Тусклый серп ущербной луны
И темное солнце подземной тьмы
Повернули круг своего кольца,
Справа налево пошли.
Сумрачный Нижний мир
Закружился,
Крениться стал.
Захлестал из трещин его огонь,
Тьма сгустилась –
Черная, как смола.
Мертвая вода поднялась,
Хлынула,
Разлилась.
1. Очень красивая
– Не мешайте, – велел Тимир Долонунгса.
Он склонился над сестрой. Алып присел рядом на корточки. Зрелище Алыпа на корточках могло испугать кого угодно. Они помогут, беззвучно взревел я. Вылечат! Спасут! Знать бы еще, к кому я обращался. Сила наисильнейшего из боотуров сейчас стоила дешевле гнилой шкуры.
– Братья! Помогут!
То, о чем я думал, Уот произнес вслух.
– Помогут! – окликнулся я. – Обязательно!
– Аай-аайбын! Ыый-ыыйбын!
Обеими ладонями Уот зажал себе рот и отвернулся. Я тоже хотел отвернуться – и не смог. Изломанное тело Чамчай содрогалось в конвульсиях. Удаганку корежило, она пыталась вывернуться наизнанку, принять свой обычный облик. Ночью, убивая старуху Бёгё-Люкэн, она проделала это играючи – глазом не уследишь. Сейчас же Чамчай менялась мучительными рывками, а главное, по частям. Вот затрепетало, съежилось, втянулось в тело здоровое крыло. Сломанное обвисло без сил, распласталось по полу. Оно тоже втягивалось, но медленно, очень медленно. Потекли, оплавляясь, контуры птичьей головы. Клюв погрузился в этот живой расплав, уменьшился. Передние лапы – руки?! – сделались дымными, призрачными. Задние с противным звуком скребли шершавый камень.
– Тупая сочетанная травма головы и шейного отдела позвоночника, – две верхние руки Алыпа скользили над Чамчай. Плыли в воздухе, оглаживали, не касаясь тела. – Кровоизлияние в мягкие ткани головы в левой лобно-теменной области. Ушибленная рана в этой же области…
– Закрытая травма живота. Кровоизлияние в брыжейку тонкой кишки, – третий глаз Тимира мерцал иссиня-белым, мертвенным светом. – Повреждение мягких тканей передней брюшной стенки…
– …и внутренних органов брюшной полости, – Алып к чему-то прислушался. – Разрыв большого сальника. С развитием травматического шока и кровопотери…
– Закрытый оскольчатый перелом правой локтевой кости в средней трети…
– Кровоизлияние в корни обоих легких…
– Перестройка метаболизма на клеточном… Басах-тасах!
– Что?
– Бабат-татат!
– Да что же?!
В механизме проснулся гром. Когда он затих, стрекот сделался громче, быстрее. Механизм лязгнул, запнулся, опять защелкал – басовито, натужно. Неподалеку от нас упала черная глыба величиной с теленка, исчезла в разломе, в полыхающей зарницами мгле. За ней последовала глыба-корова, глыба-бык.
– На молекулярном уровне! Это уже не травма!
– Не травма, – согласился Алып. – Это она сама.
– Обратная мутация?
– С корректировкой фенотипа…
– Только фено?
Что они там бормочут?!
Над нами рычал и грохотал разъяренный зверь. В вышине, меж бешено крутящихся зубчатых колес, железных балок и осей, сверкали далекие молнии, озаряя механизм синими вспышками. Вниз падали не только камни. Огромные капли воды – слезы надмирного исполина – проносились мимо, расплескивались об уступы тысячами мельчайших брызг. В водяной пыли загорались и гасли крохотные радуги. Иногда вдоль стен пролетали острые осколки льда. Один такой разбился о памятный мне карниз, превратился в сверкающее крошево, затем – в пар. Вода? Лёд? Неслись раскаленные докрасна медяшки, оставляя за собой огненные следы. Грязно-бурые комья распадались на лету: осенние листья? Хлопья ржавчины?!
Зала тряслась. Шел безумный дождь. Мы с Уотом ждали, готовые в любой момент стать боотурами.
– Не знаю. Вот, смотрю, – третий глаз Тимира замерцал так, что у меня защипало под веками, будто песку туда сыпанули. – Похоже, она задействовала дополнительную кодировку…
– Чужая ДНК? Рекомбинация генома?!
– Быстро! Слишком быстро…
– Процесс вышел из-под контроля.
– У нее и без травмы было мало шансов. А теперь…
– Что ж ты так, сестренка?
– Зачем?!
Чамчай хрипела и менялась. Заходилась в жутком кашле и менялась. Дрожала всем телом и менялась, менялась, менялась. Алып с Тимиром заслонили ее от меня, мне было плохо видно, что происходит с удаганкой.
– Я знаю, зачем, – сказал Алып.
