скоро прибегу.
Плохая Чамчай. Плохая! Очень плохая! Жаворонка обижала. Кровь пила. Проучу! Убью, да! Не убью? Невеста. Нельзя убивать. Хорошая? Плохая? Очень плохая? Плохая не очень! Не убью. Побью, кэр-буу! Убивать невесту нельзя. Бить – можно. Нужно! Убивать невесту плохо. Бить – хорошо. Очень хорошо! Больно бить. Залезать на нее! Опять бить. Опять залезать!
Очень хорошо!
Вниз, вниз. Глубже, глубже. Тут был, помню. Тут был… Тут не был, да. Тут тоже не был. Вправо ход, влево ход. Куда? Доом-эрэ-доом! Слышу, бегу. Вправо, влево, вниз. Влево, вправо, вниз. Холод, сырость. Вода – кап, кап. Шаги – тум-тум-тум! Мои шаги. Бубен? Слышу! Бегу. Холодно, еще холоднее… Нет, теплее. Темно. Очень темно. Зеленое на стенах. Светилось! Лишайник. Теперь нет. Лишайника нет. Не светится. Вижу! Все равно вижу! Глаза – во, буо-буо! Чтобы лучше видеть, да!
Камень. Камень. Камень. Черный, серый. Желтый, бурый. Капает, журчит. Вода. Долго бегу. Вправо, влево. Вниз, вниз, вниз. Глубоко. Очень глубоко. Доом-эрэ-доом! Доом-эрэ-доом! Близко! Громко! Дом-дом-доммм, дом-доом. Совсем близко. Вот…
Кончился! Камень кончился.
Бумм, бумм! Железо под ногами. Край. Обрыв! Падаю? Не падаю. Стою. На краю стою. Удержался, да. Крутится. Над головой крутится. Большое, железное. Обод? Нет, не обод. Крутится, стрекочет. Помню, видел.
Помню!..
Время хищной рысью прыгнуло мне на грудь. Толчок отшвырнул Юрюна Уолана на пятнадцать шагов – пятнадцать лет! – назад. Что перед этим опасность рухнуть вниз, в мглистую пропасть, где под прядями седого тумана полыхали далекие зарницы? Чудом я устоял на краю обрыва, но на краю дня сегодняшнего не устоял. Десятилетний мальчишка, я топтался на ржавом козырьке во чреве железной горы – и, разинув рот, глядел на стрекочущий, лязгающий механизм. Зубастые колеса и колесики, обода, металлические балки, качающиеся столбы, оси, полированные дуги и венчики. Сталь, медь, золото, серебро. Кровавые высверки драгоценных камней. Крутится, вертится, мелькает. Зубчики колес цепляются друг за друга, проворачиваются, приводят в движение блестящие колотушки…
Время не удовольствовалось тем, что швырнуло меня в прошлое. Оно еще и перевернуло все с ног на голову. В гостях у Умсур я смотрел на стрекочущий механизм сверху вниз. Тут – снизу вверх, и механизм вертелся надо мной. Там ось миров уходила вверх, здесь – вниз. Наверное, это правильно: тебя, словно льдину весной, тащит по реке дней, и ты видишь собственную жизнь шиворот-навыворот.
Обычное дело?
А еще здесь не было Нюргуна. Уже не было. Ну да, я ведь его освободил! Или еще не было?! Клянусь, я бы не удивился, явись Нюргун освобождать меня, а не я его. Правда, Юрюн Уолан не был прикован к столбу.
Или был?!
Колесики мыслей в моей разнесчастной голове, уподобясь колесам механизма, цеплялись ржавыми зубчатыми краями. Того и гляди, пойдут вразнос, разнесут череп в куски. Скрип, скрежет…
Нет, это не в голове! В механизме что-то разладилось. Сколько я ни приходил сидеть с Нюргуном, механизм всегда звучал одинаково. Теперь же начинка горы с натугой щелкала, лязгала, на миг замирала – и вдруг начинала стрекотать быстрее. Колесо на дальнем краю застряло, остановилось; вслед за ним – три соседних. Вздрогнули, щелкнули, набрали обороты…
Доом-эрэ-доом, доом-эрэ-доом!
Чамчай!
Я двинулся по козырьку в ту сторону, откуда звучал рокот бубна – и увидел ее. В Нижнем мире нутро горы большей частью было каменным, а не железным, как на Небесах. Серые ноздреватые стены испещряло множество уступов и впадин. В одной из таких впадин, похожей на крошечный грот, и умостилась Чамчай. Удаганка сидела, подобрав под себя голенастые ноги, лицом к лязгающему механизму. Глаза закрыты, на лице – отрешенность; казалось, Чамчай заснула. Вечная дерганина прекратилась, двигались одни лишь руки. Но как они двигались!
