– Не люблю!
– Будь ты проклят!
Айталын завертела головой. Кто? Где? Кого?! За что?! От головной боли она едва не лишилась сознания, но успела заметить, как из кустов багульника, цветущих в пору, которую девушка не рискнула бы назвать летом, с шумом взлетел крупный ворон. В перьях его густо пробивалась седина, будто ворон был не птицей, а крылатым стариканом.
Черный? – нет, скорее чалый.
– Девять бед тебе на девяти дорогах!
Изрыгая дурные пророчества, ворон кружил над Нюргуном, а боотур стоял над провалом, заваленным вглухую, и утирал пот со лба, как если бы никакого ворона не было в помине.
– Восемь несчастий на восьми перекрестках!
Айталын швырнула в ворона палкой. Жаль, промахнулась.
– Я, Тюптэ Бурай[35], проклинаю тебя! – ворон поднялся выше. – Идиот, ты вообще понимаешь, что натворил? Тут и так бардак, а ты еще подкидываешь! Дерьма на лопате! Кретин, придурок, мышцы без мозгов…
С набором высоты у ворона резко изменился лексикон. Слово «лексикон» Айталын слышала от отца и запомнила, что «кыш, дураки!» – это один лексикон, а «пожалуйста, отойдите» – другой. Это, значит, я грубиянка, подумала девушка. Да я лапочка рядом с этим грязноклювцем!
Похоже, Нюргуну тоже изменило его обычное добросердечие. Подняв с земли увесистый камень, боотур задумчиво подкинул его на ладони. Взгляд Нюргуна измерил расстояние до ворона, и птица справедливо решила не искушать судьбу. Взмахнув крыльями, Тюптэ Бурай превратился в стремительную тень. Сгусток тьмы, клякса расплавленной смолы, он ринулся на север, туда, где дремала орда хмурых туч – низких, набрякших, чалых, как и ворон. Тучи только того и ждали. Орда стронулась с места, жадно проглотив гневливого Тюптэ Бурая, и, набирая ход, пошла к уничтоженному пути Муус-Кюнкюйэ. Там, где проходили тучи, день превращался в ночь. Стало холодно, Айталын скорчилась, обхватив себя руками. Зубы стучали, она чуть не прикусила язык. Ветер без жалости хлестал багульник, срывал цветы и листья, оставляя ветви голыми. Казалось, ветер мстит кустам, еще недавно – прибежищу ворона, за то, что они не помешали Нюргуну заваливать путь в Нижний мир. Ну да, ухмыльнулась Айталын. Нюргуна, небось, хлестать страшно, вот и отыгрывается на безобидных кустиках. Она ошиблась – покончив с багульником, ветер налетел на боотура. Нюргун стоял скалой, изо рта его валил густой пар. Тучи клубились над головой Нюргуна, роняли снег. Снег?! Хлопья слипались на лету, превращались в потоки скисшего молока, накрывали землю белым, медленным ливнем.
Это буран, поняла Айталын. Это буран, и я замерзну насмерть.
Девушка хотела крикнуть брату, что надо бежать в рощу, к коню, потому что конь теплый, а еще лучше скакать, нестись отсюда прочь, подальше от вернувшейся зимы – и просто закричала, без слов и смысла. С Нюргуном творилось страшное. Не сразу Айталын поняла, что у брата подламываются колени. Они подламывались медленно, медленно, очень медленно. Нюргун делался ниже ростом, усыхал, подчиняясь неведомой силе, и когда колени его ткнулись в снежную кашу, на лицо боотура снизошел покой. Айталын уже видела однажды этот покой, и поэтому закричала во второй раз. Крик пропал даром – глаза Нюргуна закрылись, руки безвольно повисли вдоль тела, и Нюргун упал. Повалился боком, подтянул ноги к подбородку, как маленький ребенок, захрапел, соперничая с воем бурана.
– Не спи!
Айталын кинулась к брату. На лютом холоде ей стало жарко. Девушка тормошила спящего, терла ему уши, наотмашь хлестала по щекам:
– Не спи! Дурак! Нюргунчик, миленький…
На плечи Айталын, на ее спину, затылок, поясницу, на бесчувственное тело Нюргуна падал снег. Укутывал, подтыкал со всех боков пушистую шкуру, превращал обоих в сугроб.
– Проснись! Ну пожалуйста…
Нюргун спал.
– Не спи! Ну где я тебе Сарына достану?!
В буране ворочалось, хрипело, трубило. Наружу, прямо к Айталын сунулись рогатые морды, чмокнули отвислыми губами. Разинули курящиеся пасти, показали желтые зубы, багровые глотки:
– Бу-у-у!
– Пошли вон! Вон!!!
– Бу-у-у!
– Убирайтесь!
Морды испугались, спрятались в буран. Откликнулись человеческим голосом:
– Арт-татай! Дочка! Бедный дочка!
– Я тебе не дочка!
– Внучка! Бедный внучка!
– Я тебе не внучка! У меня три брата-боотура!
– Ой-боой! Знатный внучка!
– Иди прочь, адьярай! Не тронь нас!
– Моя адьярай? Моя не адьярай!
– А кто же ты? Бу-у-у, и не адьярай?!
– Моя бедная Сортол, старая тунгус…
– С рогами? С губами?!
– Моя олешки гонит, нарты едет…
Морды показались вновь. Надвинулись, вытащили за собой из метели седые горбы, массивные тела. Два упряжных оленя рыли снег копытами, фыркали, трясли рогами. Шеи оленей были связаны поводком из сыромятной кожи. Сбоку, встряхиваясь по-собачьи, вынырнул мелкий, юркий, всклокоченный старичок. Шапка-трехклинка[36], закрывшая лоб до самых бровей, превращала лицо старичка в морщинистый, плотно сжатый кулак, опушенный по краям рыжеватым мехом. Открылся черный редкозубый рот:
– Ай, внучка! Внучка-ёкё[37]! Холодно, да?
