– А кого бы ни принесло!
Сразу «айда» не получилось. Треск земли, а в особенности рассвет, полыхнувший до срока, разбудили многих. Отовсюду валили дурные спросонок боотуры, лезли с расспросами. Выяснив, в чем дело, свистом и гиканьем звали коней, желая присоединиться – каждому хотелось всласть поглазеть на новеньких. Ватага быстро разрасталась, а когда наконец выехали, зарево успело погаснуть, и отряд потерял направление. Виня друг друга, а пуще всех – Бэкийэ Суоруна, всадники кругами мотались по аласу и переругивались, пока и в самом деле не рассвело.
– Вон они!
– Вон!
– Во-о-о-он!!!
Новеньких оказалось пятеро: три боотура и две…
– Женщины?
– Женщины!
– Человеки-женщины!
– Эй, вы зачем баб с собой притащили?
Передовые даже коней от удивления придержали: женщины? на состязания?! Вовремя, кстати, придержали. Троица пришлых боотуров встала спинами в круг, кулаками наружу. Вот-вот кулакам на смену придут мечи да копья! Ну да, когда на тебя толпой несутся – волей-неволей в доспех обрядишься…
Вспомнив, как встречали его самого, Бэкийэ Суорун поспешил крикнуть:
– Уруй!
– Ну, уруй, – согласился тот боотур, что мордой посмазливей.
Он был не слишком приветлив, но Суорун гнул свое:
– Добра вам полные ладони!
– Да будет стремительным ваш полет! – подхватила ватага.
– Да расширятся ваши головы!
К счастью, опасное пожелание пропало втуне: головы гостей усохли, а вслед за головами – и их владельцы. Всадники гарцевали поодаль, хохоча в полный голос, и боотуры-гости, видя, что опасности нет, отложили доспехи на потом.
– Вы на состязания?
– Какие еще состязания?
Айыы, удивился Бэкийэ Суорун. Смазливый – точно, айыы! Младший, раненый – вроде, тоже. Вот ведь чудеса: солнечные айыы из-под земли лезут, коротким путем!
Третий гость равно смахивал и на айыы, и на верхнего адьярая. Здоровенный, голый; темней грозовой тучи. Лицо осунулось, вытянулось – оно словно плавилось от внутреннего жара. Лоб избороздили морщины, глаза запали; ниже набрякли сизые мешки. Тело блестело от пота, в лучах восходящего солнца казалось, что боотур отлит из металла. А ведь оно не жарко, по утру-то! Лихорадит беднягу, что ли? Вон, дрожит, зубами лязгает, за грудь держится. И дышит сипло, с натугой…
– Состязания!
– За невесту!
– Победа или позор!
– Я победю!
– Я!
– Я!!!
– Кто невеста? – без особого интереса осведомился смазливый.
Возникла заминка. Похоже, ватага забыла, за кого состязается. Но Бэкийэ Суорун все прекрасно помнил:
– Дочь Сарын-тойона!
– Кто?!
– Прекрасная Туярыма Куо!
– Точно!
– Жаворонок!
– Красавица Жаворонок!
– Наша красавица!
– Ваша? – смазливый чуточку подрос. – Кэр-буу!
– Наша!
– Моя!
– Нет, моя!
– И где же она, ваша Красавица Жаворонок?
– Хыы-хыык! Гыы-гыык!
– Хо-хо-хоо!
– Дома, с отцом!
– Где же еще?!
– Точно дома?
– Точно! Точнехонько!
– А может, ее Уот Усутаакы похитил? Может, она в плену?
Адьярай задумался. Обычно память не подводила Суоруна, но сейчас он пребывал в замешательстве. Вопрос был с подковыркой, ответишь невпопад – на смех поднимут. А ведь верно! Прав смазливый! Эге-гей, Бэкийэ Суорун, как ты мог забыть?!
– Молодец, дьэ-буо! Умный! В плену она.
– А вы тогда что здесь делаете?
– Состязаемся!
– За что состязаетесь?!
Это уже не смазливый – младший спросил, раненый. Он баюкал правую руку левой, но не спросил, а прямо-таки рявкнул:
– За что?
– За то, кто спасать ее поедет!
– Из плена выручать!
– Кто победит – тот и лучший!
– Тот спасет!
– С Уотом схватится, буо-буо!
– Туярыму Куо из плена вызволит!
– Уота побьет, ее замуж возьмет!
– Я побью!
– Я возьму!
– Вы тоже женихи?
– Состязаться приехали?
– Нет.
И так смазливый это сказал, что ватага онемела.
– Почему? – не сразу нашелся Суорун. – Боитесь? Нас боитесь?
– Нет.
– Женатые уже?
– Холостые.
– Так в чем дело?!
– Мы же не знали, что вы тут состязаетесь, – смазливый говорил тихо, вежливо, но Бэкийэ Суоруну вдруг захотелось навернуть его колотушкой по темени. – Вы бы предупредили, что ли? Мы бы тогда не стали спасать дочь Сарын-тойона. Мы бы вас обождали…
– Обождали, кэр-буу?!
– Ну да. Если б мы знали…
– Вы что, спасли ее? Уже?!
– Вот беда, правда?
– И где она?!
– Разуй глаз! – вызверился младший. Во рту его блеснули клыки, и немаленькие такие клыки. – Вот она, сестра моя! Вот она, Туярыма Куо!
И выставил вперед девушку, которая пряталась у него за спиной.
Что тут началось!
– Уруй!
– Уруй!
– Лучшая!
– Лучшенькая!
– Красавица наша!
– Моя красавица!
– Нет, моя!
– Невеста!
– Женюсь!
– Я женюсь!
– Нет, я!
– Состязания!
– Состязания!
– Со-стя-за-ни-я! Со-стя-за-ни-я!
– Чтоб вас, басах-тасах! – грязно выругался смазливый. – Бабат-татат! Никто никуда не едет! Никто никого не спасает! Никто ни с кем не состязается! Поняли? Разъезжайтесь по домам…
– Невеста!
– Невесту – победителю!
– Со-стя-за-ни-я! Со-стя-за-ни-я!