Тимир кивнул:
– Я тоже. Что тут знать?
Они повернулись и уставились на меня во все девять глаз. Под их взглядами мне захотелось провалиться сквозь землю, врасти в камень, слиться со стеной. Я чувствовал себя виноватым, виноватым, очень виноватым.
В чем?!
– Подойди, – сказал Алып. – Попрощайся с ней.
Мне сказал, не Уоту.
Братья расступились. Я шагнул ближе – и в первый миг не узнал Чамчай. Хвост? Когти? Нос-пешня? Острые ключицы? Все исчезло, как не бывало. Передо мной лежала женщина. Обычная женщина, ни разу не адьярайша. Изможденная, изломанная, она едва дышала. На миг почудилось: передо мной Жаворонок! Нет, ошибся. Чамчай, ну конечно же, Чамчай…
Медленно, с видимым усилием, она открыла глаза. Карие, отметил я. Глаза карие. В жизни бы не подумал! Если раньше глаза Чамчай рдели раскаленными углями, то теперь их подернула смертная пелена. Я присел рядом, погладил умирающую по руке:
– Ты красивая.
– Врешь, – дрогнули губы. – Врешь и не краснеешь.
Я кивнул:
– Ага. Я от правды никогда не краснею.
– Врешь…
– Ты красивая. Очень красивая.
Чамчай улыбнулась. По лицу ее прошла едва заметная рябь, как по глади озера от дуновения ветра, и лицо живой стало лицом мертвой.
– Почему?!!
Мой кулак врезался в пол, кроша твердый камень. Черты Чамчай расплывались, оживали, дразнили надеждой. Я пла́чу? Я правда пла́чу?!
На плечо легла чья-то рука:
– Не казни себя.
– Я…
– Ты не виноват. Она сама, доброй волей…
Нет, я не понял. Тогда – не понял. Много позже мне объяснили на пальцах, рассказали и про то, что я полагал обрядом, и про кровь Жаворонка, и про убийственное решение Чамчай. И про время, которое можно повернуть вспять для отдельных, как выразились мои собеседники, процессов в организме. Можно ли оседлать бешеного жеребца? Можно. Можно ли вскочить в седло? Разумеется. Можно ли заставить жеребца пятиться задом? Да, если повезет. А если не повезет, можно сломать себе шею. «Время, – сказали мне, – переносит энергию со скоростью большей, чем скорость света. Оно может вмешиваться в события, изменяя степень их энергетичности. Но стоит допустить мельчайшую ошибку, неточность в расчетах…» О, рассказ моих чутких, внимательных, моих доброжелательных собеседников был полон сочувствия! Они думали, что знать правду – это хорошо. Балбесы! Их объяснения вспороли мне печень. Лучше бы я прозябал в неведеньи! Нельзя говорить женщинам правду. Нельзя, и все. Красивая, красивая, очень красивая! – только это и можно. Вот я и сказал это Чамчай.
Поздно. Слишком поздно…
Не знаю, сколько я сидел над ней. Встать? Уйти? Я не мог, не имел права. Никто меня не гнал. Алып с Тимиром молчали, Уот хлюпал носом. Из недр горы, надвигаясь с каждым ударом, несся грохот. Проклятый механизм? Вряд ли. Механизм притих, звук доносился с той стороны, откуда я пришел.
Шаги? Ближе, еще ближе…
Рядом.
Я встал. Я до боли сжал кулаки.
Сейчас было бы кстати кого-нибудь убить.
2. Рассказ Туярымы Куо, известной как Жаворонок, дочери Сарын-тойона и Сабии-хотун, о том, как за ней пришли
Меня редко просят о чем-то рассказать. Да я и не умею. Обычно моего мнения вообще не спрашивают. Сватают, похищают, вызволяют, и все на свое усмотрение. Когда же я принимаю решение или совершаю поступок, они оборачиваются большими ошибками.
Можно, я промолчу?
Хорошо, слушайте. Перед тем, как началось, мне стало плохо. Мне и до этого было плохо. Юрюн убежал, а я села плакать. При нем плакать нельзя: он сильный, еще решит, что я слабая. Дверь? Да, заперла на засов. Сама не знаю, зачем. Очень хотелось, чтобы кто-нибудь пришел, выломал дверь и съел меня. Что там кровь? Пусть едят целиком, и никаких свадеб…
Я плакала и вспоминала то время, когда я могла из Юрюна вить веревки. Кюн притворялся адьяраем, грозил меня съесть, или того хуже, жениться, а я прыгала к Юрюну на колени и вопила: спасай! Он честно спасал. Кто ж знал, во что с годами превратится невинная игра? И я давно уже не ребенок…
Когда меня бросило в жар, я сперва подумала, что это от слез. Кровь забилась в висках, оглушая; сердце взбесилось. Наверное, я утратила разум. Почудилось, что кровь бежит в обратную сторону, что я молодею, из пленницы превращаясь в свободную, из девушки – в девчонку, в непоседу, взбалмошное дитя. Я вновь удирала в Кузню, надеясь перековаться в боотуршу и завоевать Юрюна; приезжала на смотрины Нюргуна, ссорясь с Айталын; пряталась за Юрюна и требовала немедленного спасения…
– Не надо!