Старичок сорвал с себя распашную па́рку, кинул на плечи Айталын:
– Вот, однако! Чего плачь? Чего рыдай?
– Брат…
Айталын указала на Нюргуна, заваленного снегом. Старичок взрыл снег ладошками, дернул Нюргуна за нос, удивился:
– Дохлая брат? Дохлая слезой не поднять…
– Сам ты дохлый! Спит он!
– Спать? На морозе? Боотур!
Старичок подпрыгнул, хлопнул себя по бедрам:
– Сортол на морозе спать, сразу дохнуть…
– Будить его надо!
– Надо!
– Он знаешь как долго спит? Знаешь, как крепко?
Старичок пнул Нюргуна: раз, другой. Тот откликнулся могучим храпом.
– Сортол знай, внучка! Ой-боой, знай! Боотур спать!
– Вот!
– Убей, не разбудить!
– Давай его на нарты положим! Отвезем в тепло…
– Сортол давать! Класть нарты!
– Спасибо, дедушка!
– Нарты крепкий, олешка сильный! Довезти! Где моя палка?
– Какая палка?
– Ай, потеря, большой пропажа…
– Зачем тебе палка?
– Олешки гнать! Палка бить!
– Да вот же она! Ты ее выронил, дедушка!
Айталын нагнулась за палкой.
Песня первая
Ай, как ты придумал умно,
Ай, как ловко ты повернул!
Оказывается, и в народе айыы
Рождаются не одни глупцы,
Появляются и мудрецы…
Ну, порадовал ты меня,
Прав ты был, возвеличиваясь предо мной,
Прекрасный, как видно, ты человек.
Удивлен я,
Без меры я восхищен,
Веское ты слово сказал!
1. Мертвых не любят
Ночь. Глухая, беспросветная.
Без луны и звезд.
Эй, ночь! Не слышит. Говорю же, глухая. Наверное, в звездах сгорело все время. Больше в Трех Мирах – проси, не проси! – не осталось ни единого мига, ни одного лучика. Кромешный мрак, и во мраке – я. Кто – я? Юрюн Уолан, кто же еще? Лежу на твердом, грущу.
На твердом? Выходит, что-то еще осталось, кроме нас с мраком? Балбес! Дубина стоеросовая! Какие звезды, какое время? Уот последние мозги отшиб?! Жаворонок! Я хотел ее увести. А Уот не хотел, чтобы Жаворонка уводили. Хотел, не хотел; очень хотел, очень не хотел… Вспомнил! Мы дрались. Лучше бы не вспоминал. Дрались – это сильно сказано. Он меня душил, давил, кулаками молотил. Я пыхтел, сопел, пучил глаза. Баранчай меня спасал, я его бросил, схватил Жаворонка…
Что было дальше?! Уот меня догнал?
Врете вы всё. Если бы догнал, убил бы. Значит, не догнал. А может, догнал, убил, и теперь я кукую в мире духов. Лежу колодой-топляком на дне омута, жду, пока не рожусь заново. Да я тут от скуки по второму разу сдохну, пока рожусь!
Спина затекла. Я заворочался в поисках более удобного положения. Ну да, затекла – обычное дело. Для живого – обычное. А для духа?! Подо мной хрустнуло, заскрипело. В ребрах отдалась тупая боль. Тело только этого и дожидалось. Заныло везде: грудь, плечо, скула, нос… Саднили разбитые губы. Во рту – медный привкус крови. Дух? Какой я вам дух?! Живой я! Битый, но живой! Славно Уот меня отделал! И в подвале запер, потому и темнота.
Цепи?!
Мысль о цепях пробудила во мне боотура. Я рванулся – и сел. Мрак затрепетал, пошел цветными пятнами. Я отчаянно заморгал, и мрак рассеялся, с позором бежав прочь.
Ни цепей, ни подвала.
Комната. Помним, бывали. Дедушка Сэркен?! Нет дедушки Сэркена. Сломанное перо на полу, осколки плитки из писчего гранита. В углу – бирюзовая плошка: кусочек неба треснул, вот-вот развалится. Потеки крови на стене, табурет опрокинут вверх ножками… Из щели высунула нос крыса, с подозрением уставилась на меня: «Ты что здесь делаешь?» И правда, что я здесь делаю? В доме Уота? В комнате для гостей?
Живой и свободный, что я здесь делаю?!
Отвечая на немой вопрос, дом сотрясся до основания. Да что там дом! Вся скала снизу доверху! Пол ожил, превратился в днище лодки на стремнине; заплясал, норовя стряхнуть Юрюна-боотура за борт. Стоял бы на ногах – полетел бы кувырком. Крыса жалобно пискнула и сгинула в щели. Беги, дурища, спасай серую шкуру. Когда я сюда добирался, весь Нижний мир лихорадка трепала. Неужели снова началось?
Эй, адьяраи, лихое племя! У вас что, вечный праздник?!
Дом замер, затих в тревожном ожидании. Лишь в соседней комнате каталось из угла в угол, дребезжало что-то металлическое. Снизу, из недр скалы, донесся вой: хриплая тоска-безнадега. Волки? Нет, так собака воет по покойнику. Я представил себе размеры воющей псины, глотку, способную на эти звуки – и, клянусь, меня мороз продрал по коже.
Вой сменился горестными причитаниями:
– Аай-аайбын! Ыый-ыыйбын!
Нет, не собака.
– Эчийэ-эминэ-туомуйум[38]!..
Голос. Помним, слыхали. Уот?! С чего бы он так убивался?
– Кэр-буу! Дьэ-буо! Аыр-р-ргхх!