Они ее привезли, с некоторым трудом сообразил, а может, припомнил Суорун. Мы состязались, а они привезли. Из плена. От Уота Усутаакы. Освободили. Вернули… Мысли ворочались с отчаянным скрипом. Вопли боотуров мешали сосредоточиться. Но Бэкийэ Суорун очень старался. Он и раньше не считал себя дураком, и сейчас не считал, а вот поди ж ты – алатан-улатан! – никак не мог ухватить за хвост верную мысль.
Ф-фух, ухватил!
– Это ты невесту освободил?
Смазливый тяжко вздохнул:
– Нет.
– Не ты?
– Не я.
– Уруй! – возликовал одноглазый Суорун. – Состязаемся! Кто победит – женится!
– Со-стя-за-ни-я! Со-стя-за-ни-я!
Всё опять стало просто, ясно и правильно.
– Давай с нами! – от большой широты души предложил адьярай. – Вдруг победишь? Хотя вряд ли, ты же слабак. Я – Бэкийэ Суорун, а ты?
– Юрюн Уолан.
– А ты? – Суорун вспомнил слова младшего насчет сестры. – Ты Кюн? Кюн Дьирибинэ? Невестин брат? Мой шурин?
– Мой шурин! – загорланили боотуры. – Мой!
– Шиш тебе!
– Тебе шиш!
– Оплеванный! Оплеванный шиш!
– Молчи!
– Сам молчи!
– А это кто?
Суорун указал на голого здоровилу.
– Это мой… – смазливый запнулся. – Мой…
– Меньшой, – прогудел голый. – Я его меньшой. Он сильнее.
Волна дрожи аж подкинула голого, вызвав смех ватаги.
– Меньшой? Замерз, меньшой? Звать-то как?
– Уол[69], – стуча зубами, откликнулся голый.
– Уол? Суодалба[70], гыы-гык! – хохотнул кто-то. – Гляди, как его трусит, бедолагу!
– Гыы-гык!
– Хыы-хык!
– Суодалба!
– Суодалба Уол! Парень-Трясучка!
Смазливый Юрюн Уолан сжал кулаки. Не видя причин для драки, адьярай решил сгладить раздор:
– Меньшой – в смысле, слуга? Твой слуга?
Юрюн Уолан зыркнул исподлобья, но кулаки разжал. И то верно: чего за слугу кулаками махать? Чай, не родич…
– Возвращаемся?
– Айда!
– Дочку! Дочку отцу везем!
– Невесту!
– Радость в дом!
– Состязания, да!
Дочь Сарын-тойона взял в седло смазливый. Садиться на коня к кому-либо, кроме него, девица отказалась, хотя предлагали наперебой. Бэкийэ Суорун ехал рядом, время от времени поглядывая на свою будущую жену. И впрямь красавица, не врут люди. Даже в обносках, с сажей на щеке – красавица! Отмоем, сыграем свадьбу, детишки пойдут… Мысли текли приятно, грели сердце. Но что-то бередило салгын-кут, воздушную душу адьярая, тревожило, беспокоило, как соринка в единственном глазу. Чаще, чем хотелось бы, Суорун оборачивался и смотрел, как голый Парень-Трясучка бредет позади ватаги и тащит на плече вторую девицу, тоже вполне годную в жены. Вредная девчонка показывала адьяраю язык, и соринка в глазу – в башке? – начинала царапаться хуже рыси, схваченной в охапку. Что-то было не так.
Что?!
Впрочем, Суоруну повезло. Когда раздались крики, громыхнул лязг боевого железа, а с чистого неба ударила молния о семи зубцах – и соринка, и все мысли, сколько их там было, разом вылетели у Бэкийэ Суоруна из глаза, из ушей, из потаённых уголков разума, чтобы умчаться далеко-далеко.
Кырык! Битва!
Суорунов папаша (голова – во! котёл!) говаривал: «Какая свадьба без драки?!»
Песня первая
Тут песни и смех
Далеко понеслись,
Игры веселые начались,
Бурное веселье пошло;
Все игрой, борьбой занялись,
Стали ребра ломаться у богатырей,
От натуги рваться кишки.
Волновалась, шумела толпа гостей,
Суматоха великая шла в кругу,
Хохот слышался, вопль и вой…
1. Буря-Удалец и Окоченелый Великан
Я не узнавал алас, знакомый с детских лет. Впереди, сколько хватало глаз, шляпками бесчисленных грибов рассыпались юрты. Раньше их тут не было. И добро б обычные юрты! Берестяные урасы; цветастые балаганы, какие даже на небесах видишь только на праздники, когда съезжаются гости. Кривобокие холмики землянок; халабуды из бревен, жердей и кусков ржавого железа…
Над безалаберным городищем стоял гул, смутный и неумолчный. Казалось, в аласе, как в дупле дерева, жужжат пчелы, раздраженные вторжением лесного деда. Потянуло дымком, в пряные ароматы разнотравья вплелся запах жарящегося мяса. Течет сок, корочка подгорела на открытом огне… У меня забурчало в животе. К солнцу взлетел смертный визг жеребенка под ножом, ему в ответ громыхнул вопль:
– Арт-татай! Алаатыгар!!!
И рычащим эхом:
– Ар-дьаалы! Арт-татай!! Буйа-буйа, буйака!!!
Навстречу нам, сверкая очами, воздвигся крылатый исполин в светлых развевающихся одеждах:
– Кто еще тащится?! Моей невесты хочет? Смерти хочет?!
Рядом с исполином поднялся огромный черный адьярай. «Уот! – едва не заорал я от радости. – Живой!» Хорошо, что не заорал. Радоваться было нечему: ну, большой, ну, черный. Одна рука разделена в локте на две. Нога ветвится в колене. Глаз тоже один, а лицо – другое. Плямкает, отвиснув чуть ли не до груди, широченная нижняя губа. Подбородок скошен горным утесом. Нос здоровенный, в пол-лица; весь растрескался…
Нет, не Уот.
На шее у адьярая болталась облезлая грязно-желтая шкура. Кому она принадлежала, какому зверю – этого я не знал. Остальное тело, несмотря на лето, кое-как прикрывала рваная доха: длинная, до пят.
