А ему – ни шею не повернуть,
А ему – ни рукою не шевельнуть,
Словно трубка, стянутая ремешком,
Туго скрученный арканом тугим
От лодыжек до шейного позвонка,
Крепко обмотанный, он лежал
Беспомощный – на ледяной земле.
1. Оторвать ему голову!
Зайчик. Надо найти Зайчика.
Мои сапоги топали по щербатым плитам подземелья. С вызовом топали, с наглым гулом. Ну да, сапоги. А что? Это они – даже не ноги! – как в сказке, сами несли хозяина вперед. Часть плит шаталась – того и гляди, провалишься. Куда? Я в Нижнем мире, куда уж дальше-то проваливаться? Случалось, вместо камня под сапогом отзывался ржавый металл.
Надо найти Зайчика. Я твердил это, как заклинание.
Стены пятнал лишайник: шевелился от сквозняка, светился бледно-зеленым светом. Мне вспомнилась темная утроба Елю-Чёркёчёх. Ночное зрение осталось, не стерлось с годами. Алаата[31]! Изо всех сил я заставлял себя думать о сапогах, ночном зрении, Бездне Смерти, лишайнике – лишь бы не думать о Жаворонке. И все равно, о чем бы я ни думал – сапоги, лишайник, гореть им огнем! – я видел девушку, вчерашнюю девчонку, забившуюся в угол. Пленницу, готовую кричать, отбиваться, кусаться и царапаться, драться насмерть с боотуром, лишь бы не покидать спасительное убежище, провести в нем всю оставшуюся жизнь. Вынеси я ее наружу, баюкая на руках, шепча глупые утешения, и уверен, с ней началось бы такое, что Уот услыхал бы с другого конца Осьмикрайней. А даже если не услыхал бы? Тащить Жаворонка домой, чтобы она утром и вечером кричала от ужаса, от страшного ожидания, от предчувствия беды до конца своих дней?
Кровь закипала в жилах. Пенилась, бушевала, клокотала. Изловить Уота! Оторвать ему голову! Да расширится она и лопнет! Нет, сперва руки-ноги, чтоб помучился. Голову – в последнюю очередь. А еще лучше… С великим трудом Юрюну-слабаку удавалось образумить Юрюна-боотура. Я не справлюсь с Уотом Усутаакы, в сотый раз напоминал я себе. Начни я отрывать ему руки-ноги, и очень скоро мне нечем будет отрывать.
Зайчик. Надо найти Зайчика.
Заклинание помогало. Дарило цель. Отвлекало от мыслей о несбыточной мести адьяраю. Найти Зайчика – это мне под силу. Найти и освободить, пока Уота нет дома. А уж вместе мы…
«Вместе! Да, вместе! – вспухал Юрюн-боотур. – Мы убьем Уота! Оторвем руки-ноги…»
Нет, с сожалением вздыхал я.
«Да! Да!!!»
Не справимся. Даже вдвоем.
«Справимся!»
С Уотом – нет. А вот с Жаворонком, глядишь, справимся. Уговорим, упросим, уломаем. Увидит, что брат на свободе, и позволит себя увести. У нас получится. Вдвоем – обязательно получится! Выманим из угла, выведем из темницы. Как же тебе досталось, несчастный ты затравленный звереныш! Дорожки от слез на грязных щеках. Крик, шепот, плач. Слышишь? Слышу. Лучше бы мне оглохнуть! Юрюн-боотур надувал щеки, рвался в бой…
Ищем Зайчика. Скоро найдем.
Подземелью не было конца. Лишайная кишка виляла, извивалась, сползала в недра скалы, на которой стоял Уотов дом. Время от времени в стенах попадались грубо высеченные проемы, забранные дверями, хлипкими и визгливыми калеками. Такой преградой не то что боотура – жеребенка не удержать! Я открывал каждую. В кладовых, заросших мохнатой от пыли паутиной – ненавижу пауков! – валялся разный хлам. Груда ржавых доспехов – зачем они Уоту, если он прошел Кузню? Медные, ядовито-зеленые котлы с дырами в боках. Гнилые шубы: на влажных проплешинах копошилась мерзкого вида живность. Писк, стрекот, жужжание. Серые табуреты, рассохшиеся лавки…
Кишка раздвоилась. Я остановился на перекрестке, эхо шагов догнало меня и смолкло. Справа летел подозрительный шум: бормотанье, шарканье, глухой бубнеж. Слева из глубины коридора, уходящего во мрак, несся скрежет металла. Казалось, знакомая крыса, лишившись объедков, решила перекусить лакомым панцирем.
Лязг. Тишина. Взвизг.