Скала вновь подпрыгнула, загрохотала каменной требухой. Кажется, Уот в ярости крушил всё, что подворачивалось хозяину дома под руку. В шуме-гаме, а потом и в тишине я ждал, готовясь к худшему, но ничего не происходило. Когда же я наконец решил, что погром закончился, и с трудом поднялся на ноги – после драки тело ломило от пяток до макушки – в скальном чреве раздались шаги. Тяжкие, мерные, гулкие, они неотвратимо приближались. Ой, какой же я теперь стал умный! Жил дурнем, умру мудрецом. Я знал, куда идет Уот. Знал, зачем. Адьярай больше не убивался, что бы ни стало причиной его гнева. Адьярай шел убивать.
Угадайте с трех раз, кого он собрался прикончить?
Теперь ясно, почему я не в цепях. Что за интерес убивать беспомощного пленника? Ни чести, ни удовольствия. Шаги ближе, ближе… Дом пляшет, на кухне мерзко дребезжит посуда. Гр-рыым, гр-рыым, гр-рыым. Шел Уот, шел, встал. За дверью стоит, сопит лесным дедом: сюда слышно.
– Чего ты ждешь? – заорал я. – Входи, боотур!
Сопит, не входит.
– Ну же! Давай покончим с этим делом!
Уот пинком распахнул дверь, шагнул внутрь. Вздохнул, пожал крутыми плечищами. Вопреки ожиданиям, он был усохший: без доспеха, без оружия, меньше обычного. Я никогда раньше не видел, чтобы Уот Усутаакы настолько усыхал. В раздвоенной от локтя руке – пара пузатых бурдюков-здоровяков, пара кубков-чоронов, выточенных из черного блестящего камня. И как он ухитряется все это добро держать, не выронить?
– Эсех, – буркнул Уот. – Брат.
– Что Эсех? Мы ждем Эсеха?
– Мертвых не ждут.
– Мертвых?! Ты что, рехнулся?
– Люблю, – объяснил Уот. – Очень.
От его объяснений у меня помутился рассудок. Адьярай вдруг стал очень похож на Нюргуна. Две косматых брови над единственным глазом сошлись в грозовую тучу. Из глаза потекло: слеза за слезой. На переносице слёзы сворачивали по очереди – вправо, влево, стекая на крылья покрасневшего носа.
– Я его люблю, Эсеха. Нет, я его любил. Мертвых не любят, да?
– Любят, – возразил я, холодея от страшной догадки.
– Нет, не любят.
– Еще как любят! Почему нет?
– Мертвых не любят. Мертвых помнят. Помянем?
2. Брат за брата не ответчик
– Не ответчик. Понял?
– Что не ответчик? Кто не ответчик?
– Брат за брата не ответчик. Теперь понял?
Ничего я не понял. Просто кивнул, и всё.
Уот доверху наполнил чороны кумысом. Пена хлынула через край. Наливал адьярай стоя: сгорбился, навис над столом. Утес горя над морем печали. И откуда в моей голове такие слова? Должно быть, комната подсказывает. Скоро стану дедушкой Сэркеном, завью язык стружкой. Кстати, где дедушка? И что значит: «Брат за брата не ответчик»?
О чем ты думаешь, болван! Уот брата помянуть явился, честь тебе, слабаку, оказал, а Юрюну Уолану всякая ерунда в голову лезет. Стыдись!
– Когда умер твой брат, Уот? От чего?
Хотел я спросить – от кого? – и прикусил язык. Захочет, сам расскажет.
– Сестра, – невпопад ответил Уот.
Осторожно, чтобы не взбесить, я поправил:
– Брат. Брат Эсех Харбыр.
– Сестра. Куо Чамчай видела, спасала.
– Не спасла?!
– Не смогла. Помянем.
– Помянем, – я тоже встал. Боясь расплескать, взял полный чорон. – Твой брат…
Обычное дело: как глупости болтать, так язык впереди ума бегом бежит. А как мертвеца похвалить, хорошее вспомнить – стою столбом, губы кусаю. Что мне вспоминать? Как Эсехова тень на Нюргуновы сани мочилась? Как щенок в моего брата камни кидал? Как из-за его волчьего норова мы чуть друг другу глотки не перегрызли? «Он не кричал, – издалека, из времен, которые мне-нынешнему уже казались седым прошлым, напомнил мастер Кытай. – В Кузне, во время перековки. Зубами скрипел. Кряхтел, сипел, а молчал. В первый раз такое…» Спасибо, кузнец, без тебя я бы не справился.
– Он был храбрецом, Уот. Твой брат был отчаянным храбрецом.
Врать не умею. А это правда. Правду я говорю, не краснея.
– Храбрец, да. Самый храбрый!
Одним могучим глотком Уот осушил кубок. Я последовал примеру адьярая, спеша залить выпивкой похвалу Эсеху Харбыру. О мертвых, сказал однажды мой отец, либо хорошо, либо ничего. Вот, пью, и ничего. Кумыс только крепок на диво. Выдержанный? Или застоялся? Да ну, чепуха. У Уота? Кумыс? Застоялся?! Опять ерунда в башку шибает. Залпом я выхлебал чорон до дна, и меня сразу повело. Кумыс заметно горчил. На поминках горечь – самое оно.
Не на свадьбе гуляем.
Уот поднял табурет, установил, грузно опустился сверху. Против ожидания, табурет под адьяраем даже не скрипнул. Крепкая вещь, на совесть делали. Я присел напротив, на ложе, и Уот вновь наполнил чороны. Почему я не в плену? Почему Уот со мной, вором-ворюгой, кумыс пьет, брата поминает – вместо того чтоб посадить Юрюна Уолана в подвал, на цепь? Больше помянуть не с кем? И не спросишь ведь: у Уота горе, а тут я с распросами…
– Он хотел. Всегда хотел, очень, – Уот закряхтел, подбирая слова. Он будто тащил утес на вершину горы, по узкой извилистой тропке. – Первым быть хотел. Самым первым. Самым лучшим. Нюргуном быть хотел[39]. Все, больше не хочет. Ыый-ыыйбын…
Второй чорон пошел легче. Ну да, знаю. Третий пойдет еще легче. Четвертый… В итоге я напьюсь. Ну и напьюсь. А что прикажете делать?