– Алаатынга-улаатынга! Хыы-хык, гыы-гык! – раскатисто захохотал великан, тыча пальцем в крылатого исполина. – Ой, от смеха умру!
Лицо крылатого налилось дурной кровью. В мирном одеянии проступил боевой металл.
– Удирай, покуда цел! – с яростью взревел исполин.
В руке его возникла плеть, скрученная из десятка стальных проволок, надраенных до ярчайшего блеска. Меж концами проволок с треском проскакивали синие колдовские искры. Адьярай лишь оскалился в ответ, блеснув щербатой железнозубой ухмылкой, и скрутил сопернику такой шиш, что покойный Уот обзавидовался бы насмерть.
Шиша крылатый стерпеть никак не мог. Плеть его со свистом и скрежетом взлетела ввысь, обожгла ударом замешкавшееся облако. Гром шарахнул так, что мне почудилось: небеса раскололись! Стаей волков взвыл ураганный ветер, срывая и опрокидывая ближайшие балаганы. Проволоки обернулись молниями о семи зубцах каждая, свились в тугой жгут и, повинуясь хозяину, хлестнули по сопернику, уже облачившемуся в трехслойный доспех.
– Кырык!
– Буря!
– Буря Дохсун[71]!
– Ай, удалец!
– Молодец, кэр-буу!
Огненные танцоры небес, молнии заключили губастого адьярая в кольцо. До рези под веками всматриваясь в их смертоносную пляску, я разглядел, что дружки Бури, надрываясь в поддержку своего боотура, рано обрадовались. В сердцевине горящего хоровода волчком вертелся похожий на Уота великан, принимая беснующихся танцоров на щит и отбрасывая прочь. Когда же он взревел, из его пасти, распахнувшейся на добрую сажень, извергся поток бешеного пламени. Молнии поблекли, пламя расшвыряло их в стороны и раскаленным кулаком ударило в Бурю Дохсуна. Вихрь искр полностью скрыл крылатого исполина, и великан злорадно расхохотался.
– Дуурай!
– Тонг Дуурай!
– С таким окоченеешь[72], дьэ-буо!
– Хыы-хыык!
– Кырык!
Теперь орали приятели Тонга, и тоже, как выяснилось, зря. Пламя выдохлось, опало, и стало видно: Буря Дохсун жив. С головы до ног его покрывала копоть и сажа, широко распахнутые крылья дымились, но исполин стоял непоколебимо, как скала. Напротив крылатого воздвигся Тонг Дуурай. Великан теперь был не просто черным, а иссиня-черным. Слипшиеся патлы выбивались из-под шлема, топорщились колтунами, а меж оскаленными, покрытыми ржавчиной клыками шипели голубые змейки.
Зрители попятились, освобождая место для битвы. Те, кто оказался ближе других к огневой потехе, хлопали себя по рукам, коленям и животам, гася тлеющую одежду. Бойцов разделило пятно выжженной земли, ковер горячего пепла. Две юрты и балаган, сорванный ветром, чадно полыхали, и никто не спешил тушить жилища.
Сверкнув налитыми кровью глазами, особенно яркими на покрытом сажей лице, Буря Дохсун выхватил из ножен длинный узкий клинок. Тонг Дуурай занес над острием шлема шипастую палицу. По роду-племени, несмотря на разницу во внешности, оба соперника были из адьяраев, оба из верхних, что не мешало им жаждать крови друг друга. Но посреди выжженного пятна, останавливая боотуров, уже готовых сойтись в поединке, возник…
– Зайчик!!!
2. Сколько дураков собралось!
«Прочь, балбес, зашибут!» – хотел добавить я.
И не успел.
Кюн Дьирибинэ воздел к небесам руку, призывая всех к вниманию. Скажете, поднял? Нет, воздел. У меня от изумления отвисла челюсть. Величественный Зайчик? Алатан-улатан! Отлетели, оторвались девять журавлиных голов! Гул голосов – о чудо! – смолк. Бойцы, и те медлили: видать, опешили от столь наглого вмешательства.
– Брань? – провозгласил Зайчик.
– Ну, брань, – буркнул Тонг Дуурай.
– Прекратить брань!
Зайчик выдержал паузу – долгую, как ожидание обеда, и вескую, как угроза остаться голодным – убедился, что его слушают, и широким жестом обвел собравшихся:
– Вы кто?
– Мы кто? – раздалось в ответ. – Кто мы?
– Вы удальцы?!
– Удальцы, да! – зашумела толпа. – Удальцы!
– Я! – рявкнул Буря Дохсун. – Я удалец!
– Ого-го, дьэ-буо!
– Хорошо сказал!
– Вы зачем приехали, удальцы?!
Память у удальцов оказалась короткая: ответить никто не спешил. Переминались с ноги на ногу, косились друг на друга, чесали в затылках. Зайчик не замедлил воспользоваться общим замешательством:
– Вы сестру мою сватать приехали! Красавицу Туярыму Куо!
– Сватать, дьэ-буо!
– Жениться!
– Так что же вы творите, арт-татай?!
– Что мы творим?
– Добро наше жжете?!
– Ну!
– Алас разоряете?!
– Ну!
– Вы женихи или разбойники?!
– Женихи!
– Я жених!
– Нет, я!
– Кто тут хозяин?! – с удивительной легкостью Кюн перекрыл галдеж. – Кто отец невесты?! Кто вас созвал?!
– Сарын-тойон!
– Первый Человек!
– Слово хозяина – закон?
Я аж залюбовался мудрым Зайчиком. Прямо не Кюн Дьирибинэ, драчун и задира, а Закон-Владыка, мой грозный отец! Едва я вспомнил отца, как над головой с намеком рокотнуло, бирюза небес на юге выцвела, поблекла, и сквозь нее проступила… Мамочки! Вернее, папочки! Ага, наша веранда! Дома типовые, знаю, но эта веранда точно была наша. Где еще мог так по-хозяйски расположиться мой папа? Ноги на перилах, укутаны соболиной дохой. Шапка – рядом, в руке – вечный чорон с кумысом. Отец прищурился, оглядывая шумное сборище, кивнул Зайчику – с одобрением кивнул! – и скользнул взглядом по мне.
– Ну, закон, – без особой охоты согласился кто-то.