Я выбрал правую сторону. Эта дверь была настоящей боотуршей в сравнении с чахлыми подружками. Грубо обтесанные половинки бревен, железные скрепы в мою руку толщиной. Засов я, оставаясь усохшим, отодвинул с трудом. Дверь разразилась отчаянным скрипом, призывая гнев Уота на мою голову. Изнутри пахну́ло смрадом тухлятины, давно не мытым, заросшим грязью телом, звериной шерстью, дерьмом и мочой. Я замер на пороге, протер слезящиеся от вони глаза – и Юрюн-боотур ринулся вперед, хватаясь за меч.
Адьяраи! Убью!
Не спрашивайте, как я удержался на краю расширения. Адьяраи? Сколько их здесь? Восемь? Девять? Больше? Я считал их, сбивался и начинал считать заново. Двое, нет, трое – третий в дальнем углу – сидели, привалившись спинами к шершавому камню. Остальные без цели, без смысла бродили от стены к стене. Волочили ноги, шаркали, спотыкались. Бормотали невнятицу – я не мог разобрать ни слова, как ни старался. Когда адьяраи натыкались друг на друга, они вздрагивали, пыхтели, ухали совой – и шкандыбали дальше, даже не пытаясь встретиться взглядами. Немощные, истощенные уродцы, равнодушие во плоти. Закрыта дверь, открыта, стоит на пороге Юрюн Уолан, не стоит – узникам ни до чего не было дела.
Угроза? Нет угрозы.
Юрюн-боотур угомонился, уснул до поры.
Лохмотья, некогда бывшие одеждой. Нагишом. Рваные, стоптанные сапоги. Босиком. Двуногие. Одна нога, раздвоенная от колена. Одна нога, раздвоенная выше, от бедра. Этот адьярай повернулся ко мне, уставился невидящим, мутным взором; отвернулся. Два его глаза почти срослись в один – их разделяла тонкая перемычка белесого хряща. Ниже торчал кривой клюв беркута. Я хотел зажмуриться и не мог. Хотел уйти и не мог. Шестипалые. Клешня вместо левой руки. Рога на лбу. Грязная свалявшаяся шерсть. Морщинистая кожа. Она шелушилась, неприятно напоминая чешую. Горбатый адьярай присел над обглоданной тушей, оторвал смутно белевшее ребро. Когтями он соскреб с кости остатки гнилого мяса, отправил в пасть, пуская липкие слюни. Его собрат по заточению ковырнул пятно лишайника и тупо облизал палец, украшенный светящимися крошками.
Со стен свисали ржавые цепи, продетые в металлические кольца, но никто из узников не был прикован. Зачем? Вряд ли у них хватило бы сил выломать крепкую дверь; да они, похоже, и не пытались.
Зайчик. Надо найти Зайчика.
Я встряхнулся. Шагнул назад, в коридор, закрыл дверь, вернул засов на место. И пошел, побежал, полетел туда, где лязгал металл. Да будет стремительным мой полет! Один вид этих бедолаг ввергал меня в тоску и уныние. Кто они? Воры? Грабители? Понадеялись, что целой шайкой им удастся совладать с хозяином дома – и ошиблись. Уот отделал их как следует, вышиб последнее разумение – странно, что не убил! – и запер в подвале.
Отделал. Запер. Если я попадусь…
Зайчик. Ищем Зайчика.
Лязг стал громче, отчетливей. Звуки неслись из-за огромного – два моих роста в поперечнике! – жернова, плотно придвинутого к стене. Жернов покоился на дне гладкого желоба, выдолбленного вдоль стены. В средней части глубина желоба доходила до полутора локтей. По краю жернова через равные промежутки шел ряд выбоин – упоры для рук.
Ну, я и уперся.
2. Прости меня, Кюн Дьирибинэ
Давай, шевелись! Катись отсюда!
Это я жернову, если что. Жернов оказался упрямый, не хуже меня. Я сопел, кряхтел, тужился. Чуть в штаны не наложил, честное слово! Ладони вспотели, правая соскользнула, ноготь скрежетнул по камню. Ноготь? Вместо ногтя на мизинце красовался бурый глянцевый нарост, заостренный на конце. Коготь? Я вам что, адьярай?!
Я внимательно осмотрел палец за пальцем. Порядок, ничего особенного. Ну, кожа облазит после купания в паучьем колодце. Коготь тоже, небось, из-за него. Сдуру я попытался отгрызть коготь зубами, но он оказался тверже стали. Тут волчьи клыки нужны, а не мои зубы! Да пёс с ним, с когтем. Выберусь отсюда, разживусь у Умсур каким-нибудь зельем.
Зайчик. Жернов.