– Не уродился он, – Уот накрыл кубок ладонями, взгромоздил сверху щетинистый побородок. По-моему, он смотрел на меня, а видел Эсеха. – Ста́тью не вышел. Переживал очень. Ночами плакал. Думал, никто не слышит…
– В смысле, ростом?
Уот моргнул раз, другой. Под его взглядом я чувствовал себя молокососом, сопливым несмышленышем. Я не знал, что такого в моем вопросе, но трижды пожалел, что спросил.
– На меня глянь, да? – предложил адьярай.
– Ну, гляжу.
Я уставился на Уота, словно решил провертеть в нем дыру.
– Теперь Эсеха вспомни. Вспомнил?
– Ну, вспомнил.
– И что?
– Ты больше.
– И всё?
– Усохший или в доспехе, ты гораздо больше. Это, наверное, из-за возраста. Эсех еще не вырос как следует.
«Войдет в года, подрастет,» – чуть не брякнул я.
– Эх, ты! – Уот дернул углом рта. – Я думал, ты умный, кэр-буу! Ну да, ты ж не адьярай… Эсех знаешь как огорчался? Твердил: «Разве я адьярай?!» Спрашивал: «В кого я такой?» Две руки, две ноги, два глаза… Урод, да? Мы его утешали: я, сестра, братья… Мама утешала. Папа утешал, когда просыпался. Любили его, да. Он в Кузне вас увидел, до меня докопался: «Я что, из них? Из этих? Не родной? Приемыш?!» Я ему: «Родной! Родней не бывает!» Не поверил. Я ему: «Брат! Люблю!» А он не верит…
Уот понурился и надолго замолчал. Я тоже молчал. В памяти эхом гремели слова дедушки Сэркена: «Я хотел рассказать о гордом мальчишке! О щенке, который родился среди матерых волков! Глупом, отважном, тщеславном щенке! Он так завидовал братьям-волкам, так хотел сделаться вожаком, что разорвался натрое! Три тени вместо трех душ! Думаешь, его убил твой брат? Его убила ревность! Зависть! Гордыня!..»
Дедушка говорил об Эсехе! Три тени – ну конечно, об Эсехе! «…его убил твой брат? Его убила ревность!» Кто из моих братьев прикончил Эсеха Харбыра? Мюльдюн-бёгё? Нюргун? Пожалуй, Мюльдюн – он с виду тихоня, а на деле вспыльчивый, в гневе себя не помнит.
Как же я раньше-то не сообразил?
А вам бы на моем месте соображалось? Схватиться с Уотом, огрести по первое число, свалиться без памяти, нахлебаться кумысу на голодный желудок… Нравится? Способствует здравому смыслу? Еще и жрать хочется – прямо абытай-халахай! Живот к спине присох. Закуской Уот не озаботился, а попросить я стесняюсь. Адьярай горюет, а Юрюну Уолану, значит, и дела нет – лишь бы брюхо набить? Нет уж, мы потерпим…
В животе протестующе забурчало. Уот понял это по-своему, потянулся к бурдюку, но я опередил его. Вспомнил поминальную песню дедушки Сэркена, спетую по Омогою, и сам наполнил кубки:
– Пусть душа Эсеха поскорей пройдет через мир духов. Пусть он родится заново – лучше, чем был. Пусть в новой жизни ему повезет больше.
– Пусть, – согласился Уот. – Хорошо сказал, молодец.
И добавил:
– Зря. Напрасно, да.
– Что зря? Зря сказал?
– Зря Эсех с твоим братом связался. Нюргун сильный, Эсех сильный. Нюргун сильнее. Рядом с ним Эсеху лучшим не бывать…
Вот и ответ. Эсеха убил Нюргун.
Как, за что?!
– Я! – Уот встряхнулся, стал чуточку больше. Сверкнул глазом, налитым кровью: – Я бы справился. Давно хотел. Ел, хотел. Спал, хотел. По нужде ходил, хотел! Самый сильный? Самый лучший? Дьэ-буо! Хочу, чтобы самый. Другие – слабаки! Скука! Нюргуна хочу! Я тебе искать помогал?
– Помогал.
Тайком я погладил свистульку – олененка, пригревшегося на груди. Уж не знаю, как Кэй-Тугут уцелел в драке, но я был рад, что свистулька висит на прежнем месте.
– Вот! А-а, буйа-буйа-буйакам! А зачем помогал?
– Зачем?
– Чтобы нашел. Тогда что?
– Ничего. Нашел, и всё.
– Ха! И всё? Ты нашел, я пришел. Ясно?
О да, мне было ясно. Куда уж яснее?
– Так чего же не пришел, а? Мы бы тебя встретили.
– Забыл, – огорчился Уот. – Беда! Забыл…
Он вскочил, схватил табурет. Разнес о стену вдребезги:
– Приду! Приду!
– И что будет?
– Хорошо будет! Хорошо! Очень хорошо!
– А Эсех? – кажется, я тоже вырос. – Эсех – хорошо?
– Эсех? Жалко. Помянем?
– Помянем.
Кумыс волной ухнул в утробу: ни вкуса, ни опьянения. Я-то думал, Уот мне по дружбе помогает найти Нюргуна, по доброте душевной. А что? Обычное дело. Попроси меня Уот его брата найти – я бы тоже помог. Почему нет? Правда, я Уота ни о чем не просил – он сам вызвался.