В бубен бьют колотушкой. Чамчай била пальцами.
Как она ухитрялась не пропороть бубен? С ее-то когтями?! И когда успела его починить? Опасные когти удаганки были заняты важным делом: они пристукивали по овальному ободу, оттеняя резким костяным перещёлком гулкие удары в туго натянутую кожу. Другой рукой Чамчай время от времени встряхивала бубен. От этого к ударам и перещёлку добавлялся перезвон колокольцев – большого и малого, подвешенных с внутренней, невидимой мне стороны бубна.
Звуки накладывались друг на друга, образуя сложный, раздражающий ритм, и стаей птиц, вспугнутых голодной лисой, улетали в стрекот, лязг и скрежет механизма.
С немалым трудом я вспомнил, зачем спускался в подземные глубины. Жаворонок. Чамчай. Кровь. Обряд? Без сомнения, Чамчай творила удаганский кырар. Выходит, не соврала. Пора уходить, и без лишнего шума. Прервать удаганку во время камлания – последнее дело, себе дороже выйдет. Даже решись я ей помешать – убью! побью! – меня ждало разочарование. Карниз заканчивался, не успев начаться; дальше, за пропастью, которую боотур вполне бы мог перепрыгнуть без разбега, шла отвесная стена, и все выступы на ней выглядели ненадежными. Ухватишься за такой – раскрошится, отломится. До грота, где обосновалась Чамчай, было шагов семьдесят – по воздуху.
Ну да, крылья. Птица эксэкю.
Я топтался на карнизе, не зная, что предпринять. Ржавое железо громыхало под ногами, и до меня с опозданием дошло, что гулкие судороги в точности вторят рокоту бубна в руках Чамчай. Нет, рокот здесь ни при чем. А что же? О, точно! Карниз гремел, уподобясь басовитому звяканью большого колокольчика. Боясь отвлечь Чамчай, я собрался уйти – и не смог! Ноги отказались повиноваться: топтали проклятый карниз, словно принадлежали не Юрюну Уолану, а танцору-битиситу[64]. Когда я вспомнил, что битисит обязан быть девственником, пальцы на правой руке прищёлкнули: раз, другой. Щелчок следовал за щелчком, им вторил перестук когтей удаганки. А, вот и рокот! Заухал филином в кишках, отдался в животе. От вскриков кожи, натянутой на бубен, свербело в носу, звенело в ушах. Отчаянно чесались кончики пальцев. Заныли зубы. Прочь! Прочь отсюда! Нельзя подглядывать за удаганками! Нельзя чужой бубен подслушивать! Нельзя… Что еще нельзя, я забыл. Вспомню!
Беги, балбес!
Нет, вспомню! Поднатужусь и вспомню!..
Беги! Память тебе отшибло? Сейчас последний разум отшибет!
Пойти наперекор бубну, выломиться из паутины ритма оказалось трудней трудного. Время, мое личное время повернуло вспять: я тонул в паучьем колодце, захлебывался едкой жижей, барахтался, карабкался – и всякий раз сваливался обратно. Не было подо мной блестящего слуги Баранчая, что удержал бы Юрюна на плаву, а небо не спешило разверзнуться, сбросив вниз спасительный золотой волос. Значит, придется самому тащить себя за волосы, сколько их ни есть.
Я сделал шаг назад.
Ритм в моем сердце дал сбой. Но тот, что несся снаружи, всё долбил в лоб, грудь, живот – дюжина безумных дятлов. Время стрекотало и лязгало. Оно вцепилось в меня кривыми когтями, тащило из сегодня во вчера, позавчера, поза-позавчера… Вот я скорчился за валуном. Я прячусь от дяди Сарына, от его разрушающего взгляда. Замер, притаился, примерз к месту. Дядя Сарын идет в обход; сейчас увидит меня. Прыжок через валун? Да, в тот раз я прыгнул.
А сейчас отступил еще на один шаг.
Ритм стучит, пенится. Ноги топают, сгибаются в коленях. Пляска битии – дело ответственное, в битиситы выбирают юношей чистой наружности, с легкими, как говаривал дедушка Сэркен, костями. Кости боотура – тяжелые, время проволокло меня дальше необходимого: через отрочество в мальчишество. «Как же вы все мне надоели!» – говорит дядя Сарын. Он открывает глаза – две бездны Елю-Чёркёчёх. Мне десять лет, я только что вернулся из Кузни. Я падаю в вихрящиеся бездны Сарыновых глаз; падаю, падаю… Меня выворачивает наизнанку.
Тогда? Сейчас?