Ох, я и разозлился! На себя-слабака, на проклятущий жернов, на балбеса-Кюна, заварившего эту кислую кашу. Даже на Жаворонка злость взяла. Забилась в угол, трусиха, заячья душонка! Сидит сиднем, трясется студнем! Плохая девчонка. Плохая девчонка. Очень плохая девчонка. Злоба пробудила к жизни Юрюна-боотура, и все равно сил моих еле-еле хватило. Жернов качнулся и покатился по желобу, открывая дорогу.
В пещере лязгнуло. В пещере зарычали.
– Зайчик!
Сам не знаю, как я успел заметить опасность. Видно, не до конца забоотурился. Иначе вместо одного балбеса в пещере поселились бы двое.
Предатель-жернов замер на краю желоба – и с неотвратимостью горной лавины покатился обратно. Шагни я внутрь без колебаний, кинься глушить лязг и душить рычание – ловушка бы захлопнулась. С обратной стороны жернов был гладкий, тщательно отполированный. Вход он перекрывал, что называется, с запасом. Будь ты хоть трижды боотур, изнутри не сдвинуть: упоров нет. Опрокинуть? Желоб не даст. В потолке, кстати, имелся второй желоб – жернов катался по ним обоим. Но это я уже потом заметил.
Короче, я его остановил. Жернов, в смысле. Вернул назад, подпер здоровенным обломком гранита. Качнул разок, другой: порядок, держится. Пока трудился, усох. Огляделся, навострил уши: рычит и лязгает, а больше ничего.
Больше никого.
– Зайчик!
Он был здесь. Кюна Дьирибинэ терзали змеи: толстые, лоснящиеся. Гадюки-цепи, пропущенные через железные кольца в стене, обвили Зайчика от шеи до лодыжек. Концы цепей скреплял замо́к величиной с быка-трехлетку.
Зайчик рванулся. Цепи затянулись туже.
Колдовство?!
– Аырррр! Аррра-ахх! Кэр-буу!
Парень рычал и рвался, рвался и рычал. Зайчик был большой, сильный, в доспехе, при оружии. Жаль, оковы мешали ему дотянуться до меча, рубануть наотмашь по железным змеям. Природа боотура не позволяла пленнику сдаться, требовала вечного боя. А цепи, созданные для того, чтобы противостоять боотурскому напору, требовали покорности. Эта борьба истощала парня, высасывала кровь не хуже паучих-оборотней.
– Зайчик, уймись!
– Аырррр! Убью!
– Усохни! Это я, Юрюн.
– Глотку вырву!
– Да усохни же!
– Аррры-ы-ы!
– Я тебя освобожу!
– Кости! Переломаю!
– Кюн, это я, – я старался говорить внятно, спокойно. – Юрюн Уолан, твой друг. Твой старший друг. Я пришел тебя спасти. Усохни, пожалуйста.
Зайчик умолк и с размаху сел на задницу. Я даже решил, что он меня услышал, что проблеск разума осветил темень, царившую у парня между ушами. Ага, размечтался.
– Арррах! Убью!
– Усохни!
Он подпрыгнул, с хрустом сжал кулаки:
– Голову оторву! Руки-ноги!
Прав дядя Сарын: мы, боотуры, все одинаковые. Чуть что: «Убью! Оторву! Кэр-буу!» Я обошел беснующегося Зайчика по кругу. Примерился, как его лучше освобождать. Вырвать кольцо из стены? Нет, не потяну. Перерубить цепь? Порвать? Если вдвоем взяться, может, и сумеем. Но для этого – для вдвоем! – Зайчик должен сначала усохнуть и выслушать меня. Иначе как нам действовать сообща?
По серому, осунувшемуся лицу Кюна ручьями стекал пот. Скулы заострились, кожа на них натянулась, грозя лопнуть. Дышал он, как загнанная лошадь; в груди хрипело и булькало. Силы пленника были на исходе, но боотур рвался на свободу: крушить, убивать, мстить!
– Кюн, выслушай меня. Тут, рядом, твоя сестра.
– Аыррргх?!
Кольчужное плетение потускнело. Медленно, с неохотой, доспех втягивался в тело. Услышал? Или просто выдохся?
– Твоя сестра в плену. Слышишь?
– Ы-ы-ы?
– Мы ее освободим. Вместе.
– Ы-ы?
– Ты мне поможешь?
– Ы-ы-ы! Убью!
Он тряхнул цепями с новой силой. Цепи зазвенели, натянулись до отказа. Стань и я боотуром – сумел бы их перерубить. Только зачем? Ну, перерублю. И что дальше? Парень ведь не усохнет, даже освободившись – это я отлично видел. Заорет, начнет блажить, призовет Уота: «Голову оторву! Руки-ноги…» Если Уот горлопана-Зайчика в первый раз услыхал – теперь и подавно услышит.