Не знаю, кто, но меня услышали. И то правда, какой смысл возвращать детство, если кругом все останется прежним, взрослым: темница, засов, подземелье? Уот уж точно останется прежним! Ток крови угомонился, жар отпустил. Вся мокрая, словно после ночи, проведенной в лихорадке, я сидела на шкурах, привалясь спиной к стене, и лишь тихонько скулила. Жаворонок? Вольная птичка в небесах?
Собачонка на привязи, вот кто я.
Тут и качнуло. Тридцать хохочущих бездн рассмеялись подо мной, тридцать ликующих высей ударили в ладоши над крышей дома. Я упала ничком и вцепилась в шкуры, как если бы они были ремнями, на которых держался мир. Подвалы Уотова дома превратились в туес из бересты, подпрыгнули на тощих лапах, грозя опрокинуться, расплескать содержимое. С трудом заставив себя разжать пальцы, на четвереньках я кинулась к двери. Засов заклинило, я дергала его, выкрикивая невнятицу. Когда же, скорее чудом, чем умением, мне удалось справиться с засовом, оказалось, что дверь открывается не больше, чем на один суём[67]. Что-то упало снаружи, привалив створку. Я обезумела от страха, но больше от сомнений. Мне хотелось бежать, бежать отсюда; мне хотелось забиться в угол и закрыть голову руками. Так и не выбрав, что буду делать, я протискивалась в щель, куда не протиснулась бы даже ребенком, и ссадины жгло огнем.
Не стыдно ли мне признаваться в этом? Нет, не стыдно.
Кажется, я визжала. Однажды мне довелось услышать, как визжит Чамчай. Клянусь, у меня получилось не хуже. Мне ответили: сперва я услышала разноголосый хор, а потом, когда хор превратился в еле слышный хрип, где-то рядом взревели так громко, что я чуть не оглохла. Рев нарастал, я визжала; мы будто состязались, кто кого перекричит. Должно быть, я начала побеждать, потому что к реву прибавился грохот. Земную ось ломали пополам: хруст, треск, лязг. Визг превратился в сипение: я сорвала голос. Грохот катился ко мне, приближался, коридоры затряслись. Выбор наконец состоялся – я забилась в угол, обеими руками растянула шкуру и загородилась бесполезным, ненадежным щитом. Да, я поступила верно. Дело не в шкуре, шкура – чепуха. Не отскочи я от двери, меня пришибло бы насмерть, когда дверь слетела с петель.
Он пришел за мной: большой, сильный. Он едва держался на ногах, но все-таки пришел.
3. Прыгнуть выше головы
Сперва я увидел тень.
Поднявшись из-за поворота, тень легла на стену: могучая, корявая, о двух головах. Замерла на мгновение; двинулась к нам. Пол ощутимо содрогнулся. И еще раз, но слабее. Гулкий тяжелый шаг – и второй шаг: скребущее, слабое эхо первого. Натужное дыхание, похожее на храп загнанного коня…
Уот набычился. Когда он сжал кулаки, я обзавидовался звуку, с которым хрустнули костяшки Уотовых пальцев. Адьярай жаждал того же, что и я. Враг! Враг, которого нужно убить. Выплеснуть на него боль и ярость, горе и гнев.
– Кырык! – рявкнули мы в две глотки.
Я встал рядом с Уотом. Плечом к плечу мы перекрыли проход, загородив Алыпа с Тимиром. Подземелье качнулось, мерзко заскрипела под сапогом каменная крошка. Тень выросла до потолка, нависла над нами – и сгинула, растворилась в пляске других теней.
Он явился: скособоченный, наводящий ужас. Кровь сочилась из рассеченного лба, из закушенной – прокушенной клыками насквозь! – нижней губы. Шлем – вмятина на вмятине. Сполз набекрень, еле держится. Кольчужное плетение доспеха лопнуло, топорщилось колючками разошедшихся колец – возле шеи, на ребрах, на боку. Он шел, приволакивая ногу. Правая рука висела плетью. На сгибе левой бережно, как младенца, он нес прижавшуюся к нему девушку. Всю дорогу он прикрывал ее собой. Принимал на себя удары падающих глыб. Силы его были на исходе, но если бы потребовалось, он дошел бы до Восьмых небес.
– Кюн!