Я злился на Уота. Я так еще ни на кого не злился! Бывала злоба острей, бывала сильней, но не бывало злобы удивительней. Память подбрасывала воспоминания, словно дрова в костер. Вот свистулька голосом адьярая указывает мне путь к Нюргуну. Вот Уот похищает Жаворонка с Зайчиком. Душит меня в смертельных объятиях. Вместе со мной добывает младшему брату коня, гонит табун в угодьях Дьэсегей-тойона. Мы сидим ночью на его арангасе, семьями хвастаемся. Впрягшись вместо лошади, Уот тащит по песку сани с обезножевшим Нюргуном…
А вот я, десятилетний мальчишка, ровесник Эсеха Харбыра. Я вернулся домой после Кузни, и тут: адьяраи! Верхние! Скачут, несутся. К нам несутся! Мы с Мюльдюном стоим на поле для праздников. Радуемся! Праздник! Лучший праздник для боотура! Битва! Рублю, бью, крушу! Стреляю! Мало! Еще! Сильных хочу. Сильных хочу. Очень сильных хочу!
Очень-очень хочу!
До седых волос, до самой смерти мне не разобраться, на кого же я злился в тот миг: на Уота Усутаакы или на Юрюна Уолана?
3. Три слова как одно
– Слово дашь? – спрашивает Уот.
– Какое слово?
– Честное. Что убегать не будешь.
– Это не одно слово. Это три слова.
– Три как одно. Дашь?
Я молчу. Куда мне бежать? Одному, без детей дяди Сарына? Да я от стыда сгорю! Уж лучше сразу в Елю-Чёркёчёх, в огненную речку! Жаворонка теперь не увести – Уот с нее глаз не спустит. Ну ладно, гла́за. Один у него глаз, вот его и не спустит. А Зайчик и раньше не больно-то уводился…
– Цепь? – Уот наблюдает за моими тяжкими раздумьями, сочувствует, обеими пятернями чешет затылок. – Не хочу родича на цепь сажать. Мы ж теперь родные, кэр-буу! Славный ты парень, нойон-богдо[40]. Слабак, простак, честняга. Я тебе верю. Дашь слово – гостем будешь!
Ну да, а не дашь – сядешь на цепь. Чудесный выбор, заманчивый: и то нравится, и это. Прямо не знаю, на что соглашаться! Слово – та же цепь, еще и покрепче выйдет.
– Не буду убегать.
– Слово?
– Слово.
Выбрал. И что, легче мне стало? Да ни капельки!
– Гость! Родич! Люблю, кэр-буу! – ликует Уот. – Гость в дом – радость в дом! Свадьбы гульмя гуляем! Кумыс от пуза пьем!
Хлюп! – и чороны полнехоньки. А передо мной сидит прежний Уот: весельчак, балагур. Ухмыляется во всю пасть, скалит желтые клыки. У меня же все наоборот. Словно это мой брат погиб… Типун мне, дураку, на язык! Все три души́ как стая ворон обгадила. Давно ли сам орал: «Гость в дом – радость в дом!» Ай, я умница, ай, хитрец, спаситель-вызволитель…
– Первая здравица – за дорогого гостя!
– Я, значит, твой гость?
– Гость? Ты? Нет!
– А кто же?
– Дорогой гость, кэр-буу! Вот кто ты!
– А дочка Сарын-тойона? Она кто?
– Невеста! Невеста моя! Свадьба-свадьба-свадьба!
Странное дело, но боотур во мне лишь едва шевельнулся. «Невеста! Свадьба!» Еще вчера я бы от таких слов драться полез, даром что Уот меня со второго раза точно прибьет. Юрюну-боотуру и на жизнь плевать, и на смерть, лишь бы тумаков врагу отвесить. А теперь что? Не плевать?
– Я – дорогой гость. Верно?
– Верно!
– Я с тобой за столом сижу, верно?
– Верно! Буо-буо!
– А невеста где сидит? В подземелье?
– В подземелье! А-а, буйа-дайа-дайакам!
– Гость за столом, невеста в подземелье? Боишься – сбежит?
– Не боюсь! Не сбежит!
– Вот и я думаю: куда ей бежать? Почему же ты невесту в подвале держишь? Почему не в доме? Неправильно это, Уот. Нехорошо.
– Правильно, хыы-хык! Хорошо!
– Ну где же правильно?
– Везде! У Уота голова – во! Как котел. Варит!
– Точно варит?
– Точно! В подвале плохо, да?
– Плохо.
– Ай, молодец! Умный! Сидит невеста в подвале, горюет. Горюет, а?
– Горюет.
– И вдруг – свадьба, кэр-буу! Праздник, веселье! Хорошо?
– Хорошо.
А что тут возразишь?
– После свадьбы я ее – в дом. Жена, люблю! Выбирай, где жить! Лучшую комнату выбирай! Она обрадуется, меня еще больше любить станет. Два раза хорошо! А так плохо. До свадьбы в доме, после свадьбы в доме – чему радоваться?
И снова: а что тут возразишь?
– Вторая здравица, – я поднимаю кубок, – за хозяина!
И скромно намекаю:
– Еще бы закуски какой…
– Закуски? Кэр-буу! Будет тебе закуска!
– Это когда еще будет…
– Гостю? Родичу? Сейчас будет!
– Прямо сейчас?
– Несу! Бегу! Еда, кумыс – море кумыса!
– Кумысссс?! Мало тебе, пьянице, кумыссса?!
Визг резанул по ушам, превратился в змеиное шипение. Уот втянул голову в плечи, съежился, скривился, как от оскомины. Когда он с опаской покосился в сторону двери, я проследил за взглядом адьярая.
В дверях приплясывало чудовище.
4. Рассказ Айталын Куо, Красоты Неописуемой, младшей дочери Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун, о ее похищении другим дураком
– Ай, внучка! Счастья твоя привалила!
– Счастье?
– Большой удача! Гора-удача!
– Удача? Где?!
– Тут удача! Старая Сортол – удача! Быть муж твоя!
– Муж?!
– Старая муж! Грозная муж! Хи-и-итрая муж!
– Какой из тебя муж? Тебе в могилу пора!
– Не пора в могила! Не пора! Детишка строгать пора!
– Я тебе настрогаю, дурак! Всю стружку сниму!