Услышит и явится.
Даже вдвоем с Кюном мы против Уота не выстоим. И что мне с Зайчиком делать? Как его, боотура драного, освобождать? Был у меня план, умный-преумный, хитрый-прехитрый; был да сплыл. Юрта из травы под ураганом – вот судьба моего плана. Уота нет, Зайчик есть, Жаворонок есть – спасай, не хочу! А спасаемые мне в ответ: не хочу! Бояться хочу, драться хочу… Таких врагов мне не победить. Слабак ты, Юрюн Уолан, верно Уот тебя приложил. Не тебе в спасители рядиться…
Зайчик угомонился. Я знал: это ненадолго.
– Прости меня, Кюн Дьирибинэ, – сказал я ему. – Прости, если сможешь.
3. Три камня с трех душ
– Сла-бак! Сла-бак!
Бегу по коридору, прочь от пещеры-западни.
– Сла-бак! Сла-а-а-а…
Очень хочется кого-нибудь убить. Лучше – себя, но можно и кого-нибудь другого. Я бегу прочь от Зайчика, а он не отстает. Прикованный, бежит рядом со мной. Рвется на свободу, уподобясь Нюргуну, прикованному к оси миров; рычит, обнажая кривые клыки. Зайчик? Такие клыки матерому волку впору! Росли у Кюна зубы, а тут…
Откуда?!
Нет, память меня не подводит. Сперва я просто не обратил внимания. Клыки, подозрительные струпья на коже… Когти? Когти у Зайчика отросли? Не помню. Помню ржавые бугры коросты, ожерельем украсившие шею. Кровь засохла? Уот ранил, или цепью шею расцарапал…
Кого я обманываю? Минет день, месяц, год, и Кюн умрет. Тот Кюн, которого я знаю, живьем сойдет в могилу, а в пещере поселится безумный адьярай. И цепи ему больше не понадобятся… Плевать! Забыть! Выжечь из памяти! Каленым железом! Вы мне поможете, мастер Кытай? Забыть, иначе стыд разъест меня верней паучьего колодца! Вспыхну, сгорю, осыплюсь белым, как мое имя, пеплом…
Прочь!
На развилке я с размаху врезаюсь в стену. Стервенею, молочу по ней кулаками, крошу камень, в хлам разбиваю костяшки пальцев. Боль отрезвляет. Тяжело дыша, я стою на перекрестке. Что делать? Жаворонок не в себе, ее придется везти силой. Зайчик не в себе, его и силой вряд ли увезешь – парень жаждет драки. Ну хорошо, увезу я их. Сотворю чудо, увезу, утащу, на закорках вынесу. Если Уот догонит нас с Зайчиком, во второй раз адьярай убьет парня. Если Уот догонит нас с Жаворонком, второе появление адьярая окончательно сведет девушку с ума. Забрать их на небеса? Спрятаться за сторожевой боотурской заставой? Кюна придется держать взаперти… Чем это будет отличаться от плена у Уота? Нет, на небеса нельзя – это значит бросить Нюргуна на земле. Всех на небеса? С мамой договорюсь, с папой… Допустим, и с папой договорюсь. Кюн, Жаворонок, Нюргун – не слишком ли много опекунства для одного Юрюна Уолана?! Как ты говорил, дядя Сарын? «Семейные саги опаснее, а главное, куда подлее, чем сказания о подвигах»? Вот она, цепь, которую я не в силах порвать. Вот оно, безнадежное противоборство, которое превратит меня в адьярая. Уже превращает. Превратило.
Мне, слабаку, не спасти двоих. Но я могу спасти одного. Жаворонок мне этого не простит. И дядя Сарын не простит. Поймет, но не простит. А я? Я сам?! Эй, Юрюн Уолан? Каково тебе в шкуре предателя?
Плохо. Плохо. Очень плохо.
А другой шкуры нет.
Назад я бреду вдвое дольше. Следует торопиться, но я не могу заставить себя идти быстрее. Ноги тряпичные, вместо сердца – мерзлый валун. Встаю перед дверью, перевожу дух.
Шагаю вперед:
– Я вернулся. За тобой.
В углу затравленно блестят глаза.
– Идешь со мной? Домой?
Молчание.
– Идешь по-хорошему?
Будет вырываться – скручу, кину на плечо. Как Уот? Да, как Уот. Тут Нижний мир, тут иначе нельзя. Начнет кричать, заткну рот. Или дам по башке – легонько, для пользы. Пока очнется, мы уже далеко будем!