Он не ответил. Грудь Кюна Дьирибинэ вздымалась и опадала. В легких булькало, сипело, клокотало. Казалось, Зайчик дышит, дышит – и никак не может надышаться. С запястья здоровой руки свисал обрывок цепи, прикрепленной к медному браслету. Обрывок судорожно подергивался, наводя на мысли о конвульсиях издыхающей змеи. Впрочем, умирая, змеи не звякают.
– Цепь? – восхитился Уот. – Порвал?!
Осунувшиеся черты Кюнова лица сложились в прежний яростный оскал: «Порвал, кэр-буу! Сильный! Самый сильный!» Оскал сверкнул и угас. Зайчик молча кивнул: «Да, порвал.» Растрачивать себя на похвальбу он боялся. Вдруг все-таки придется идти до Восьмых небес?
– Жернов?!
– С-с-с… – просвистел Кюн.
Уот возликовал:
– Сломал! Жернов сломал! Да?
– Д-да…
– Сильный! Мой шурин сильный! Не слабак, буо-буо!
Кажется, он хотел пуститься в пляс, но взгляд Уота Усутаакы упал на мертвую Чамчай, и адьярай сгорбился, усох.
– Кричала, – пояснил Кюн. – Звала.
Прыгнуть выше головы, подумал я. Это и значит – прыгнуть выше головы. Зайчик, Солнечный Зайчик! Пока ты воевал с цепями, охотился на старуху Бёгё-Люкэн – тебя все устраивало. Ты был при деле, при боотурском деле, которого тебя лишил отец. Твоя сестра кричала и раньше, но ты не вмешивался, ты был занят. Почему ты не вмешивался, парень? Не потому ли, что втайне признавал право Уота на сестру? Знал, что я не причиню ей вреда? Все изменила катастрофа. У землетрясения не было прав на Жаворонка. Цепи, жернов, любые преграды между вами, близнецы – пришел час, и преград не стало.
С опозданием я сообразил, почему Кюн не усыхает. Он и боотуром-то едва на ногах держится! А усохнет – тут и ляжет, самого нести доведется. Упрямый парнишка вырос, весь в отца…
– Шурин! Сильный!
– Сильный…
– Невесту спас! Мою невесту спас! Люблю!
От избытка чувств Уот собрался заключить Кюна в объятия – разумеется, вместе с Жаворонком! – но адьярая остановил окрик Тимира:
– Уходим!
Словно в подтверждение, в недрах механизма зародился умолкший было гром.
– Бери ее, – Алып указал Уоту на мертвую Чамчай. – И бегом наверх!
– Быстро! Выбираемся!
Я шагнул к Кюну – подставить плечо. Пол взбрыкнул так, что мы едва удержались на ногах. Я обернулся. Он стоял под механизмом, возле столба: огромный, черный, двухголовый, как тень Зайчика с Жаворонком на руках. Я видел лишь его силуэт.
Гром захлебнулся.
4. Стремительный
– Кюн!
Одна голова исчезла. От большой черной тени отделилась маленькая. В тишине, абсолютной, особенной тишине, наступившей после грохота, по камню простучали девичьи сапожки. Айталын вихрем промчалась мимо нас; кажется, она никого не заметила, кроме Зайчика.
– Кюн! Живой!
Она повисла на его бедре – выше не доставала. Это уже было, было! Кузня, Нюргун, дурнушка Куо-Куо… Осторожно, очень осторожно Зайчик опустил Жаворонка на пол, рядом с Айталын. Еще осторожнее он высвободил ногу из объятий моей сестры. Присел на корточки, скривился от боли в поврежденном колене, попытался развести руки в стороны. Не знаю, что он хотел: обнять сразу обеих? закрыть их от нас?! В любом случае, у Кюна ничего не получилось – с одной-то рукой! Тогда Кюн Дьирибинэ вздохнул, распрямился и шагнул прочь от стены. Айталын с Жаворонком, обнявшись, хлюпали носами, Зайчик стоял рядом с девчонками, хмурил брови, и было ясно: к нему сейчас лучше не соваться. Мне, Уоту, Нюргуну – кому угодно. Я не знал, на что способен этот новый, израненный, незнакомый мне Зайчик, и знать не хотел.
Плачут, удивился я. От радости, да? Все живы, вот люди-женщины и радуются. Ну да, не все живы. Только им-то что?
Вверху чуть слышно стрекотал механизм.
На миг я представил, как Нюргун скакал по зубастым колесам и вертлявым осям. Через железную кутерьму, готовую изжевать тебя в кровавую кашу. С Восьмого неба до самого дна преисподней. Прыгал с зубца на зубец, с колеса на балку, нырял в открывающиеся проемы, тяжко приземлялся на скользкую полированную медь; с лязгом вышибал из механизма град железок, а из стен – целые скалы, и они дождем сыпались вниз. И все это время – падая, прыгая, уворачиваясь – он бережно прижимал к себе Айталын, прикрывал собственным телом, потому что больше прикрыть сестру было нечем.