Нет!
Битисит или боотур, я не желаю сопровождать удаганку в ее путешествии! Дрожу, кусаю губы, ковыляю спиной вперед. Каждый шаг – мучение, подвиг…
Уши! Надо зажать уши!
Прижимаю ладони к ушам. Разворачиваюсь, восстанавливая естественный порядок движения, обычный ход времен. Бегу в темноту. Мальчик? Юноша? Взрослый?! Сегодня? Позавчера? Что-то разладилось в Юрюне Уолане, как в механизме оси миров. Лязгаю, скриплю, хриплю. Кашляю, спотыкаюсь. В спину колотят вскрики бубна, норовят сбить с ног, опрокинуть. Нет, это время. Догоняет, толкает. Виснет на плечах, цепляется за ноги. Нет, это меня догнал взгляд дяди Сарына. Это от него меня дергает невпопад. Расширюсь, усохну; кишки – в узел, в голове кишат черви…
Прочь, прочь!
Бубен глохнет, стихает, отпускает.
2. Три глаза, шесть рук и котлы на треногах
– Да будет стремительным твой полет! Куда летишь-то?
Я на них и правда едва не налетел. А как увидел, кто передо мной… Почему не забоотурился, сам не знаю. Ладони от ушей отнял, а в них – в ушах, не в ладонях! – эхо застряло. Эхо бубна Чамчай. Потому, наверное, и остался усохшим. Бубен помешал.
– Зубы все на месте? – участливо поинтересовался тот, что верхом.
Сперва померещилось: они оба верхом. Один – на коренастом быке, чьи бока отливали медью, а рога покрывала короста ржавчины. Второй же… Алаата! Второй – сам себе и конь, и всадник! Шесть ног, шесть рук, три башки срослись затылками…
– Свои считай! – огрызнулся я. – Помочь?
– Эй, приятель! – хозяин быка примиряющим жестом выставил руки вперед. Руки у него были длиннющие не по росту. – Не кипятись! Я из лучших побуждений! Если с зубами беда – обращайся. Гнилые вырву, новые вставлю! Сталь, полировка, любо-дорого…
– Быку рога полируй! Вон, заржавели…
Треглавец расхохотался в три глотки:
– Эк он тебя, Тимир! Отбрил, молодец! Юрюн Уолан, надо полагать?
– Я-то Юрюн! А вы кто такие?
– Тимир Долонунгса́, – представился всадник. Кроме длиннющих рук, у него имелся третий глаз: аккурат посередине лба. – Кузнец, дантист, на все руки мастер!
– Это я на все руки мастер, братец! – треглавец развел в стороны шесть рук и сделался похож на огромного паука. – Алып Хара Аат Могойдоон. Что колдун – правда-истина, а что змей[65], так это завистники приклеили. Зови меня просто Алып, по-родственному.
– По-родственному?!
Ненавижу пауков, и вам известно, почему.
– Ага!
Они заговорили хором, перебивая друг друга:
– Уот – наш брат…
– Чамчай – сестра…
– У вас с ней свадьба…
– Зятёк! Дорогуша!
– Счастье! Уруй-айхал!
– Радость! Уруй-мичил!
И оба ухмыльнулись. Насмешничают? Может, и так, но придраться не к чему. Вспомнились слова Чамчай: «Ты ждал, он меня тебе представит? Ножкой шаркнет? Родословную зачитает?!» Эти ножками не шаркали, зато представились честь по чести. Не Уоты, нет. Совсем не Уоты…
– Куда ты летел, зятёк?
– Нас встречать?
То, что я удирал от бубна, им знать ни к чему. А вот куда я в итоге забежал? Пещера-громадина: три десятка домов – наших, типовых – влезет, и еще место останется. Потолок – из лука не добьешь! – тонул в мерцающей зеленоватой мгле. Лишайник, небось. Чем ниже, тем ярче разгоралось мягкое сияние, исходившее, казалось, прямо из стен. Или это светился сам воздух?
Внизу, где мы стояли, было светло, как днем.
Кругом громоздились причудливые каменные сосульки. Одни росли из пола, другие свешивались со стен и потолка. Великаны и карлики, одиночки и целые заросли. Бирюза и малахит, багрянец и охра, снежная белизна, бурая ржавчина… По сосулькам стекала вода, в ней отражался колдовской свет, искрясь россыпями драгоценных камней. Пещеру наполнял неумолчный звон капели. Кое-где верхние и нижние сосульки срастались в единые столбы. Будто намекали: союз Вышних Небес и Кэтит Ютюгэн? Почему бы и нет? Мы срослись – и у тебя все срастется. Женишься на Чамчай…
– Нравится?