Лыбится, сволочь лопоухая. Хорошо хоть, не лезет. Морда гадкая, блестит. Коса в локоть, седая мочалка. Нос сломан, ноздри наружу. Усишки жидкие, каждый волос на счету. Лоб на колено похож. А морщин, морщин-то! Да лучше бы я за Эсеха замуж пошла! Адьярай – сопляк, я бы им помыкала, как хотела. Этим помыкнешь, как же! И руки связал, грозный муж.
– Ха, в могила! Ха-аха, в могила! Сортол три жёнка в могила свел! Три толстый жёнка, три бойкий жёнка! Четвертый жена хотеть! Ты, внучка – ничейный внучка. Рыдай-пропадай? Зачем? Быть Сортол жёнка! Боотур спи-храпи, Сортол женись! Ха-аха-а!
– Похихикай мне! Удавлю!
– Дави, внучка! Шибче дави! Сортол любить, если баба давить!
– Оно и видно! Боотур драный!
– Боотур! Бохсоголлой-боотур[41]! Сын Ардяман-Дярдяман, редкозубая шаман! Вот как звать моя! Кто вскарябать земная простор? Кто громоздить восемь штука горный хребет? Ардяман-Дярдяман, моя отец любимая!
– Отец?
– Отец!
– А ты сам чем славен? Заячьим сердцем?
– У Сортол лыжа – девять пар! У Сортол олешки – гурьба бегут! У Сортол чум – ого-го! Кто тундра летит из края в край? Сортол! Кто быстрей снеговей-буран? Сортол! Кто глаз всем отводи? Кто язык болтай, ухо обманывай? Сортол! Кто тебя красть, внучка? По башка исподтишка стучи, в нарта кидай? Я кидай, ты радовайся. Старая муж! Грозная муж! Муж уйти, жена в чум сиди! Муж вернись, жена спрашивай: «Здорово ли ты ходи?» Муж отвечай: «Очень здорово, однако!» Жена желай: «Ходи мирно, не затевай ссора с людьми!» Муж отвечай: «Зачем моя ссора? Моя хитрый, моя объезжать на кривая!» Жена радовайся, люби умный муж. Девка рожай, парень рожай…
Чум у него, значит. Ого-го у него, значит. Три жерди, шкурами крыты. На пол веток набросал, с пихты. Пахнет. Вонючкой Сортолом пахнет. Мокрой шкурой пахнет. Пихтовой смолой пахнет. Дымом пахнет, глаза дерет. Котелок на огне кипит. Из котелка пахнет. Вку-усно! Есть хочу, а просить не стану. Ни за что не стану! Пусть варится, потерплю.
– Кровь олешки бери! Молоко бери! Жирный жир бери!
– Замолчи!
– Нежный белый жир олешки! Вари-вари!
– Чтоб тебя разорвало!
– Нюхай, радовайся! Слюна теки-теки, капай…
Подметил, гад. Увидел, что я голодная. Мама рассказывала, что тунгусы молчаливы. Болтовни не любят, считают ее позором. Ну, не знаю. То ли мама ошибалась, то ли мне достался позорный тунгус-выродок.
– Вари с корешок! Душистик-корешок! Корми любимец-жена!
– Да я лучше с голоду сдохну!
– Зачем дохни? Дохлый жена – плохой жена! Кушай надо, много кушай! Толстый жена, славный! Люби Сортол, день-ночь мясо кушай!
– Да я лучше…
– Лучше! Люби лучше! Хоти, не хоти, люби могучая Сортол…
– Руки развяжи, могучий!
– Ха-аха! Первый раз люби, второй раз кушай. Третий раз рука развязай!
– Как я тебе без рук кушать буду?
– Люби без рука! Другой место есть. Потом Сортол кормить, без рука кушай. Рука развязай, в стойбище жена увози! Детишка строгай, радость получай! Гость в чум приходи, жена гость сразу не корми! Подарок сначала жди. Есть подарок – корми, нет подарок – гони прочь…
– В стойбище? А сейчас мы где?
– Времянка! Сортол умный, времянка держать. В стойбище у Сортол богатая чум, просторная! Лосиный ровдуга крыт, тиски-тыски[42] крыт! Хозяйка сиди почетный место, слева от вход! Молодой хозяйка, внучка-хозяйка…
А ведь полезет, скотина. Он полезет, а Нюргун спит. На снегу спит, не добудишься! Замерзнет насмерть. Ну скажите на милость, кто этого соню-засоню спасать должен? По всему выходит, что я одна, больше некому.
– Ладно, грозный муж. Уговорил. Буду кушать.
– О, хунат! Дялдалэн хунат[43]!
– Буду любить. Детишек строгать буду.
– О, радость! Сказать: этыркэнми[44]!
– Утыркин мой!
– Язык-колода! Жена говорить муж: этыркэнми!
– Этыркенми!
– Язык-золото! Еще говорить!
– Этыркенми!
Говорю, говорю, приговариваю. Он лыбится, в ладоши плещет. Вот же утырок! Все, хватит. Наговорились. Приползла, куда надо, ноги подобрала. Пора любить грозного мужа, старого мужа.
– Н-на!
Ногами – в котелок! Вот тебе молоко олешки! Кровь олешки! Жир олешки! Все, что кипит, в поганую морду! Кушать надо! Много кушать! Толстый муж, славный!
– Аю!!! Энуке[45]! Аю-аю-ю!..
Вопит, сын шамана. Лицо трет, зажмурился. А я, Айталын-боотур, гроза тунгусов, со спины на живот, с живота на коленки, и из чума опрометью – арт-татай! Кэр-буу! Руки связаны, так мы же не на руках бегаем?
А вослед мне Сортол блажит:
– О-о, татат! Ох, что за напасть?!
И за волосы меня – хвать! Напасть напастью, а подхватился же, старикашка… Я с ног на коленки, а с коленок на живот. С живота набок, и он еще сверху навалился. Мелкий, а тяжелый!