– Я тебя убью, – сказал я Нюргуну. – Ее-то ты зачем сюда притащил?
– Защищаю, – объяснил Нюргун.
– Что ты делаешь?! Это, по-твоему, называется защита?!
– Да. Обещал.
– Элэс гын[68], – прошептал Тимир. Он тоже смотрел на механизм. – Элэс-боотур!
И запоздалым, яростным эхом:
– Убью! Я тебя убью!
Нет, это не эхо. Это Уот.
– Ты! Брата убил!
– Уот, назад!
– Убью! Тебя убью!
Куда там! Мою руку он стряхнул, даже не заметив. Гулко топоча широченными ступнями, Уот бежал прямо на Нюргуна. С каждым шагом адьярай обрастал доспехом.
– Не надо! – завопил Алып.
– Стой!
С неожиданной прытью Алып загородил адьяраю дорогу. Тимир, чьи руки вдруг сделались длинней длинного, едва успел оттащить треглавца в сторону. Уот Усутаакы, Огненный Изверг, не стал бы драться с родным братом, на что Алып и рассчитывал. Но Тимир, как и я, видел другое: набрав разгон, Уот не успел бы остановиться.
– Убью!
Враг. Враг. Враг!
– Кэр-буу!
Боль, горе и гнев Уота нашли выход.
Я закричал. Крик мой катился по кишкам подземелий, бился в стены, дробился, возвращался, а шипастая палица Уота падала на голову Нюргуна, падала, падала – и все никак не могла упасть. Она таяла снегом на летнем солнце, истекала туманом, становилась прозрачной, призрачной, бесплотной, словно ее мощь и тяжесть вливались в тело адьярая. Когда палица упала, порыв жаркого ветра растрепал волосы Нюргуна, и больше ничего.
– Хватит, – сказал Нюргун. – Не люблю.
И протянул Уоту, как мне показалось, шкурку темного соболя.
Отвергнув дар, чем бы он ни был, адьярай взревел и прыгнул на Нюргуна. Доспех втянулся в тело Уота, словно гигант решил усохнуть, но – чудо! – адьярай делался больше, больше, еще больше, теряя одежду, оставшись нагишом, как и мой брат. Они сцепились, упали, покатились по полу, продолжая расти. Вот-вот рухнут в бездонный мглистый провал…
– Не лезь! – крикнул Алып. – Задавят!
Треглавец первым сообразил, что я собираюсь делать. Разнять дерущихся боотуров может разве что женщина – или взгляд Сарын-тойона. Дяди Сарына тут не было, а про Айталын с Жаворонком я и не вспомнил, когда бросился к бойцам. А даже если бы вспомнил? Боотур среди боотуров, я несся стрелой, выпущенной в цель, плохо понимая, собираюсь я разнимать или участвовать в драке. В последний момент я отлетел назад, ударившись о стену юрты-невидимки, выросшей вокруг наших братьев. Удар оказался настолько силен, что я усох – и возблагодарил судьбу за драгоценный подарок. Останься я боотуром, я, наверное, бился бы в преграду раз за разом, пока не разбился бы насмерть.
Юрта-невидимка была прочней железа.
Два нагих борца пыхтели и возились: медленно, еще медленней… Один перестал возиться, лег на спину и остался лежать без движения. Там, где у других находится сердце, у него пульсировало черное пятно, похожее на дыру.
– Нюргун!!!
Он не шевелился. Дышит? Живой?! Грудь Нюргуна мерно вздымалась. Черная дыра нисколько не мешала дыханию. Да он же спит! Я не верил своим глазам. Кулак Уота вознесся, как всплывает водоросль на поверхность реки, и с тупым чавканьем ткнулся Нюргуну в живот. Боотуры так не бьют. Даже дети так не бьют. Нюргун продолжал спать, тихонько посапывая. Глух, слеп, беспомощен, мой брат продолжал сражаться. Не в силах защититься, ответить тычком или пинком, он бился чем мог. Спящий, он тащил Уота в сон: на глубину, в стоячий омут, в густой ил, вязкий и прожорливый. Судороги адьярая, пытающегося вершить насилие, стихали, делались вялыми, дремотными.
Я пнул стену юрты-невидимки: бесполезно.
Уотов кулак утонул, чтобы больше не всплыть. Единственный глаз адьярая закрылся, нос засвистел, изо рта хлынула волна храпа. Юрту заволокло туманом, но храп быстро разогнал седую пелену, и нам открылось небывалое.
5. Меня обманули!