Я не удивился: привык, что у меня на лице все написано.
– Ага.
– Свадьбы отгуляем – еще и не такое покажем!
– Чувствуй себя как дома!
– Это ваш дом? Вы тут живете?
– Мы тут едем.
– Кто едет, а кто и идет.
– Откуда вы про свадьбы узнали?!
– Уот передал.
– Через дедушку Сэркена.
– Пригласил…
– Поехали уже, что ли?
– Это ты – поехали. А мы с Юрюном пешочком…
Оказывается, я, пока бежал, успел основательно углубиться в пещеру. Вон зверь застыл: морда гладкая, бело-желтая. Лапы оплыли, в пасти отблескивают клыки. Вон из стены лицо выпятилось: бородатый старик, трещины-морщины. На дедушку Сэркена похож, только борода зеленая, будто мхом поросла. Под дедушкой булькал котел, плотно закрытый крышкой. В такой Уота целиком запихнуть можно! Котел покоился на раскоряченном суставчатом треножнике. А вон еще! Справа, слева: большие, поменьше, совсем крохотули. Черные, шершавые; медные, гладкие; серебряные, блестящие… На некоторых теплились огоньки-светляки, как на нашем камельке.
Я хотел спросить о котлах Уотовых братьев – они местные, должны знать – но не успел.
– Вечно он опаздывает, – проворчал Тимир.
– Ну да, – поддержал Алып. – Обещал встретить…
– Забыл. Дырявая башка!
– А вот и не забыл! Не забыл! Уот помнит!
К нам бежал большой черный адьяраяй с улыбкой от уха до уха.
– Уот всё помнит!
3. Женитьба – дело серьезное
– Я тебе друг, – сказал Уот. Из его единственного глаза вытекла мутная слеза. Сползла на щеку, скатилась к подбородку, упала. – Я тебе брат. Ты мне зять. Обними меня!
И добавил с чувством:
– Кэр-буу!
Ну, я обнял. Если честно, я полагал, что объятия дадутся мне с бо́льшим трудом. Во-первых, я слишком хорошо знал, как смертоносны объятия Уота Усутаакы, Огненного Изверга. По сей день едва вспомню, и тело начинает ломить. Во-вторых, сложно обниматься с адьяраем, чья рука раздвоена в локте. Ладно, это еще ничего, с его-то предплечьями! Опять же можно сграбастать обнимаемого под мышку… Но в-третьих – и в-главных – я чуял подвох. Вряд ли Уот собрался обмануть доверчивого Юрюна Уолана и торжественно придушить его на глазах своих братьев. Ну да, нарочно созвал родню, чтобы меня прикончить! Уот желал зятю добра, готовил ему – мне! – подарок, который до поры держал в тайне, и это было опасней всего.
– Невеста! Тебе обещали…
Нет, вы не ослышались. Вот что объявил Уот, когда я, изрядно помятый, вырвался на свободу.
– Невеста, дьэ-буо! Жаворонок! Тебе обещали, да.
– Ага, – осторожно кивнул я.
В то, что Уот решил вернуть мне дочь дяди Сарына, я не верил ни капельки.
– Мне обещали, да, – гнул свое адьярай. – Обоим обещали. Нам обоим, да.
– Угу. Обещали.
– Хочешь, убьем Сарына?
– Не хочу.
– И я не хочу, – согласился адьярай. – Оба не хотим, хыы-хык! Оба честные, добрые. Умные! Мы оба, невеста одна. На обоих не делится?
– Не делится.
– Делится! – торжественно возвестил Уот. – Делится, буйа-буйа-буйакам! Ты умный, я умнее. Правда, Тимир? Правда, Алып?
Братья переглянулись:
– Правда, Уот.
Ох, и не понравился мне их ответ! Думаете, они подсмеивались над простодушным Уотом? Ничуть не бывало! Вся троица в сговоре, клянусь…
– Вот, – Уот очертил в воздухе контур женской фигуры. – Жаворонок.
Я молчал.
– Как делить? Ночь я, ночь ты?
– Подеремся, – вздохнул я.
– Подеремся? Я тебя убью, и буо-буо! Не нравится?
– Не нравится.
– Молодец! И мне не нравится. Не делится?
– Нет.
– Делится! Смотри сюда…
Он еще раз изобразил женский контур:
– Вот как делится, – ребро Уотовой ладони рубануло поперек, на уровне талии. – Р-раз! Делится! Нас двое? Невест двое! Две половинки, гыы-гык!
– Ты решил ее убить?!