Жених скосил глаз вверх, на Закона-Владыку.
– Закон, да, – поддержал Бэкийэ Суорун.
– Закон? И что?
– А то!
Вышнее одобрение придало Кюну Дьирибинэ красноречия, хотя казалось бы, дальше было некуда. Без малейшего стеснения парень заговорил от имени дяди Сарына, как если бы Сарын-тойон избрал его глашатаем:
– Первый Человек велел: свадебное перемирие, уо-уо! Драки? Побоища? Поединки? Забыли! Отказались! Отложили на потом!
– Забыли? Я помню!
– И я помню!
– Даешь побоища!
– Только состязания!
– Побоища!
– Мирные состязания! Мирные, кэр-буу!
– Мирные?
– Мирные, басах-тасах! Ясно?
– Хыык…
– Не хыык, а ясно?!
Зайчик говорил что-то еще, ему отвечал нестройный хор, но до меня долетали лишь отдельные возгласы. Я смотрел на отца. Отец – на меня. Молча, не издав ни звука, путаясь в том, чьи слова кому принадлежат, мы вели беседу.
Как? А вот так.
Давно не виделись, сынок. Вот, воспользовался случаем, решил проведать. Случаем? А разве так можно, папа? Вроде бы закон никто не нарушал… Разумеется, не нарушал. Видишь, сынок – молчу, не вмешиваюсь. Кюн и сам отлично справляется. Молодец. А ты справляешься, сынок? Плохо, папа. Еле-еле. А тебе ничего не будет за то, что ты без нарушений явился? Ситуация, сынок. Возникла ситуация. Меня помянули, почти воззвали. Кюн – вслух, ты – в мыслях. Я услышал, решил для порядку проверить: все ли путем? Все путем, сынок? А? Нет, папа, не путем. Непутевый я у тебя. Жив-здоров, и ладно.
– …прыгать, бегать! Из лука стрелять!..
– Состязания, кэр-буу!
– Состязания!
– Со-стя-за-ни-я!..
Отец улыбнулся: едва заметно, одними губами. Улыбка далась ему нелегко. Папа выглядел расслабленным, безмятежным, каким я привык его видеть. Но лицо Закона-Владыки усеяли мелкие бисеринки пота. Он на грани, догадался я. На грани допустимого. Еле-еле удерживает небесное окно: закон соблюден, прямого призыва не было, а то, что его помянули – так, зацепка, и она уже тает льдиной в ледоход, пляшет на волнах, разваливается на куски…
– Состязателям – честь и угощенье!
– Честь!
– Угощенье, да!
– Победителю – мою сестру в жены!
– А-а-а, буйа-буйа, буйакам!!!
– В жены!
– Мне в жены!
– Я лучший!
– Я!..
Береги себя, сынок. Боотуру это говорить бесполезно, но все-таки: береги. Хорошо, папа, я постараюсь. Ты не волнуйся, я очень-очень постараюсь. У нас все хорошо. Дядя Сарын свадьбу играть затеял…
В глазах предательски защипало.
– А кто драться станет – шиш ему вместо невесты!
– Шиш!
– Шиш оплеванный!
– Шиш вместо чести!
– Шиш!
– Шиш вместо угощения!
– Го-го-го!
– Голодом уморим!
– Хорошо сказал!
– Язык – во! Лопата!
Вижу, мальчик мой. Вижу. Ничего у вас не хорошо. Ты никогда не умел врать. Но Закон соблюден, и я не могу вмешаться. Однажды я уже переступил через самого себя. Второго раза я не переживу. Давай сам, а? Дальше сам, как получится… Сам? Нет, папа. Давай вместе. Ты только ничего не делай, а? Ты ничего не делай, а у нас все равно получится вместе. С тобой и с мамой. С Умсур, Нюргуном, Айталын, Мюльдюном… Вон нас сколько!
– Забияку угомоним! Изгоним!
– Изгоним, да!
– Вон! Кыш! Пусть проваливает!
– Уруй!
– Уруй!..
– Кырык!
– Сам ты кырык! Уруй! Уруй-айхал!
Папина улыбка таяла в небе. Солнце мазнуло теплыми пальцами лучей по лицу Закона-Владыки, по папиным густым волосам, едва тронутым сединой – и в шевелюре Сиэр-тойона на миг вспыхнули два блика.
Две золотые нити.
Я задохнулся, отступил на шаг. Всегда я был уверен: это сказка. В детстве мама рассказывала мне на ночь историю от трех волшебных волосках. С их помощью отец может выручить любого из нашей семьи. Спасти, вытащить из передряги… Золотой волос, протянутый мне с разверзшихся небес. Жгучая жижа в паучьем колодце – и золотой спасительный волос. Два солнечных блика в кудрях отца. Два! Теперь я не сомневался: раньше их было три.
Лысеешь, папа. Годы?
С вами облысеешь, сынок. Последний чуб выдерете.
Папа!
Юг затянуло голубизной. Кричи, не кричи, никого нет.
– Завтра – состязания! С утра!
– А сейчас?
– А сейчас – пир! Ешьте, пейте!
– Уруй!
– Уруй!
– Уруй-айхал!
– Уруй-мичил!
– Уруй!..
Буура Дохсун и Тонг Дуурай усыхали медленно, с явной неохотой. Исчезали, втягивались в тела доспехи и оружие, исполин и великан уменьшались в размерах…
– Я! Я – лучший!
– Ха! Я выиграю!
– Невеста моя! Никому не уступлю!
– Мне уступишь!
– Шиш!
– Тебе шиш!
– Выкуси!
Гомонили боотуры, орали слугам, чтоб несли кумыс и мясо. Много мяса, много кумыса! Очень много! Пировать будем! А завтра! завтра…
Ко мне подошла Айталын. Встала рядом, окинула пестрое сборище неприветливым взором. Сморщила носик:
– Сколько дураков собралось!
Поразмыслив, моя сестра уточнила, будто гвоздь забила:
– Один Кюн умный.
3. Ноготь на мизинце
– А я? – спросил я. – Я тоже дурак?
– Ты честный, – откликнулась Айталын. – Тебе не повезло.