– Дурак! Дурак!
– Бить жена! Учить жена!
– Пусти!!!
– Сортол смертный бой жена учить!
Снег валит. Земля дрожит. Сортол кричит. Вот-вот ударит. Лежу ничком, плачу. Горько-горько плачу. Не добежала я, да. Некому Нюргуна спасать.
Замерзнет брат.
5. Пошевеливайся или женись!
– Брат умер, а тебе лишь бы кумыс хлестать?!
Тварь двигалась быстрей голодного горностая, подобравшегося к белой куропатке, и так же суетливо – молниеносными рывками, словно размазываясь между мгновениями. Ни уследить, ни разглядеть, пока острые зубы не прокусят тебе затылок. Лишь мелькал дымный хвост, в ярости охаживая дверной косяк, да тускло блестели когти-ножи, выписывая в воздухе мерцающие полукружья. Угрожали, отвлекали, морочили. Юрюн-боотур в моем сердце заворочался, проснулся, гаркнул во всю глотку: опасность!
– Бурдюк дырявый! Пьянь бессовестная!
– И ничего не пьянь, – прогудел Уот. Я ждал, что он раньше меня превратится в доспешного боотура и ринется в бой, но могучий Уот Усутаакы под градом обвинений превращался в кого угодно, только не в боотура. – И ничего не бурдюк. Мы по делу пьем. Эсеха поминаем, вот.
Голос хозяина дома – алатан-улатан! – звучал виновато. На беснующееся в дверях существо Уот старался не глядеть.
– И как? – вопрос брызгал злым ехидством, хлестал наотмашь, жёг без пощады. – Напоминались? Завили горе веревочкой?!
Чудовище наконец замерло, и я сумел его разглядеть, хоть и мельком. Глазищи выпучены, горят углями. Узкое лицо – морда? – туго обтянуто серой бугристой кожей. Нос – клюв? – железная пешня: такой рыбаки зимой лед долбят. Шея длиннющая, вертлявая. На шее – ожерелье из человеческих позвонков. Мосластые лапы – руки?! – с когтями на пальцах… Чудо-юдо дернулось, в глазах у меня опять зарябило. Или это от кумыса? Кажется, тварь была одета. Кафтан? Платье? Рубаха до колен? Под рубахой – мешковатые шаровары? Поди разбери, если оно мельтешит…
– Еще нет. Только начали…
– Валил бы ты отсюда, а?!
Уот набычился, посмурнел:
– Не хочу я валить. Не буду я валить.
– Не хочешь? Не будешь?
– Не свалю, вот. Сама вали.
– Пленники кормлены?
– Ну, не кормлены…
– Скотина поена?
– Ну, не поена… Так она ж скотина!
– В подвалах разгром?
– Ну, разгром… В первый раз, что ли?
– Кто все это счастье разгребать должен?
– Ну, ты… А кто? Я, что ли?
– Ты, что ли! Ты!!! Хватит кумыс жрать!
– Нет, не хватит! – Уот возвысил голос. – Дьэ-буо!
– А я сказала, хватит! Все вылакаешь, что на свадьбы останется?
– Свадьбы? На свадьбы кумыс нужен, да.
– Вот же голова! Вот же кладезь мудрости!
– Море кумыса!
– Так иди, займись делом! А меня с женихом оставь!
– Зачем?
– Затем! Нашел, о чем спрашивать! Бесстыжее мурло!
– Ну, я того… – Уот подмигнул мне. Веки его единственного глаза хлопнули так, что попадись между ними птица куртуйах[46], погибла бы злой смертью. – И вы тут того, а? Ну, этого… Не скучайте, кэр-буу! Хыы-хык, гыы-гык! Давай, сильный, бейся! До последней капли!
Свадьбы? Не свадьба, а свадьбы? Жених? Кто у нас жених, если не Уот? О чем это оно?.. он?.. Она?!
– Вон! – завизжала тварь. – Вон!!!
Хихикая басом, Уот вывалился в коридор, затопал прочь. Дом от его шагов больше не трясся. Когда шаги затихли в отдалении, чудовище еще какое-то время прислушивалось, а потом одним неуловимым рывком обернулось ко мне:
– Ушел. Давай, шевелись…
Я и моргнуть не успел, как тварь оказалась рядом. Мелькнули перед лицом блестящие когти…
Опасность! Враг!
В глаза целит! Когтищами!
Плохой. Плохая. Плохое.
Очень плохое! Убью!
Колотушкой – хрясть! Не хрясть.
Мимо.
Быстрое. Очень быстрое.
Бум! В стену.
Тресь! В пол.
А ну, стой на месте!
Не стоит. Бежит. Пропало.
Совсем пропало.
Где?
Нет врага.
Усыхаю.
– Сдурел, боотур?
Тварь опасливо выглядывала из-за двери. Не мельтешила, не бросалась, не целила когтями в глаза – и на том спасибо. Если б хотела, выцарапала бы! – запоздало дошло до меня. С ее-то быстротой? С ее дерганиной?! Ни отпрянуть, ни отмахнуться. Выходит, не хотела?
– Ты на всех кидаешься? – поинтересовалась тварь. – Ты больной?
– Это я кидаюсь?! Это ты!
– Я?!
– Ты! На меня!..
Налетел? Налетела? Налетело? Я умолк, не рискуя закончить мысль. И так понятно, о чем речь.
– Ясно, – чудовище смерило меня оценивающим взглядом.
– Что тебе ясно?
– Все мне ясно. Остаточные явления.
– Чего явления?
– Драки с моим драгоценным братцем. Ты недоусох, вот и бодаешься. Ничего, это пройдет…
– Уот – твой брат?!
– А ты ждал, что он меня тебе представит? Ножкой шаркнет? Родословную зачитает?! Придется самой: Куо Чамчай, сестра этого балбеса. Твоя невеста, между прочим.