– Убить? Нашу невесту? Глупый зять, голова с кулак! Алып, объясни ему…
– Режем пополам, – громко топая своими чудовищными ногами, Алып подошел ближе. – Верхняя половина, нижняя половина…
– Мне нижнюю! – напомнил Уот. – Детородную!
– Хорошо, не ори… Ему нижняя, тебе верхняя. И не надо нам рассказывать, что отдельно половинки не живут! Без тебя знаем. Живут, но недолго. Вот пока они живут, мы берем Куо Чамчалын…
– Чамчай?
– Нет, Чамчалын. Есть у нас на примете одна подходящая особь…
– Кто?!
– Женщина. Для тебя, зятёк, важно, что женщина, остальное побоку. Страшненькая, но это чепуха. Любоваться ты будешь верхней половинкой своей жены, а с нижней у Чамчалын всё путём. И каким путём! Ты уж поверь, я знаю, что говорю. Так вот, режем мы Жаворонка с Чамчалын…
– Мы?
– Я с Тимиром. Тебе, извини, я это дело не доверю. А Уоту – тем более! Режем, сшиваем, ждем, пока очухаются. Уоту – верх Чамчалын, низ Жаворонка. Тебе – низ Чамчалын, верх Жаворонка. И живете вы долго и счастливо…
– И умрете в один день, – расхохотался Тимир.
– Шутишь?
– Насчет «в один день»? – Тимир подмигнул третьим глазом. – Шучу. Умрёте, как получится. А насчет «долго и счастливо» – чистая правда. Ты не переживай, дружище, нам не впервой. Видал, как Алып себя перекроил?
Я внимательно посмотрел на Алыпа. Алып ответил мне ослепительной улыбкой. В улыбке – во всех трех улыбках! – чувствовалась опытная рука Тимира-зубодера.
– Ты что, – спросил он, – думал, я таким родился?
– Нижний мир, – я пожал плечами. – Он еще и не так перекроит.
– Так, да не так. Уот тебе про нашу маму рассказывал? С ногами у нее беда. Еле ходит, больше лежит. А я в маму пошел, с рождения. В смысле, не пошел. Ну, ты понял. Тимир меня на закорках таскал, потом бычка подобрал, смирного. Я в седле сижу, одной рукой за переднюю луку держусь, второй – за крюк сбоку. Узда в зубах… Спина болела – кошмар! Остобрыдло мне это дело, я Тимиру и говорю: давай, а? Стали мы пробовать…
Я еще раз оглядел Алыпа с головы до ног. С трех голов до шести ног. Две – подпорки. Две с копытами. Две – багры. Я бы на таких давно шею сломал, а Алып еще и приплясывает! Ага, Нижний мир, обычное дело: скалы, пропасти, реки огня. Копытами скачешь, подпорками упираешься, баграми цепляешься. Разумно!
– Ты не волнуйся, – Алып ошибочно истолковал мое внимание. – Сошьем в лучшем виде. Ты, я вижу, парень славный, честный. И на Уота хорошо влияешь. Ишь, какой он с тобой усохший сделался! Невестой делиться вздумал, а? Да он сроду ничем не делился! Все в одну морду жрал, красавец…
– По справедливости, – Уот набычился. В словах брата он усмотрел что-то обидное. – Обоим обещали! Юрюн зять, слабак. Пусть обоим достанется!
– Чамчай! – спохватился я. – Ее-то вы спрашивали?
– Чамчай! – подхватил Уот. – Чего ее спрашивать, а? Меня спросите, да! Режем Жаворонка, режем Чамчай. Не Чамчалын – Чамчай! Я умный, я придумал! Сшиваем, и уруй-уруй! Две невесты, четыре половинки. Чамчай-Жаворонок, Жаворонок-Чамчай! Снова две невесты, гыы-гык! Две жены!
Тимир погрозил ему многосуставчатым пальцем:
– На сестре жениться нельзя! Низ – Жаворонок, верх – Чамчай? Чамчай тебе родная, нельзя…
– Можно! Половина сестры? Значит, жена двоюродная!
– Ну, ты мудрец…
– А то! Голова – во! Детородная часть – не сестра, буо-буо! Дети здоровые пойдут, да?
– Пожалуй…
Удачно складывается, подумал я. Если мне от Жаворонка – верхнюю половинку, тогда я при виде ее не стану лишний раз боотуриться. Дядю Сарына мы как-то уболтаем. Сарын умница, он поймет. Лишь бы Чамчай согласилась… Арт-татай! Да что же это я? Меня что, уговорили?! На чьей я стороне?!