Я ожидал увидеть что угодно. Волшебный канат Халбас-Хара, пляшущий над огненным морем Энгсэли-Кулахай. Небесный горный проход Сиэги-Маган-Аартык. Божественную гору Кюн-Туллур. Вышнюю бездну Одун. Вонючую, сплошь обледенелую тропу Муус-Кюнкюйэ. Перевал Кэхтийэ-Хан, ведущий на землю от кочевий верхних адьяраев. Клык чудовища в темной бездне. Вертящийся остров в белесой пустоте. Нет, про остров и клык мне позже рассказала Умсур, вспоминая битву Нюргуна с Эсехом. Короче, я ждал чудес, невиданных земель, убийственных дорог.
Алатан-улатан!
Отлетели, оторвались девять журавлиных голов!
Действительность опрокинула все мои ожидания навзничь. Да что там! Она навалилась сверху и, сладострастно ухая, принялась мять ожиданиям толстые загривки. В юрте, куда нас не пускали, вокруг боотуров, спящих мертвецким сном, сгущался, обретал форму другой сон – мой, давний, памятный. Я видел его зимней ночью, перед тем, как Нюргун ушел в тайгу добывать лося. Ну да, конечно, все так и было! Все так и есть! Мой брат уже лежит не на голых камнях, а на ороне, застеленном чудо-покрывалом – белым, тонким, прохладным, словно вытканным из первого снега. Запястья и лодыжки Нюргуна охватывает липкая лента. Он вздрагивает: это все, на что Нюргун сейчас способен, желая свободы. В жилах брата торчат иголки, от них к рыбьим пузырям, висящим на безлистых деревцах, убегают тонкие шнурки. Сбоку, в трех шагах – окно, и за окном цветут кусты, бесстыже вывалив на ветер лиловые и желтые грозди.
– Господи! – прохрипел Тимир. – Аппарат искусственной вентиляции легких! Не думал, что еще увижу его когда-нибудь…
В голосе зубодера дрожала нежность. На глаза Тимира Долонунгсы навернулись слезы, скатились по щекам. Казалось, он говорит о блудном сыне, который сгинул в дремучем лесу, был оплакан, считай, забыт, и вот нате вам! – вдруг взял и вышел к стойбищу родителей.
Тимир бормотал что-то еще, но я уже не слушал его. С раскрытым ртом я глядел на то, что в моих снах – да и в жизни, право слово! – было колоссальным, а стало маленьким. Над Нюргуном, прикрепленная к потолку сетью ремней, сплетённых из металла, висела железная гора. Скрученная по ходу солнца на манер березовой стружки, сверкая полировкой, размером с колыбель для человека-мужчины, если бывают такие колыбели, или с зимнюю шапку великана, если вам так проще, гора поворачивалась. В ее блеске отражались мы все, хотя это было решительно невозможно. Я, Нюргун, Умсур, Айталын, Мюльдюн-бёгё, папа с мамой; Уот, Тимир с Алыпом, живая – Белый Владыка! живая… – Чамчай; няня Бёгё-Люкэн жует лепешку с мясом, дедушка Сэркен в задумчивости грызет перо, хмурится мастер Кытай, играет на дудке дядя Сарын, смеется тетя Сабия… Нас приклеило к сверкающей горе на веки вечные: Алып-Чарай, Волшебная Боотурская Слизь, держала на славу.
– Нюргун! – позвал я.
Я не надеялся, что он услышит меня. Мне просто хотелось, чтобы гора остановила свое вращение, или хотя бы отпустила нас на волю. Я звал Нюргуна, как мальчишка в беде зовет старшего брата; впервые я звал Нюргуна на помощь.
– Нюргун?
Нет, это не я. Это Уот.
Адьярай лежал на спине, похож на сопку в ночи, но мне показалось, что он встал. Тень, в которой смутно угадывался Уот Усутаакы, нависла над ороном, где покоился мой брат. Верхняя часть тени, от плеч до макушки, легла на вращающуюся гору-колыбель. Гора не остановилась, но блеск потускнел, угас. Наши отражения утонули в тени, ушли вглубь, кто куда, получили временную свободу. О помощи я просил Нюргуна, но выполнил мою просьбу Уот; выполнил, ничего не зная о просьбе.
– Боотур? – спросил Уот. – Самый Лучший?
От его вопроса сон вздрогнул и переменился. Перемена вернула нас в Кузню, на перековку Нюргуна, когда мой брат плавился в горне, страдал на наковальне, а я держал будущего боотура клещами, ужасаясь тому, где я нахожусь и что делаю. Вот и сейчас в юрте-невидимке заморгали бельма удивительных коробов. В писке кусачей мошкары зазвенела тревога. Искрами вспыхнули светляки: зеленые, желтые, красные. Духи во вьюжных одеяниях – откуда и взялись? – гурьбой кинулись к Нюргуну:
– Скорее! Разряд!
– Адреналин!..
– Самый Лучший?
Духи не слышали Уота. Они столпились у орона, закрыв Нюргуна от моего взгляда. Я видел только Уота, храпящего на камнях, и Уота, возвышающегося над духами.