Жаворонку? По башке?! А что? Обычное дело.
– В последний раз спрашиваю!
Жаворонок икает. Глаза ее превращаются в две луны. Они светят ярче настоящих, и я не сразу соображаю, что стою в чьей-то черной тени.
– Вор, – говорит хозяин тени.
И повторяет с удовлетворением:
– Ворюга.
Уот Усутаакы скалится. Сильный, косматый, он загораживает мне дорогу. Еще не в доспехе, но уже вот-вот. Самую чуточку осталось. И знаете что? У меня камень с души свалился. Три камня с трех душ.
– Ворюга, а ворюга? – спрашивает Уот. – Драться будем?
– Обязательно! – смеюсь я.
И первый бросаюсь на него.
4. Снаружи и внутри
Это был самый долгий бой в моей жизни. Это был самый короткий бой в моей жизни. Впервые я узнал на своей дубленой шкуре, что время внутри и время снаружи – это два совершенно разных времени. В том, что снаружи, все шло быстро и просто.
Убью!
Плечом, головой. С разгону! В пузо – тресь!
Качнулся. Упал. Упал!
Оба упали.
Я его завалил! Я – сверху! Я сильный!
Убью! Заломаю!
Плохой Уот! Плохой! Очень плохой Уот.
Держит. Давит. Давит!
Оттуда. Отсюда. Отовсюду.
Задыхаюсь.
Я сильный! Вырвусь, убью! Вырвусь!
Душно. Очень душно.
Темно. Очень темно.
Вырвусь. Не вырвусь?
Очень хочу дышать.
В том времени, которое внутри, не было Уота, зато был Нюргун. Я сидел у его ложа. Здесь, в этом удивительном времени, ложе называли койкой, и даже больничной койкой. Мне вернули мои десять лет. Мелкий, нахохлившийся воробей, спиной к отцу, я смотрел на Нюргуна и знал все слова. Вот капельница. Вот разные штуки для зондового кормления. Вот аппарат искусственной вентиляции легких. Мне так доктор сказал. Я спросил, а он ответил.
Нет, вру. Я обменял одни слова на другие. Капельницу на кылыы, зонды на кырар. Те забыл, эти вспомнил. А что? Обычное дело. Тут, в жизни, которую у меня отняли злые волшебники, могло случиться что угодно. Особенно если помнить, что где-то далеко, за хребтом дымных небес, Уот Усутаакы отнимает у меня другую жизнь: простую, знакомую, последнюю.
Ладно, вернемся к койке.
– Ты спишь? – спросил я.
Нюргун не ответил. Укрытый простыней по самую шею, он лежал без движения. Нет, опять вру. Он дрожал – мелко-мелко, почти незаметно для глаза. В этой жизни я с детства знал, что у меня есть старший брат. Еще я знал, что брат особенный, не такой, как другие. Когда Нюргуна увезли в больницу, я выдержал бой с родителями. Они не соглашались отвести меня в палату к брату. Вы еще помните, какой я упрямый? Я победил, они согласились.
– Он тебя не слышит, – сказал папа. – Ну что, доволен?
Я кивнул.
– Поехали домой?
Мама ждала в коридоре. Едва мы зашли в палату, она пробормотала: «Нет, я так не могу!» – и выбежала прочь. Папа проводил ее тревожным взглядом, но остался со мной. Казалось, он боится, что я все испорчу. Ну, все, вообще все. Мне трудно объяснить, что именно.
– Ты спишь? – повторил я. – Ты когда-нибудь проснешься?
– Да, – сказал папа. – Когда-нибудь он проснется здоровым.
Я не умею врать. В этом я похож на папу. Он тоже не умеет.
– Если он умрет, – спросил я отца, – вы и меня отдадите в больницу?
– Что за ерунда? Ты с ума сошел?
– Не отдадите?
– Конечно, нет! Хватит, нам пора…
– А если умру я, вы заберете его? Ну, обратно к нам?
– Так, – папа крепко взял меня за плечо. – Прекращаем болтать глупости. Это место плохо на тебя действует. С ним все в порядке, ты сам увидел. Он лечится. Как вылечится, вернется домой здоровый. Понял?
И вывел меня в коридор.
– Никто не умрет, – позже сказала мама. Она слышала наш разговор и даже немножко поплакала, когда думала, что я не вижу. – Слышишь? Никто не умрет.
– Никогда? – спросил я.
– Никогда.
У нас вся семья не умеет врать.
Рвусь. Дергаюсь. Рычу.
Я – Зайчик. Цепь? Справлюсь.
Обруч на шее. Обруч на ребрах.
Я – Жаворонок. Уот явился за мной.