Грохот был мне ответом, немыслимый грохот. Казалось, небеса возмутились мерзостью Юрюна Уолана, и земля пришла в ярость, и все они рухнули прямиком в Нижний мир, желая покарать мерзавца. Свод пещеры содрогнулся, бездны под ногами зашлись в диком хохоте. Сосульки дождем летели вниз, разбиваясь оземь, друг об друга, о крышки булькающих котлов. Каменные брызги: бирюза и малахит, багрянец и охра…
Родичи. Шурины.
Слабаки.
Спасу!
Боотур в доспехе, я заключил Тимира и Алыпа в объятия, прикрыл от смертельно опасных обломков бронированной спиной. Я мало что соображал, уж поверьте, и ничего не боялся в отношении себя, но братья Уота не были боотурами, и мой порыв, к счастью, уберег их. А там, где мне не хватило размаха рук – Тимир даже не слез со своего быка! – там горой встал Уот Усутаакы. Мы стояли в позе, достойной насмешки, как если бы в Алыпе с Тимиром заключалась наша единственная надежда решить вопрос с двумя невестами, кряхтели от ударов по плечам, лопаткам, шлемам, и грозно вскрикивали, отпугивая неведомого врага.
Дождь кончился. Лишь громовые раскаты, стихая, ворочались в отдалении.
– За мной! – гаркнул Уот.
И понесся первым. Сперва я решил, что Уот удирает от гнева земли и небес, и ошибся. Уот бежал туда, откуда несся рокот.
4. Рассказ Айыы Умсур, Вышней Удаганки, старшей дочери Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун, о гостях, которых не ждали, и страусах, которые не ко времени
При виде всадника я поняла, что из сонма живых существ, обладающих разумом и волей, меньше всего я ожидала увидеть здесь именно его. При виде спутницы всадника, сидящей перед ним в седле, стало ясно, что я ошиблась. Увидеть здесь ее я ожидала еще меньше.
– Айталын! – вскрикнула мама за моей спиной. – Что ты тут делаешь?
Я пожала плечами:
– Неверный вопрос. Надо спросить, что тут делает Нюргун. Или ты думаешь, что это она притащила его на Восьмые небеса?
– Да, – согласилась мама. Мой сарказм она пропустила мимо ушей. – Это она его притащила. Все вокруг пляшут под дудку твоей младшей сестры, Умсур. Боюсь, Нюргун – не исключение.
Айталын спрыгнула на землю:
– И ничего я его не тащила! Меня похищали! Меня два раза похищали! Нюргун меня спасал, а потом спал, а потом…
– Хватит, – оборвал ее Нюргун. – Время.
– Что время? Что?!
– На исходе.
Он спешился. Мама старательно притворялась, что не замечает, как выглядит ее блудный сын. Я же, напротив, рассматривала Нюргуна без стеснений. Бледный, исхудавший. Лоб в крупных каплях пота. Глаза запали, горят темным огнем. Под глазами – синяки. Губы обметало: трещинки, шелушение. Жилы набрякли, вылезли наружу. Поминутно сглатывает, дергает кадыком, словно его тошнит. Еле держится на ногах, вот-вот свалится в обморок. В сон? Выдохся после боя с Эсехом? После двух боев подряд?! Айталын сказала, ее дважды похищали… Что ты сейчас сделаешь, брат мой? Упадешь без чувств – или начнешь крушить все вокруг?! Я посмотрела внимательнее, так, как умеют удаганки, и зажала себе рот ладонью, чтобы не закричать. Испугаю маму с Айталын, возись с ними потом…
Вместо сердца у Нюргуна была черная дыра.
На миг мне показалось, что мы втроем сейчас рухнем туда и сгинем навеки за горизонтом событий. Но время шло, ужас – дикий, первобытный – отпускал меня, и я разглядела, что Нюргуново сердце – все-таки сердце, на прежнем месте. Дыра была маленькая, в митральном клапане. Биение сердца хоть и не останавливало, но худо-бедно сдерживало ее расширение. Это вынуждало сердце биться чаще, словно Нюргуна трепала лихорадка.
– Тебе надо поспать, – сказала я с решимостью, две трети которой следовало бы назвать притворством. – Ты себя загнал до полусмерти. Иди ляг, я постелю тебе постель.
– Время, – повторил Нюргун. – Нельзя.
– Чего тебе нельзя?
– Юрюн. Ждет.
И как обухом между глаз:
– Идем к столбу.
Черная дыра увеличилась при упоминании столба. Еще бы! Не думаю, что для моего брата существовал более ненавистный предмет. То, что я звала осью миров, Нюргун звал пленом, изгнанием, предательством, мукой мученической. Вам известны худшие слова?
Произнесите их и не ошибетесь.