– Так ты удаганка? Девка-визгунья[47]? – я припомнил давний рассказ Уота. – Погоди! Моя – кто?! А ну, повтори!
– Еще раз услышу про визгунью, – Уотова сестра нахмурилась. Пальцы ее резко сжались на косяке двери. Скрипнули когти, оставляя в дереве глубокие борозды, – оторву, что не жалко. Тебе чего не жалко, боотур? Для любимой невесты?
– Это кто тебе такое сказал? Про невесту?
– Это я сказала! – вспылила Чамчай. Хлестнула по полу хвостом: – Уоту сказала, понял? Не скажи я, что пойду за тебя замуж, он бы тебя в кашу истолок! В труху смолол! А так он семейный, родственный. Сестриных женихов любит, ценит, не убивает. Уж я-то знаю, у меня этих женихов было – хоть на зиму квась! К вам, боотурам, подход нужен, иначе гиблое дело…
– Ты что же, спасала меня?
– Ой, умница! Голова-котел! Ну прямо Уот, одно соображение!
– А зачем ты меня спасала? Кто я тебе?
– Кто? Никто.
– Арт-татай! Ты что, правда замуж за меня хочешь?!
При виде невесты я едва опять не забоотурился.
– Ой, бедолага, – Чамчай улыбнулась с такой грустью, что у меня аж в носу защипало. Лицо ее на краткий миг стало почти человеческим. – Милый ты мой мальчик! Как же тебе не повезло в жизни! Что думаешь, то и говоришь. А чего не говоришь, то и без слов видно. Ладно, молчи, не позорься. Давай лучше, пошевеливайся – или оставайся и женись.
– Пошевеливайся?
– Ты уезжать вообще собираешься? Или тебе у нас медом намазано?!
– Уезжать?
Чамчай тяжко вздохнула – точь-в-точь дядя Сарын, когда ему не удавалось с первого раза объяснить мне простую вещь. Простую для дяди Сарына, разумеется. Обычно он не отступал, твердил, талдычил, заходил с боков, и в итоге до меня доходило.
Вот и Чамчай не отступила:
– Уезжать. На коне. Верхом. Ты верхом ездишь?
– Я же боотур! Конечно, езжу.
– Вот я и вижу, что боотур. Короче, пока Уот в подземельях, садись на своего коня и скачи во весь опор. Все, разговор окончен.
– Разговор-то окончен, только я не могу.
– Это еще почему? Здоровье не позволяет?
– Я слово дал.
– Какое слово? Кому?
– Уоту, брату твоему. Поклялся, что не убегу.
– Слово, значит? И что, будешь держать?
– Буду.
– Прям-таки будешь? Двумя руками?!
– Да хоть зубами! Сказал, буду, значит, буду.
– Ну ты и честный…
В слове «честный» я отчетливо услышал: «дурак». И знаете что? Хотите, верьте, хотите, нет, а Чамчай произнесла это с уважением. Вот тогда-то я окончательно уверился: передо мной женщина. Адьярайша, страшилище, но женщина. Только женщины умеют так, чтоб и «честный», и «дурак», и с уважением! Айталын, правда, еще не умеет. У нее если «дурак», значит, дурак, и ни капли уважения! С другой стороны, Чамчай постарше будет. Небось, повзрослеет Айталын, поживет с такими братьями, как мы с Нюргуном – тоже научится.
– Больных надо жалеть, – буркнула Чамчай. – Больных надо лечить. Даже если они и не желают лечиться… Я тебя отпускаю, честный. Освобождаю от слова. Так Уоту и скажу: я тебя отпустила. Ты ни о чем не просил, слово не нарушал. Я сама тебе велела: пошел вон! Могу повторить: пошел вон! Слышишь меня? Уезжай!
– Ага, я уеду, а Уот тебе как наподдаст!
– Уот? Мне? Думаешь, ты первый женишок, которого я выгнала? Бэкийэ Суорун – раз! Мэчюйэр Эртюк – два! Кырбыйа-боотур, Чабыргай-хан, Эсюктэй Суодуйа – три, четыре, пять! Этот, как его… Ытык Кыйбырдан – шесть! Да я только и делаю, что вас отсюда гоню! Уот вам шеи мылит, а я гоню, спасаю! Осточертело уже замуж за вас ходить! Ненави-и-и-ижу!
Я едва успел зажать уши, видя, как она набирает в грудь воздух. И все равно прорвалось даже сквозь заслон – ржавым ножом по железу. А еще обижается, когда ее Девкой-Визгуньей дразнят! Ф-фух, чуть опять не расширился…
Обождав, пока смолкнет эхо, я с большой осторожностью убрал ладони.
– Не уеду. Хоть насмерть меня завизжи, не уеду.
– Вон, – еле слышно прошептала Чамчай. – Убирайся…
– Я не тебе слово давал. Извини, я остаюсь.
Острые плечи Чамчай поникли. Длиннющие руки обвисли плетями, когти царапнули по полу. С визгом из Уотовой сестры будто вышел весь воздух, а на новый вдох сил не осталось. Я побагровел от стыда. Вроде, все правильно сказал, стыдиться нечего, а на сердце камень. Она, понимаешь, ради меня старалась, спасала, невестой назвалась, а я уперся, скотина неблагодарная, и не спасаюсь. Совсем как Зайчик на цепи – звон, лязг, а толку чуть.
Беда одна не ходит. Мой злополучный живот громко напомнил о себе, и я чуть слюной не захлебнулся.
– Слушай, Чамчай, у вас еда в доме найдется?
– Голодный, что ли?
– Как волк! Как целая стая!
Чамчай шмыгнула носом-пешней. Отвернулась:
– Найдется. Айда на кухню…
Она пошла впереди, помахивая дымным хвостом: указывала дорогу. Я двинулся следом. Хотя дорогу я и так знал: дома-то типовые.