– Боотур? – голос Уота был голосом ребенка, у которого отняли мечту всей его жизни. – Да он же калека! Меня обманули!
Я задохнулся. Слова адьярая копьем пронзили мое сердце, мечом рассекли печень. Лучше бы я погиб в Уотовых объятиях! Никогда в жизни я не слышал ничего более обидного. Они там, вдвоем, не считая духов, и адьярай смеет!.. Меня держат как раба-подставку – за стеной, под открытым небом, не пуская в юрту, а Уот там, с Нюргуном, и адьярай смеет!.. Я, тот, кто спас брата из плена, кто пошел против семьи, и вот я изгнан из проклятого сна, лишен возможности вмешаться, а Уот Усутаакы стоит у Нюргунова ложа, и он еще смеет?!
– Калека! Калека!
Уот рыдал, не стесняясь:
– Дохлятина, кэр-буу! Обманули!
– Замолчи!
– Калека! Ложь, наглая ложь…
– Захлопни пасть!
– Калека!
– Убью!
– Обманули! Ыый-ыыйбын!..
– Плохой! Плохой! Очень плохой!
Должно быть, мое сердце тоже превратилось в черную дыру. Оно подкатило к горлу, прервало дыхание, болезненными толчками громыхнуло в ямочке между ключицами. Я схватился за грудь, вырвал предательское сердце, не позволяя ему оглушить меня жалостью; сжал в кулаке, как сжимают рукоять меча. Большой, сильный, закованный в доспех Юрюн-боотур, я бил этим кулаком в стену юрты-невидимки, давая клятву, что пробьюсь или умру.
– Калека!
– Убью!
Хрустела прозрачная стена, отделявшая меня от спящих. Хрустел кулак. Еще недавно я завидовал хрусту, с каким сжимает кулак Уот Усутаакы. Пусть он мне завидует! Преграда? Если Зайчик сломал жернов, чтобы выйти, то Юрюн сломает волшебную завесу, чтобы войти. Любой ценой, да. Кровь из носу я должен был отомстить адьяраю за смертельное оскорбление.
– Обманули!
– Убью!
Уот захрипел. Наверное, одно из моих «убью!», чудом прорвавшись в юрту, садануло адьярая под дых. Уота выгнуло дугой. Он бился на полу, словно рыба, выброшенная на берег лесным дедом. Лицо его побагровело, веки открылись, единственный глаз вылез из орбиты вареным яйцом. Нюргун спал, как ни в чем не бывало, удерживая своего пленника в цепкой хватке сна. Я же каждым новым воплем, каждым ударом кулака в преграду вышибал из беспомощного Уота дух.
– Калека? Мой брат?! Убью!
Колыхнулись духи во вьюжных одеяниях:
– Скорее! Разряд!
– Адреналин!..
Буран вскипел, сместился от Нюргуна к Уоту, сгинул. Из снежной метели донесся еле слышный возглас: «Мы его теряем!..» Когда все успокоилось, они по-прежнему лежали рядом на камнях: спящий и мертвый.
Усыхая, я отступил назад. Я знал, что преграды больше нет, но боялся сделать шаг к ним. Я, боотур, боялся. А что? Обычное дело.
– Дай сюда, – сказал Тимир.
6. Жизнь и смерть Уота Усутаакы
Он взял меня за руку.
– Что? – не понял я.
– Дай, говорю.
Медленно, палец за пальцем, он разжал мой кулак. На ладони лежали обломки свистульки. Кэй-Тугут, олененок, подаренный мне Уотом. Голова с рожками уцелела, все остальное размололо в крошку. Я чихнул, и бо́льшую часть Кэй-Тугута сдуло с ладони, как пепел от костра.
– Дай сюда, – повторил Тимир.
Он мог бы взять остатки свистульки без спросу, но опасался, что я опять забоотурюсь.
– Вот…
Тимир вертел рогатую голову, осматривая ее со всех сторон. Третий глаз зубодера мерцал, тек иссиня-белым светом. Лоб Тимира усеяли крупные капли пота.
– Что там? – спросил Алып.
– Душа.
– Какая душа?!
– Первая, материнская. Этот болван…
Тимир глянул на коченеющего Уота, почесал нос и исправился:
– Наш брат вложил свою материнскую душу в эту свистульку. Лучшего места для нее он не нашел. Спроси меня, для чего он это сделал, и я отвечу: не знаю.
– Украл? – Алып повернул ко мне два лица. Третье продолжало смотреть на Тимира. – Ты украл ее?
– Подарок, – сознался я.
– Уот? Тебе? На свадьбу, что ли?!
– Давно подарил. Пятнадцать лет назад. Мы у дяди Сарына гостили, праздновали. Эти родились, – я кивнул на Зайчика с Жаворонком, – их и праздновали. Мы с Уотом ночью, на арангасе… Он про вас рассказывал, про семью. Хвастался, гордился. А потом взял и подарил.