Тысяча боотуров, ринься они на Нюргуна в конном строю, не заставили бы его вернуться к столбу. Словно распятый на кресте, он провел здесь тридцать три года – вечность борьбы и бессилия. Кто захочет вернуться на крест? Тысяча боотуров отступили бы, а может, пали в бою, но был один, кто совершил невозможное. Лишь Нюргун мог вынудить Нюргуна доброй волей вернуться в железную гору, и он это сделал.
Нет, не один. Юрюн тоже был способен на это.
– Веди его к столбу, – сказала мама.
– Ему нужен сон!
– Он не уснет. Его проще убить, чем уложить спать.
– Убить? Это он и делает.
Мы говорили о Нюргуне так, словно он находился за сто небес отсюда. Нюргун не обижался. Ждал, каменный в сравнении с беспокойной, приплясывающей на месте Айталын. По-моему, он заранее предвидел наше упрямство, возражения, споры – и отмерил им строго определенный срок. Превысь мы этот срок на секунду, и Нюргун без объяснений ушел бы во чрево горы сам, даже не оглянувшись на нас.
– Страус, – вдруг сказала мама.
– Страус?!
– Вы не страус, чтобы уткнуться в бренное. Как там дальше? Забыла, все забыла, голова дырявая! Килограммы сыграют в коробочку, вы не страус, чтобы уткнуться в бренное…
Я перепугалась насмерть. Только безумной мамы мне не хватало!
– Вспомнила! «Вы не страус, чтобы уткнуться в бренное, умирают – в пространстве, живут – во времени…»! И еще в начале: «Живите не в пространстве, а во времени, минутные деревья вам доверены[66]…» Веди его, Умсур. Ты же не страус? Пусть делает то, что хочет. Достаточно мы выбирали за него. Хватит, навыбирались.
– Голова кружится, – пожаловалась Айталын. – Идем, а?
– Куда?
– Куда-нибудь. Нюргун, ты куда хотел?
Я и забыла, что гора вращается. Привыкла, сжилась. И мама привыкла, пока гостила у меня. Нюргуну, тому вообще плевать. Бедная девочка, голова у нее кружится, два раза похищали, братья идиоты…
Повалил снег. Косые полосы зачеркнули мир. Слоистый край небес сожрала белая пелена: вскипела, сбежала из котелка, пеной упала вниз. Изо рта Нюргуна вырывались клубы пара. Мой брат стоял на краешке скального карниза, спиной к пропасти. Упасть он не боялся. Если он не побоялся вернуться к столбу… Левой рукой Нюргун бездумно похлопывал коня по холке. Снег падал на спину вороного; таял в воздухе, не долетев до всадника.
– Все, – подвел Нюргун итог. – Пора.
Он сделал первый шаг, второй, третий. Айталын вприпрыжку побежала рядом, ее догнала мама. Я опомнилась последней, но пошла первой, обогнав их. Пока мы погружались в недра горы, идя тропой, знакомой мне до мельчайшей выбоинки под ногами, я размышляла о том, что Нюргуну все-таки удалось повернуть время вспять. Этим путем мы выводили его наружу, сразу после освобождения. И вот нате вам! – возвращаемся обратно, как если бы события дали задний ход. Для полного сходства нам следовало бы идти спинами вперед. Нет, в тот раз мамы с нами не было. И Айталын не было. Был Юрюн, и я заплатила бы любую цену, чтобы Юрюн сейчас тоже шел вместе с нами…
Мы выбрались к механизму.
– Здесь, – Нюргун указал рукой на верчение колес и качание маятников. – Так быстрее.
И я ужаснулась, потому что стало ясно, что он собирается сделать.
– Айталын!
Я хотела обнять младшую сестру, прижать лицом к своей груди. Зачем ей смотреть на самоубийство брата? Я хотела, я даже потянулась, но Нюргун отстранил меня.
– Обещал защищать, – виновато произнес он. – Должен.
– Не волнуйся. Тут она в безопасности.
– Нет. Крадут. Все время крадут.
– Я присмотрю.
– Нет.
– Что нет? Меня недостаточно для ее защиты?!
– Защищай маму.
Он подхватил Айталын на руки и прыгнул вниз.
5. Падший ангел
Камень. Кулак!
Бац!
Камень. Кулак!
Бац!
Камни. Град. Успею!
Кулаки. Локти. Колени.
Кэр-буу!
Успел. Вдребезги.
Слабак? Кто слабак?
Я слабак?!
Хыы-хык!