Хрип. Храп.
Если я умру. Если я умру.
Я – Юрюн Уолан. Я сильный. Сильнее всех.
Справлюсь.
Не справляюсь.
Нет больницы. Нет Нюргуна. Папы с мамой нет. Есть дедушка Сэркен. Он склонился над тонюсенькой гранитной плиткой, трудится. Орлиное перо летает, клюет, выжигает хитрые значки. Ряд за рядом, ряд за рядом. Я заглядываю дедушке через плечо. Мне нечем дышать, но это пустяки. Красиво у него выходит! Жаль, ничего не понять.
– Это вы мою гибель воспеваете?
– Воспеваю, – бурчит дедушка.
Ну да, кому понравится, если он воспевает, а его отвлекают! Мое дело – погибать, а не мешать воспеванию. Мне бы отстать, отвязаться, но я настырный.
– Ну и как?
– Не твое дело.
– Получается?
– Ты кто такой? – кричит дедушка. – Ты чего ко мне прицепился?!
А и правда, кто я такой? Ну, тот, кого снаружи душит Уот – это Юрюн-боотур. А тот, который внутри разгуливает? От больницы к дедушке? Он – кто? Юрюн-слабак?!
– Салгын-кут, – дедушка снисходит до объяснений. Я и спросить не успел, а он уже отвечает. – Ты салгын-кут, воздушная душа. Летаешь и зудишь, гнус таежный! Старого человека раздражаешь…
«Воздушная душа салгын-кут, – вспоминаю я давнишний рассказ Сэркена Сэсена. – Это ты сам. То, что у тебя на сердце; то, что у тебя в голове. Твои мысли, твоя память, твой характер. Желания и страхи, привычки и навыки. Что ты любишь, а чего терпеть не можешь…»
– Если я душа, если я здесь… Кто же тогда с Уотом дерется?
– Кто надо, тот и дерется.
– Одно тело, что ли?!
– У тебя еще две души есть. Для драки вполне хватит.
– Точно? А вдруг не хватит?
– Летел бы ты, а? Отвлекаешь…
Хорошенькое дело! Меня убивают, воспевают, и я же отвлекаю!
– Вам нравится? – спрашиваю я. – Мое воспевание, а?
Дедушка кашляет.
– Нравится?!
Я упорствую. Я требую ответа.
Кашель складывается в песню:
…Восьминогий змей,
Медное туловище изогнув,
Юношу-богатыря
Толстыми кольцами обхватил,
Туго его стянул
От пяток до шейного позвонка…
Я молчу. Дедушка ждет.
– Ну как? – не выдерживает он.
А я молчу, и все тут. Не хочу его обижать. Но дедушка все равно обижается. Кусает губы, копается в бороде, смотрит в окно. Я тоже смотрю в окно. За окном – я. Не упрямец-мальчишка в больничной палате, не спаситель с хитрым планом, задыхающийся в убийственной хватке Уота. Этот заоконный я – боотур. Где подземелья? Нет подземелий. Все происходит прямо здесь, перед домом, на срезе черной скалы, под мглистым небом Нижнего мира. Моего тела – большого, сильного, в сверкающем доспехе, в шлеме, с мечом и щитом – я, считай, и не вижу его, моего тела. Только ступни ног – они судорожно, совсем не по-боотурски дергаются. Можно подумать, что к пяткам приложили рдеющие угли. Выше – не так уж далеко от пяток, как хотелось бы – торчит острое навершие шлема. Сбоку – пальцы левой руки. Они сжимаются и разжимаются, тщетно пытаясь ухватить скользкую чешую. Во мраке, меж колец чудовищного змея, скрывших жертву от посторонних зрителей, блестят глаза.
Мои глаза.
Блестят, блестят, тускнеют.
…восьминогий змей,
Медное туловище изогнув…
– Это Уот? – уточняю я на всякий случай.
– Уот, – бурчит дедушка.
Змей из Уота вышел знатный. Зыркает кровавыми звездами, клокочет глоткой. В глотке кипит пламя, на клыках играют сполохи. Чешуя отливает червонной медью. Огненный Изверг! Молодец дедушка, все в точности описал. Мне нравится. Я люблю, когда все как в жизни. Распоследнему дураку споешь, он сразу и увидит: вот змей, вот я. А дедушке, кажется, не нравится. Надо бы его утешить, старенького.
– Очень хорошо, – говорю я. – Отлично!
– Идиот! – ругается дедушка. – Что тут отличного?
– А змей? И я тоже ничего вышел…
– Халтура!