– Честный дурак? А что? Даже имя Нюргуну выдумать не смог. Хорошо, он сам нашелся: Парень, мол. Парень-Трясучка. Узнай эти балбесы, кто с нами…
Айталын ткнула меня кулачком в бок:
– Молчи, дурак! Подслушают…
Я представил, что начнется, узнай женихи про Нюргуна, и похолодел. Тот самый? Самый Лучший? В ушах забубнил, захрипел голос покойника-Уота: «Хочу, чтобы самый. Другие – слабаки! Скука! Нюргуна хочу!» Тут бы таких Уотов в очередь выстроилось: «Сильный? Самый сильный? Я самый сильный! Выходи биться!»
– Убьют его, – пробормотал я. – Слишком их много, балбесов. Дюжина измотает, тринадцатый прикончит.
– Молчи, – повторила Айталын. – Никто и не узнает. Видал драку?
– Видал.
– Повезло еще, что Кюн справился. А ну как не справится?
Я не стал рассказывать сестре, что я думаю по поводу давешней драки. Драка? Это не драка была, а песня! Песня дедушки Сэркена, ага. Медный змей-восьминог, железный орел-двуглавец? Как же, помню! И вот: плеть из молний, огонь изо рта… Где ты, дедушка Сэркен? Прячешься? Признавайся: ты воспел? Я-то знаю, как оно на деле: колотушкой по башке, рогатиной под ребра. Или просто сдавили, душат, вздохнуть не дают. Никаких тебе молний, змеев с орлами… А чтобы один боотур двух других разнял – такого, наверное, даже ты, дедушка, не сочинил бы! Чудо из чудес! Однако ж разнял, и кто? Зайчик! По сравнению с этим плеть-молния, адьярай-огнеплюй – баловство, детская забава.
Легкое преувеличение, сказал бы дядя Сарын.
– Эй, Зайчик!
Приосанившись, Кюн Дьирибинэ что-то втолковывал Бэкийэ Суоруну. Одноглазый степенно кивал, соглашался. Вид у Зайчика был столь рассудительный, что меня аж зависть взяла.
– …прав, виноват – без разницы!
– Верно! – согласился Суорун. – А то в прошлый раз…
– В прошлый? – я подошел ближе.
– Ну, когда Буря с Тонгом сцепились…
– Так это у вас не впервые?!
– Какое там впервые!
– И что?
Одноглазый пожал плечами:
– Ничего. Разняли.
– Кто разнял?!
– Он и разнял, сын Первого Человека! Мой шурин! Уважаю, да!
Я уставился на Зайчика:
– Ты? Разнял?!
– Разнял! – Кюн гордо подбоченился. – Свадебное перемирие!
– Когда это ты успел?!
Мои собеседники задумались. Адьярай шевелил губами, Кюн загибал пальцы на правой руке. Рука Зайчика больше не висела тряпкой, пальцы прекрасно сгибались-разгибались. Ну да, на нас, боотурах, все зарастает, как…
– Вчера?
– Позавчера?
– Кюн, – я старался говорить внятно, словно ребенку втолковывал, почему рубаху не носят шиворот-навыворот. – Вчера тебя здесь не было.
– Врешь! А где я был?
– Ты был в Нижнем мире.
– Точно?
– Точней не бывает. Ты был в плену. В плену у Уота Усутаакы.
Зайчик моргнул. Открыл рот, собираясь ответить. Клыки! Клыки исчезли. Зубы парня выглядели острее, чем до пленения, и только. Шея? Короста, подозрительно смахивавшая на чешую, сошла. Обычные царапины, пустяк.
– У Уота? В плену? Ты уверен?
– Ты что, не помнишь?!
– Помню, – в голосе Зайчика я не услышал особой уверенности. – Ну да, Уот. Я с ним бился. В плену сидел…
– Кто же тогда здесь драчунов разнимал?!
Мы обернулись к Суоруну. Адьярай смутился:
– Он? Не он? Кто-то разнял, дьэ-буо!
И удрал, желая избежать дальнейших расспросов. Пусть бежит, от них с Кюном толку все равно не добьешься. Вспомнился давний разговор дяди Сарына со светлой Айысыт: «Ты спасла Саб и детей, но объяснить, как ты это сделала, не можешь. Ты не осознаешь свои навыки. Тебе это даже не интересно…» Тогда я мало что понял. А сейчас не понимал вообще ничего.
– Айда в дом, – вздохнул я. – Родителей обрадуем.
– Обрадуем? – удивился Кюн.
И вдруг просветлел лицом:
– Мы ж в плену сидели! Они нас заждались. Айда!
По дороге я трижды осмотрел пальцы своей правой руки. Когтей не было. Совсем. Разве что ноготь на мизинце выглядел длиннее обычного.
4. Первые Люди
– Вот, – говорю я. – Вернулись.
– Ах-хаа! – дядя Сарын ликует. – Уруй!
Ликует он долго. Закончив, наклоняется ко мне:
– А ты кто таков, юноша? Каких родителей будешь?
Ну, то, что дядя Сарын – Первый Человек, я увидел еще с порога. Тут и слепой увидел бы! Я только не знаю, как давно он Первый Человек. Неужели с момента моего отъезда в Нижний мир? Я, значит, уехал пленников спасать, а Сарын-тойон взял и опять запервочеловечился? Если так, трудно мне с ним будет. Скажу: «Усохни!» – а он бац, и глаза откроет! Может, сразу его мордой в пол ткнуть?
– Юрюн я, дядя Сарын. Юрюн Уолан.
– Чей сын?
– Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун. Вы что, забыли меня?
– Братья есть? Сестры?
– Есть. Забыли, спрашиваю?
– Обычай! – дядя Сарын грозит мне пальцем. Трясет косматой головой, хохочет, хлопает в ладоши. На громадных ве́ках Сарын-тойона возникает и гаснет странный узор, похожий на цепочку утиных следов. – Гость хозяину представиться должен. Я тебе кто? Я прародитель тридцати племен! Вот и представляйся, жених! С чувством, с подробностями! Ты ведь жених?
– Жених, – вздыхаю я.