Давным-давно, когда Нюргун стоял у столба, терпеливо дожидаясь освобождения, а Юрюн Уолан сидел на лугу, слушая дудку дяди Сарына, кое-кому довелось услышать не только дудку. «Сидишь? – спросил Сарын-тойон. В тот день он был настроен поболтать о пустяках, то есть обо мне. – Уши развесил? Ну, сиди, сиди, грей зад. Знаешь, кто тут сиживал до тебя?» Кто, спросил я. «Уот, дружок. На этом самом месте. Представляешь? Я играл ему плясовую, когда нас прервали крайне невежливым образом. Ох, и громыхнуло!» Кто, спросил я. «Твоя драгоценная семья. Нюргуна, понимаешь ли, сбросили с неба в железную колыбель. Надеялись переделать…» А я, спросил я. «А тебя, дружок, еще и в проекте не было. Нюргун упал, и мир сделался погремушкой. И в небе кружил белый стерх.» Умсур, кивнул я. «Да, Умсур. Небо за твоей сестрой трескалось, из щелей лез брусничный сок, и я понимал, что уже никогда не будет, как раньше.»
Сыграй мне, попросил я. Плясовую. Если честно, я не хотел слушать плясовую, но слышать о падении Нюргуна мне хотелось еще меньше.
«Нет, – сказал дядя Сарын. – Я сыграю тебе сонату ля минор. Великая соната, дружок! Во второй ее части земля треснула, и наружу полез Уот. Надеюсь, сейчас этого не произойдет. Обычно мне не хватало цифрованного баса, но Уот… Обойдемся без баса, ладно?»
Камень. Щит!
Камень! Колотушка!
Камни. Град. Гыы-гык!
Щит. Колотушка. Щит.
Успел.
Я слабак?!
Берегу шуринов. Зять.
Дьэ-буо!
Земля рожала трудно, болезненно. Чрево ее содрогалось, выталкивая нас наружу; схватка шла за схваткой, с пугающими, неравномерными перерывами. По стенам змеились опасные трещины, каменные небеса сплевывали концы сосулек, похожие на наконечники копий. Острая крошка секла лица Тимира с Алыпом. Против крошки мы были бессильны. Что я мог? Рубить крошку мечом? Долбить палицей?! Мне оставалось разве что пыхтеть на бегу, сдувая часть кусачего подземного гнуса в сторону, не позволяя ему напиться заветной крови. Когда наступала тишина, ни я, ни Уот не торопились усохнуть. Время, потраченное на облачение в доспех, грозило смертью Уотовым братьям, которым, в отличие от нас, не повезло – повезло?! – родиться сильными.
– Нюргун, – хрипел Уот. – Нюргун!
Братья переглядывались. Им было невдомек, отчего Уот поминает Нюргуна. Хочет подраться? Облыжно винит в катастрофе?! Один я знал правду: адьярай вспомнил то же, что и я. Вернее, он, прямой свидетель, вспомнил давнее падение Нюргуна с небес под землю, а я вспомнил всего лишь рассказ дяди Сарына о падении. И здесь, не только в силе, Уот имел преимущество надо мной.
Падший ангел, сказал дядя Сарын, прежде чем сыграть сонату ля минор. Кто такой ангел, спросил я. Не ответив, дядя Сарын поднес дудку к губам. Уже после, закончив игру, он задумчиво произнес: «Падший? Упал, вознесся, встал у столба. Однажды спустится обратно. Забудь, дружок. Никакой он не ангел, твой брат…»
Тихо. Тихо.
Тишина.
Ворочается. Храпит.
Эхо.
Над головой колеса. С зубчиками.
Дуги, ободы. Высоко.
Прибежали?
– Чамчай!
Я усох от вопля Уота. Казалось бы, отчаянный крик адьярая – так кричит смертельно раненый – должен был толкнуть Юрюна-боотура в бой: с кем угодно, главное, в бой! Но нет, все случилось наоборот: я усох быстрей обычного, и стало ясно, что мы столпились под механизмом, в обширной зале, раскинувшейся вокруг оси миров. Запрокинув голову, я увидел карниз: с него я следил за обрядом Чамчай. Ну да, вон и грот, где удаганка била в бубен.
Грот пустовал.
– Чамчай!
Она лежала в двадцати шагах от меня. Птица эксэкю, жутковатое создание. Наверное, когда громыхнуло, она попыталась взлететь… Балбес! Куда тут взлетать? В мясорубку зубчатых колес?! Она попыталась слететь вниз, туда, где сейчас причитает и стонет, заливаясь слезами, безутешный Уот Усутаакы. Но ребристый камень догнал ее, сломал крыло, бросил оземь. В зубастом клюве клокотала пена, хвост вздрагивал, хлестал по полу. Чамчай еще жила, но я был уверен: это агония.
– Отойдите!
– Пустите нас!
Покорней ребенка, услышавшего окрик строгих родителей, я подчинился. О чудо! – Уот тоже отошел без возражений.