Гранитная пластинка летит на пол. Брызжут осколки – мелкие, острые, как наконечники стрел. Плошка ударяется в стену, кровь выплескивается, стекает вниз, на пол…
5. Внутри и снаружи
Темнота. Теснота. Духота.
Вырвусь!
Рвусь. Рвусь. Сильно рвусь!
Вдох! Выдох.
Давит. Трещит. Ребра? Мои?
Убью!
Не убью. Не могу.
– Отпусти его! Я кому говорю!
Кричит. Кто?
Темнота.
– Не тронь его! Я тебя камнем! Камнем!
В груди песок. Горячий. Жжет.
Пыль в глотке.
Дышу. Не дышу. Очень долго не дышу…
– Нет, так плохо.
Дедушка багровеет:
– Почему?
– Со змеем лучше.
– Да почему же, чтоб ты скис?
– Со змеем – красиво…
Обеими руками я хватаю себя за горло, словно решил помочь адьяраю задушить Юрюна-боотура. Жаворонок! Это она кричала: «Отпусти его!» Спасала меня, как раньше спасала Зайчика. Быть не может! Жаворонок ни за что не выйдет из своего угла! Забьется поглубже, просидит целую вечность… Ей не встать. Не взять с пола камень, острый по краям. Не шагнуть к Уоту, к страшному, могучему, беспощадному Уоту Усутаакы…
– Почему? – в третий раз спрашивает Сэркен Сэсен.
– Не встать! – крик клокочет в глотке, будто пламя в пасти змея. – Не взять! Не шагнуть! Хватит выдумывать всякий вздор! Не надо ничего воспевать! Дайте мне спокойно задохнуться!
– Обойдешься. Ты на кого орешь, сопляк?
Дедушка хмурит брови:
– Указывать мне вздумал? Учить? Требовать?! Закрой рот и дыши носом. Ты душа? Вот и дыши, пока разрешают.
Дышу носом. И дедушка дышит. Он дышит так, что губы шевелятся:
…Огромный, о двух головах,
Вылетел из тучи орел,
Громко крича,
Грозно клекоча;
Как две наковальни звенели,
Как два медных чана гудели
Кованые клювы его…
Какой еще орел?!
За окном темнеет. Небо стремительно заволакивает грозовая туча: сизый морок. Тучу надвое раскалывает гибельная острога Атара[32] – молния о восьми зубцах. С малым опозданием гремит гром, застревает у меня в ушах, ворочается, шибает в затылок. Гром? Гортанный клекот! Из разлома валится крылатая тень. Две головы, два хищно выгнутых клюва. Крылья закручивают воздух гудящими смерчами. Когти – стальные клинки болотов.
Орел падает на спину змея.
…Клювами коваными орел,
Когтями, острыми, как ножи,
Змея медного полоснул…
Да, так и есть. Все как в песне дедушки. Отчего же я вижу другое?
Дышу! Дышу!
Вырвался?
Отпустил. Сам отпустил!
Нет, не сам.
Железный. Грозный. Напал!
На врага напал!
Хороший. Хороший. Очень хороший.
Друг!
Железный друг. Острый друг. Быстрый друг.
Шипы, клинки, когти!
Блестит. Колет. Режет. Сечет.
Спасай, друг. Не меня, друг.
Её спасай!
– Баранчай!
Который из двух? Орел-двуглавец? Блестящий слуга?
– Баранчай!
Это мы: я-душа за окном, я-боотур в подземелье. Надрываемся, голосим, хрипим из последних сил:
– Баранчай!
– Спасай! Жаворонка спасай!
– Хватай!
– Улетай!
– Беги!
Перо дедушки Сэркена каменеет над плиткой. Орел каменеет, вцепившись в змея, изготовив клювы для удара. Каменеет Баранчай, взмахнув правой рукой: вместо пальцев – пять узких лезвий. Все – камень: Уот, Жаворонок, крыса в щели, туча в небе. Времени нет, время встало, будто вол перед обрывом, а без времени как двигаться? Куда?!
– Что он здесь делает?
– Кто?
Дедушка мудрый, дедушка улыбается. Он прекрасно знает, кто.
– Баранчай!
– А ты что здесь делаешь? – дедушка отпускает перо. Оно висит над плиткой, не падает. Слов нужных нету, оттого и не падает. – Вот и он – то же самое. Явился с хитрым планом, хотел Сарыновым детишкам побег обустроить.
– И как?
– А ты как? Вот и он так же.
– Почему он мне ничего не сказал?
– А ты бы сказал?
– Я? Конечно! Я бы сразу, еще у нас дома…
– Уверен?
– Ага! Вдвоем легче…
– Вдвоем с боотуром?
– Ну да!
– Хитрый план? «Голову оторву! Руки-ноги…»
– Ну да… Ну нет!