Сказать по правде, я ждал, что вместо «жениха» прозвучит привычное с детства, чуточку насмешливое «дружок». Дядя Сарын улыбнется, подмигнет, не открывая глаз, и станет ясно, что он притворяется, шутит, рад меня видеть…
Нет, не дождался. До шуток ли теперь?
– Разумный человек к нам приехал. Достойный, вежливый…
Дядя Сарын обходит меня кругом. Тычет кулаком под ребра, ощупывает мускулы на плечах и груди. Кажется, что он осматривает коня перед покупкой: нет ли скрытых изъянов? Сейчас приподнимет губу, проверит зубы.
Терплю, помалкиваю.
– Речь стройная, слова обдуманные. В мыслях толку много…
– Кумыс, – вмешивается старуха.
– Что кумыс?
– Угости юношу кумысом, муженек!
Она сидит в углу, разодетая как на свадьбу. Летняя шуба с опушкой из седого бобра по-домашнему кинута на плечи. Рогатая шапка из лап черных камчатских лис сползла на левое ухо, держится на честном слове. Шея, словно петлей, схвачена серебряным кольцом с подвесками. Гравированные пластинки, болтаясь на цепочках, мелодично звенят. Проклятье! Они звенят, даже если старуха не шевелится.
– Тетя Сабия?!
Мне страшно. Куда я вернулся? Как им Жаворонка отдавать?!
Сабия-хотун, кряхтя, встает. Она гораздо больше, дородней, шире в бедрах, чем та тетя Сабия, которую я помню. Лицо сплошь в морщинах, на верхней губе – тень усов. В левой руке хозяйка дома держит большой, украшенный замысловатой резьбой кубок, доверху полный кумыса. Пена ползет через край, летит на пол снежными хлопьями. Я надеюсь, что тетя Сабия сейчас протянет кубок мне, но она лишь брызжет кумысом мне под ноги – и взмахивает ковшом, зажатым в правой руке. Ковш взлетает и падает, громко стуча, между мной и дядей Сарыном.
– Уруй-айхал! – безумная радость звенит в голосе тети Сабии. Войди в дом ее дети, живые-здоровые, Сабия-хотун, пожалуй, обрадуется меньше. – Ложбинкой к небу! Счастье! Удача! Уруй-туску!
– Уруй-айхал! – подхватывает дядя Сарын.
– Уруй!
– Уруй!
– Пей, жених! Пей, любезный!
Беру кубок. Пью. Хороший кумыс, свежий. Лучше так, чем беседовать с Первыми Людьми. О чем с ними беседовать? Что я им скажу? Они даже про Зайчика с Жаворонком не спросили…
– Садись! Садись, гость!
– Садись, жених!
Сажусь на лавку. Смотрю в булькающее нутро кубка, словно жду оттуда подсказки. Напиться, что ли? Вдрызг, в хлам, вдрабадан. Первая здравица – за хозяина… Прощай, Уот, я не хотел тебя убивать.
– Сыновья! Сыновья мои!
Это дядя Сарын. Какие сыновья? Кого он зовет?!
– Сыновья мои! Поднимите мне веки! Я хочу взглянуть на своего зятя!
Усох я быстрей, чем расширился. Сижу на полу, дурак дураком, в кумысной луже. Держу обломки кубка. Надеюсь, здесь никто не хранит в кубках свою материнскую душу? Не хватало еще кого-нибудь прикончить невзначай! Лавка треснула пополам, ножки выскочили из пазов – удачно я забоотурился, в полный рост. Еще бы врезал любимому тестю кулаком, да в боевой рукавице – то-то было бы уруй-уруй! Веки ему поднимите! Всю дорогу об этом мечтал…
– Сыновья! Сыновья мои!
– У тебя нет сыновей, дядя Сарын. У тебя сын и дочка.
– Думаешь?
– Уверен. Близнецы у тебя. Мы их домой привели, из плена.
– Ах ты, милый мой гость! Ах ты, дорогой! Если не выдать дочь за тебя, за кого еще ее выдавать?! Бери ее, защити, укрой от напастей…
– Ага, бери! Я тут что, один жених?
– Удалец! Боотур!
– У тебя боотуров – целый табун. Хоть на продажу гони…
Дядя Сарын меня не слышит:
– Знатный парень! – кричит он жене. Растопыренной пятерней дядя Сарын, словно гребнем, ерошит мне волосы. Иначе, видимо, не понять, кто у нас славный парень. – Герой! Точь-в-точь как я в молодости! Я, правда, ростом повыше был…
– Ты? – тетя Сабия хмурит брови.
– Я! И в плечах, знаешь ли, пошире…
– Ты?!
– А кто? Ну так Юрюну еще расти и расти! Войдет в годы, зятёк, заматереет…
– Хвастун!
Я полностью согласен с тетей Сабией. Выше он был! Шире он был! Боотур во мне рвется наружу: доказать, кто здесь шире и выше. «Мордой! – ревет боотур. – В пол! Яму выдолблю!» Беру Юрюна-боотура за глотку, сжимаю пальцы, не даю вздохнуть полной грудью. Слишком мало осталось нас, способных рассуждать здраво. Ни к чему плодить придурков. Я дядю Сарына мордой в пол, а в дом толпа зятьёв – шасть! Кто кричит? Наш тесть кричит? Кто тестя обижает?! Объясняй потом колотушкой по головам, что ты не со зла, по дружбе…
Помню, лет десять назад дядя Сарын рассказывал мне об одном семейственном боотуре. Он из набега домой вернулся, а к его жене сто женихов сватаются. Ну, боотур их и перебил стрелами. Так ведь он муж был, в своем праве! Понимать надо! А я? Начну я тутошних женихов стрелами перебивать, а они мне: «Ты кто такой? Почему буянишь?» И что я им отвечу? Я – Юрюн Уолан, сын Закона-Владыки, мне закон не писан?!
– Бахвал! Одурел на старости лет?
– Я?
– Ты! Гость наш красавец!
Раньше я бы загордился, скажи тетя Сабия, что я красавец. А теперь хочется заснуть и проснуться, чтобы всё, как раньше. Или вовсе не просыпаться.
– С кем его равнять? Не с кем!
– Молчи, старуха!
– Ты рядом с ним – пичуга рядом с орлом!
– Вот я тебя посохом!