– Зачем?
– Не знаю. Я в нее свистел. А он со мной заговорил. Сказал, где Нюргуна держат. Ему Чамчай сказала, а он мне…
Сердце вернулось на прежнее место. В нем торчала ледяная игла. Их нет, их обоих больше нет. Уота и Чамчай – нет. Кажется, я убил их. Как? Как мне это удалось?! Я боотур, мое дело убивать…
– Он не врет, – пробормотал Тимир. – Алып, он говорит правду…
– С чего ты взял?
– Он не краснеет. Такие, как он, всегда краснеют, если врут…
– Уот дал ему свою материнскую душу? Просто так?!
– Не просто так. Хитрый замысел, Алып. Ты же видишь, какой это был хитрый замысел… Мальчик, – Тимир с сочувствием хлопнул меня по плечу, – ты ведь мог убить его в любой момент. Сегодня, вчера, пятнадцать лет назад. Зачем ты спускался в Нижний мир? Жизнь Уота Усутаакы висела у тебя на шее. Кому рассказать, не поверят…
Тимир дунул в вытянутые трубочкой губы олененка. Из дыры, которой заканчивалась шея, вырвалось шипение, отдаленно похожее на былой свист. Уот заворочался, приподнялся на локте. В глазе адьярая появился осмысленный блеск. Раздулись широкие ноздри, сделали первый вдох.
– Живой! – завопил я. – Живой!!!
И увидел, что Тимир с Алыпом мрачней тучи.
– Если бы, – вздохнул Алып. – Это ненадолго.
– Это так, – добавил Тимир. – Попрощаться.
– Зачем прощаться? Дедушка Сэркен пел: если вселить материнскую душу-близнеца в живое тело, пока не успела отлететь воздушная душа, ийэ-кут притянет салгын-кут…
– Вот, вселил, – Тимир еще раз дунул в обломок свистульки. – Притянула. Алып верно заметил: это ненадолго.
– Но дедушка! Дедушка Сэркен!
– Много он понимает, твой дедушка Сэркен…
– Калека? – шепот Уота заставил нас замолчать. – Нет, не калека…
На губах адьярая выступила кровавая пена. Когтистые пальцы скребли зерцало доспеха: казалось, Уот пытается содрать с себя боевое железо, желая глотнуть воздуха напоследок. О том, что можно просто усохнуть, он, по-моему, забыл.
– Сильный. Очень сильный. Слишком сильный…
С неимоверным трудом, кряхтя и охая, Уот повернул голову. Уперся мутным взглядом в спящего Нюргуна:
– Добей. Мечом, а?
Нюргун лежал, безучастен. Грудь его мерно вздымалась.
– Хочу, как боотур…
Убедившись, что ждать ответа от Нюргуна не имеет смысла, Уот повернулся ко мне:
– Юрюн? Добей…
Слабак, беззвучно откликнулся я. Я слабак.
– Юрюн…
Прости, не могу. Убить тебя дважды? Нет, не могу.
– Ты? Ну хоть ты…
Зайчик сгорбился, спрятался за девушек. Когда Жаворонок шагнула вперед, он потянулся, словно хотел ее остановить, но отдернул руку. Пройдя меж нами, дочь дяди Сарына встала над поверженным адьяраем.
– Усохни, – попросила она. – Пожалуйста.
– Зачем? – прохрипел Уот.
– Мой отец обещал тебе меня. Хочу увидеть того, кому он обещал.
«Посмотри на Уота! – услышал я голос мертвой Чамчай. – А ведь и он когда-то усыхал до слабака…» Жаворонок ждала, Уот молчал. Когда я решил, что он умрет, не исполнив просьбы, доспех адьярая потускнел. Истончился, втянулся в плоть. Могучее тело Огненного Изверга съежилось, уменьшилось. Раздвоенная рука превратилась в две руки, нога – в но́ги, глаз – в глаза́…
На каменном полу лежал человек-мужчина, по виду старше Нюргуна. Кусты бровей, высокие скулы. Тело? Я не знаток мужской красоты. Наверное, женщины сходили с ума при виде Уота. И раньше, и сейчас.
– Я запомню, – сказала Жаворонок. – Я запомню тебя таким.
– Да, – откликнулся Нюргун. – Я тоже.
Он встал над адьяраем, словно и не спал: нагой, при мече. Впервые я видел, чтобы голый боотур держал оружие. С другой стороны, я столько сегодня увидел впервые, что разучился удивляться. Тени плясали на теле моего брата, превращая его в ствол дерева, обугленный молнией. Пробуждение Нюргуна выпило из Уота последние силы. Локоть подломился, умирающий – мертвец?! – повалился набок, затем на спину, громко ударившись затылком.
– Ты просил, – напомнил Нюргун. – Я слышал.
Меч взлетел и опустился.