– Вот и он – ну нет. Прокрался в одиночку, смотрит: не спасти…
– Так зачем он тогда меня спасает? Второй раз уже…
– А ты его зачем? В колодце?!
– Так я же не железный!
– Ты не железный. Ты березовый. Чурбан ты, Юрюн Уолан!
Дедушка сердится:
– Чурбан! Дубина стоеросовая…
Если я дедушке так не нравлюсь, почему он меня до сих пор воспевает? Воспел бы по-быстрому, уже и похоронили бы. Баранчая приплел, сказитель… Время стоит, а дедушка его тянет. Вот, стянул с места. Пошло время, побежало, понеслось вскачь. Перо дрожит. Баранчай вздрагивает. Орел содрогается. Всех трясет, корежит; меня – больше всех. Всех – от ярости, меня – от подлости. Я и не догадывался, что в одну воздушную душу столько подлости вмещается. Эй, Юрюн-боотур! Слышишь меня, свою салгын-кут? У тебя еще две души осталось, должны услыхать третью. Должны! Мы, подлецы, друг дружку за сто кёсов[33] услышим. Мы, предатели, чуткие. Юрюн-боотур! Дружище! Ты же понял, что нужно делать?
Понял! Догадался! Умный!
Голова – во!
Баранчай? Друг?
Жалко, да.
Враг дерется. Друг дерется.
Друг с врагом. Враг с другом.
Кто третий лишний? Я третий. Я лишний.
Уруй!
Жаворонок. Хватаю. Вскидываю.
На плечо.
Пушинка. Птичка на скале.
Бегу бегом.
Хы-хыык! Гы-гыык! Ворюга!
Должно быть, подлость сил придает. А что? Обычное дело. Иначе откуда у боотура силы взялись? Змей с орлом сцепился, Уот – с Баранчаем, а Юрюн-боотур – с Жаворонком: хитрей хитрого, крепче крепкого. Две оставшихся души в пятки наладил, и дёру! Нам бы к выходу, да на двор, а там уже верный Мотылек ждет. Прыгнем в седло, только нас и видели!
Только – не только, а увидели нас.
Грому-то, грохоту! Скалу лихорадка треплет, лихорадка по имени Уот Усутаакы. Ухватил адьярай блестящего слугу за ноги; шипы ему ладони насквозь пронзили – он и не заметил. Башкой об стену – шмяк! И змей орла ухватил: зубами. Хрясть! Нет у орла левой головы, исчезла в огненной пасти. Беги, боотур! Торопись! Вон он, выход, рядышком…
Я, беспомощная душа салгын-кут, смотрел, как Уот взмахивает Баранчаем, словно палицей. Раскручивает над собой, с диким ревом швыряет в беглецов. Слуга дяди Сарына – воистину орел! – пролетел две трети коридора и с размаху ударил меня в спину, снёс с ног. Хорошо хоть по Жаворонку не угодил, а то прибил бы, честное слово.
– Вставай, чурбан! Вставай, дубина!
Это не дедушка. Это я кричу. Чурбан – чурбану, дубина – дубине.
А толку?
– Хватай ее! Беги!
Баранчай к выходу откатился. Полыхнул, выбросил сноп искр – все, нет железного человека. И орел прочь унесся, калека одноглавый. Костром вспыхнул, дымом окутался, прянул ввысь пылающей головней.
– Вор!
Пал на боотура косматый утёс. Вышиб две души, а вернулись три. Нет больше дедушки Сэркена, нет медного змея-душителя. Есть я, Юрюн Уолан, и то скоро не будет. Бьет меня Уот смертным боем:
– Попался? Буо-буо!
Два кулака. Два молота.
– Н-на! Получай!
Получаю. Получаю. Очень получаю.
– Вот тебе! Будешь знать!
– Не тронь!
Надо мной – вихрь. Вокруг Уота – вихрь. Живой, страшный, бешеный. У вихря когти-ножи. У вихря пальцы-удавки. У вихря мосластые ручищи. Шея у вихря длинная, вертлявая. Клюв щелкает, дымный хвост по стенам хлещет. Как ножом по железу:
– Не тронь!
– Убью!
– Не тронь!
– Убью!
– Замуж!
– Убью!
– Замуж пойду! За него!
– Убью!!!
– Замуж! Семья! Уши разуй, громила!
– Семья? Замуж? Кэр-буу!
– Я тебе дам кэр! Я тебе дам буу! Понял?!
– А-а, буйа-буйа-буйакам!
– Не тронь, говорю!
– Трогаю. Люблю. Не убью, нет.
– Слезь с него! Раздавишь!
– Первая здравица – за жениха!