– Опомнись, лиходей! Не позорь нас!
– Я пойду, хорошо?
Они не слышат. Не слушают. Бранятся.
– Счастливо оставаться!
Нет, не слышат. А что? Обычное дело. В том-то и ужас, что обычное. Наверное, дядя Сарын так каждого жениха встречает. О родне расспрашивает, хвалит, врёт, будто в молодости покрепче был. Состязания? Кто ни стань в итоге мужем Жаворонка, дядя Сарын с тетей Сабией примут его с распростертыми объятиями. Удалец? Удалец. Молодец? Молодец. Хоть бери и беги из аласа куда глаза глядят! Если любой сойдёт… Бери и беги, а верней, просто беги, потому что брать мне нечего и некого.
– Дочь! Любимая дочь!
Я и не заметил, когда она вошла.
– Жених! – дядя Сарын торжественно указывает Жаворонку на меня. Ну да, а то без его указаний она бы меня, комара, и не приметила. – Жених, а? Хорош женишок? Нравится?
Жаворонок молчит.
– Пойдешь за него?
Жаворонок молчит. «Уот Кюна в честном бою победил! – слышу я в ее молчании. – Меня по-честному забрал! Да если б я знала, сама бы пошла! Побежала! Уот честный, а вы! Обманщики!»
– За него? – спрашивает Жаворонок.
– Да! Пойдешь?
– За него, – голос Жаворонка сухой, резкий. – Ни за кого больше.
И еще раз, тихо:
– Только за него.
Нетушки. Никуда я отсюда не уйду. Хоть режьте, не уйду.
5. Причины и следствия
– Юрюн Уолан! Уважаемый Юрюн Уолан!
Я сидел на крыльце и чесал в затылке, когда Баранчай нашел меня. Вовремя! – из затылка я все равно много не вычесал. Алас гудел роем таежного гнуса, боотуры ели, пили, ссорились, мирились, хвалили себя и поносили соперников. Впервые в жизни вокруг меня было столько боотуров. Стать одним из табуна? Забыть тревоги, ринуться в омут головой, да расширится она? Есть, пить, хвалить себя, поносить соперника? Станет легче, я уверюсь, что победа останется за мной, что я завоюю Жаворонка. Почему? Да потому что я самый сильный, самый лучший; я Нюргун среди Нюргунов, самых-рассамых…
Настоящий Нюргун стоял поодаль, привалясь спиной к коновязи. Нет, не спиной – лопатками, ягодицами, затылком и пятками. Обе ладони он крепко прижал к груди, словно хотел протиснуть пальцы между ребрами и сжать черное, бьющееся невпопад сердце. Столб, подумал я. Столб, железная гора, тридцать три года плена. Так ты стоял у столба, брат мой. Когда плохо, ищешь помощи в давних привычках, даже если это привычки скорбных лет. Нюргуна трясло, и я старался не смотреть на него. Смотреть на беду, с которой тебе не совладать – хуже дела нет.
Если Нюргун и был самым-рассамым, то самым горемычным. А может, самым горемычным был я.
– Я очень рад видеть вас, Юрюн Уолан!
– Садись, – я хлопнул по крыльцу. – Как здоровье?
– Спасибо, все хорошо. Я принес вам поесть.
По-прежнему стоя, Баранчай протянул мне берестяной короб с едой. Две ленты вяленой оленины, плошка с кислым молоком. Да, еще горсть сушеных рыбешек: мелочь, кожа да кости.
– Извините, – мой взгляд Баранчай понял правильно. – Чем богаты, тем и рады. Уважаемые гости жрут, как не в себя!
Слышать такое от блестящего, изумительно вежливого Баранчая было по меньшей мере странно. Должно быть, у меня отвисла челюсть, поскольку Баранчай мигом поправился:
– Я хотел сказать: много кушают. Очень, очень много.
Сейчас он не был блестящим. Потускнел, пообтрепался. Шелушилась кожа на скверно заживших язвах. Движения замедлились, словно тайная болезнь высасывала из Баранчая остаток сил. Не знаю, что сказалось больше – последствия купания в паучьем колодце или нашествие буйных женихов – но вид Баранчая вызывал жалость. А может, паучий колодец и женихи – ерунда, пустяк. Может, дело в дяде Сарыне. Сколько же времени ты живешь Первым Человеком, дядя Сарын, если это шарахнуло не только по твоей жене, но и по твоему слуге?
– Вы ешьте, не стесняйтесь, – Баранчай сел, почти упал рядом со мной. Мои раздумья он счел добрым порывом души, запрещающим есть в присутствии человека, стоящего навытяжку. – Вы наверняка проголодались, уважаемый Юрюн Уолан. Как же славно, что вы вернулись!
– Ешь и ты, – я протянул ему ленту оленины.
Не споря, он взял мясо, но есть не стал. Оленину Баранчай отнес Нюргуну. Дождался, пока мой брат возьмет подношение, сунет в рот, начнет медленно жевать, вытер Нюргуну ниточку слюны, протянувшуюся на подбородок – и вернулся на крыльцо.
– Вы позволите?
– Молоко? Бери.
Треть плошки он выпил маленькими глотками, как горькое лекарство. Отставил плошку, вздохнул:
– Долго. Слишком долго.
– Что долго?
– Вас, уважаемый, долго не было. Мы уже и рукой махнули.
Я похолодел:
– Как долго?!
Из-за реки ползла гроза. Жирной, обрюзгшей тушей наваливалась на ранний вечер, подминала, пускала дурную кровь. Свора ветров сбивала сумерки в кучу. Пастушьи псы, ветра́ налетали с разных сторон, кусали небо за ляжки, лаяли, визжали. Все время, которое мы пробыли в аласе, царила сушь и жара. Перед тем, как я вошел в дом дяди Сарына, облачко-одиночка закрыло солнце, и лучи, вырвавшиеся на свободу, ярко взблескивали на фоне золотистой мглы. В окно, слушая восхваления своих достоинств, я видел, как мгла за береговыми скалами рассеялась, открыв взгляду наковальни, сложенные из белесых растрепанных перьев – гряду дождевых облаков. Они клубились, ворочались, лезли друг на друга, как жеребцы на кобыл, и я догадался, что ждет нас ближе к ночи.
– Как долго? – повторил я. – Месяц? Год?
– Два года. Или три? Нет, все-таки два. Прошу прощения, уважаемый Юрюн. У меня целыми днями болит голова. Я теперь плохо считаю, сколько времени прошло. Знаю лишь, что много…
Если Баранчай сыплет «уважаемыми», он беспокоится. Чем больше уважения, тем больше беспокойства. По-моему, он в панике. А я? Я беспокоюсь?! Паникую?! Два года! Два, если не три… И все эти сволочные зимы и вёсны, от цветения лугов до ледохода, дядя Сарын ходит Первым Человеком? Да мне никогда не вернуть его назад! Дочь вернул, сына вернул, отца потерял…
– Досточтимый Сарын-тойон крепился, – Баранчай горой встал на защиту хозяина. Мои раздумья он ясно читал на моем лице. Впрочем, тут слуга был не одинок. – Вы не поверите, как он боролся с собой. Я боялся, что он сляжет с горячкой. Мы с досточтимой Сабией-хотун умоляли его потерпеть. Он терпел, да не дотерпел. Сорвался, повторил поступок уважаемого Кюна. Семейное сходство, как ни крути…
– Зайчик? При чем тут Зайчик?
– Вы разве не помните? Уважаемый Кюн громко кричал, созывал боотуров…
– Кюн вызывал их на бой!
– Какая разница? Уважаемый Кюн вызывал всех на бой, а откликнулся только уважаемый, ныне покойный Уот Усутаакы. Он ведь покойный, да?
– Покойный, – буркнул я. – Дальше!
Пошел дождь. Крупные капли ударили в бубен земли, взбили облачка пыли. Доом-эрэ-доом! Кислое молоко вскипело в плошке, покрылось нежно-белыми пузырями. Береста короба тихонько пела под ударами. Впрочем, дождь закончился быстрее, чем начался.
– Дальше, говорю!
– Досточтимый Сарын-тойон умеет кричать громче сына. Видите, сколько боотуров откликнулось на зов?
– Уважаемых?
– Разумеется. Тонг Дуурай, Буря Дохсун, Бэкийэ Суорун…
– Хватит!
– Вы совершенно правы. Как по мне, хватило бы и этих. Но, увы, они шли и ехали, день за днем. Сарын-тойон пообещал отдать дочь в жены тому, кто спасет ее. Вас он, извините, уже похоронил в сердце своем…
Баранчай искоса глянул на Нюргуна. Кажется, он тоже видел черную дыру, которая пульсировала в грудной клетке моего брата. Видел, огорчался, боялся, не хотел говорить об этом, и лишь теснее сдвигал брови на переносице.
– Первый боотур, – забывшись, Баранчай допил молоко. Раньше он умер бы, а не позволил себе осушить плошку, принесенную гостю, – сразу собрался в поход. Второй, явившийся следом, счел его недостойным. Они заспорили, начали мериться достоинствами, доказывать, кто лучше. Тогда прискакал третий боотур, и все началось заново. Четвертый, пятый… Каждый считал себя лучшим. Каждый полагал, что именно он – будущий спаситель дочери Сарын-тойона. Спаси уважаемую Туярыму Куо кто иной, и остальные сочли бы это оскорблением. Драться в присутствии досточтимого Сарын-тойона они опасались, изыскивая иные способы выяснения отношений. Поход откладывался, множились состязания. В свободное время…
– Знаю. Не забывай, я тоже боотур.
– О да! Я часто об этом забываю. Итак, о причине, созвавшей боотуров в наш алас, уважаемые гости подзабыли. Если я не в силах вспомнить, сколько времени прошло, то они…
Рявкнул гром. Над рекой повисла туча, дрогнула мощным темно-синим брюхом. В шкуре тучи кишели мелкие, ярко-красные молнии. В их отблесках скалы по берегу облились кровью: яркой на гребнях, темной во впадинах. Пыльные вихри гурьбой насели на скалы, терзая лиственницы, росшие поверху. Туча, набирая ход, двинулась вперед, и вихри кинулись вдогон, чтобы пропасть, сгинуть в бурлящей речной воде.
– Что они?!
– Рискну заявить, что утром они могли состязаться за право выступить в поход, а вечером – за право стать супругом уважаемой Туярымы Куо, как если бы она уже была спасена. Причины, уважаемый Юрюн, причины и следствия…
– Что причины? Что следствия?!
– Я плохо разбираюсь в теории, но помню, что время быстрей скорости света. Оно способно вмешиваться в события, изменяя степень их энергетичности. Вы понимаете, о чем я?
– Нет. Продолжай!
– Если энергоуровень причины резко падает, следствие остается высокоэнергетичным, но уже как следствие другой причины. Эта другая причина наращивает степень энергетичности в ущерб первой, вытесняет ее из памяти, а позже – из общей причинно-следственной связи. То же самое происходит со следствием, которое утратило энергетичность. Причина сохраняется, но вероятные следствия начинают борьбу за воплощение, и в итоге…
– Победит сильнейший. Помни, я боотур.
– Ну вот, а говорили, что не понимаете, – Баранчай дернул уголком рта. Если это означало улыбку, я бы предпочел, чтобы он оставался мрачным. – В реальной геометрии нашего мира существует не только прошлое и настоящее. Будущее тоже существует[73]. Просто они непостоянны, эти могучие боотуры – прошлое, настоящее, будущее. Ты только привык к ним, притерся, изучил привычки и склонности, а они вдруг: «Арт-татай! Да расширится наша голова…»
Я взял тощего карасика:
– А моя лопнет! Теория, геометрия, энергоуровень… Дело-то за малым: разогнать женихов, распервочеловечить дядю Сарына, взять за себя Жаворонка! Чего уж проще?
– Шутите, – кивнул Баранчай. – Вы шутите, уважаемый Юрюн.
– Шучу, – согласился я. – Смешно?
– Нет.
– Вот и мне нет.
– И мне нет, – подал голос Нюргун. – Женихи? Не люблю.
Я бросил ему вторую ленту оленины. Я еще не знал, что он задумал. Я не знал, что он вообще в состоянии строить планы.
Ливень упал стеной.