– Я жив, – выдыхаю я ей в губы ее же собственные слова. – Я здесь.
– Кассель, я убила федерального агента, – Лила уткнулась мне в шею и говорит так тихо, что я едва ее слышу: – Мне придется уехать. Пока все не уляжется.
– Ты о чем? – от страха мысли мешаются. Так хочется притвориться, что я неправильно расслышал.
– Это не навсегда. Полгода, может, год. К моменту твоего выпуска все, наверное, уже забудется, и я смогу вернуться. Но это значит… Я не знаю, что будет с нами. Мне не нужны обещания. Мы ведь даже не…
– Ну почему ты должна уезжать? Это же все из-за меня. Это моя вина.
Выскользнув из моих объятий, Лила подходит к туалетному столику и промокает глаза салфеткой.
– Кассель, не ты один способен на жертвы.
Она оборачивается, и я замечаю едва заметные следы растекшейся туши, которые она только что стерла.
– Я попрощаюсь с тобой перед отъездом, – обещает Лила, уставившись на красивый и, наверное, страшно дорогой ковер у себя под ногами.
Потом поднимает взгляд на меня.
Нужно сказать, как я буду по ней скучать, сказать, что несколько месяцев – это ерунда, но я молчу, потому что меня захлестывает невыносимая ярость, от которой перехватывает горло. «Это нечестно», – хочется мне крикнуть во все горло. Я только-только узнал, что Лила меня любит. Все только-только начиналось, все было так прекрасно, а теперь ее у меня отняли. Снова.
«Невыносимо больно», – хочется мне завопить. Я так устал от боли.
Но, поскольку этого говорить нельзя, я молчу.
Кто-то стучится в дверь. Заходит моя мать. Нам пора. Домой нас отвозит Стенли.
Глава семнадцатая
Когда я просыпаюсь на следующее утро, внизу на кухне жарит яичницу Баррон. Мама сидит там же в халате и пьет кофе из фарфоровой кружки с отколотым краем. Ее черные волосы уложены локонами, заколоты наверху и повязаны ярким шарфом.
Она курит сигарету и стряхивает пепел в синюю стеклянную пепельницу.
– Кое по чему я определенно буду скучать. Конечно, мало радости быть пленницей, но уж если тебя заперли… О, привет, зайчик. Доброе утро.
Я, зевая, потягиваюсь.
Как же здорово снова оказаться в своей одежде, в своем теле. Как удобно в старых потертых джинсах. Даже думать сейчас не хочется о школьной форме.
– Черный, как твоя душа, – ухмыляется брат, протягивая мне чашку кофе.
На нем оксфорды и темные брюки. Волосы лежат в нарочито живописном беспорядке, и вид у него абсолютно беззаботный.
– У нас молоко кончилось, – жалуется мама.
– Сейчас сбегаю, куплю, – отвечаю я и, проникнувшись благодарностью к Баррону, делаю большой глоток.
Мать с улыбкой убирает мне волосы со лба. Сжимаю зубы и не дергаюсь, когда обнаженные пальцы касаются моей кожи. Слава богу, ни один амулет не треснул.
– Сбе́гаешь? Знаешь, как турки про кофе говорят? Он должен быть чернее ада, крепче смерти и слаще любви. Красиво, правда? Мне дедушка рассказывал, когда я была маленькой, а я запомнила. Но я, к несчастью, предпочитаю кофе с молоком.
– Может, он родом был из Турции, – Баррон снова поворачивается к плите.
Вполне возможно. Наш собственный дед рассказывал о нашем происхождении разные байки, которые могли бы объяснить смуглую кожу: в одной наш род якобы произошел от индийского махараджи, в другой мы оказывались потомками беглых рабов, кое-где даже фигурировал Юлий Цезарь. А вот про Турцию я ни разу не слышал. Пока еще.
– А может, он про это в книге вычитал, – говорю я. – Или на коробке турецких сладостей.
– Какой ты у нас циник, – мама бросает в мусорное ведро корочки от тостов и ставит тарелку в раковину. – Мальчики, не шалите. Я пойду одеваться.
Она выходит из кухни, слегка задев нас плечами. Я слышу ее шаги на лестнице. Делаю еще один глоток.
– Спасибо, – поворачиваюсь я к брату. – Что задержал Пэттона. Просто спасибо.
– По радио говорили, что его взяли под арест, – кивает Баррон. – Он там много всего наговорил про правительственный заговор, это уже моя персональная заслуга. Хорошо получилось. После той речи все, конечно, поняли, что он того. Понятия не имею, откуда ты…
– Да ладно, – ухмыляюсь я. – По-моему, это все сила ораторского искусства.
– Да уж, а ты у нас современный Авраам Линкольн, – он ставит передо мной тарелку с яичницей и тостами. – «Отпусти народ мой!»
– Это Моисей, а не Ланкольн, – я хватаю перечницу. – Что ж, видимо, многолетнее пребывание в дискуссионном клубе, наконец, принесло свои плоды.
– Ага. Ты у нас герой дня.
Пожимаю плечами.
– И что теперь? – спрашивает Баррон.
Качаю головой. Нельзя рассказывать ему о том, что случилось после речи. О том, как агент Джонс хотел меня убить, а в результате убили его. О том, что Лиле придется уехать. Баррон, наверное, думает, я просто устроил Юликовой большой розыгрыш.
– Дальше мне с федералами не по пути. Очень надеюсь, что они разделяют это мнение. А ты как?
– Ты шутишь? Да я в полном восторге. Мы с ними вместе надолго. Я стану самым коррумпированным федералом в истории, про меня в Карни будут легенды слагать, – Баррон присаживается напротив и с улыбкой утаскивает с моей тарелки тост. – Ты кое-что мне должен.
– Конечно, – меня охватывает мрачное предчувствие. – И я готов расплатиться. Просто скажи, чего ты хочешь.
– Я хочу, – Баррон оглядывается на дверь, – чтобы ты рассказал Данике о том, что я для тебя сделал. О том, как я помог. Совершил хороший поступок.
– Ладно, – нахмурившись, отвечаю я. В чем подвох? – И все?
– Да, просто скажи ей. Так, чтобы она поняла: я не обязан был этого делать, но все равно сделал.
– Да ладно, Баррон, – фыркаю я.
– Я серьезно. Ты мне должен, и это мое желание.
На лице брата непривычное выражение, до странности неуверенное, будто он ждет от меня какой-нибудь гадости.
– Без проблем, – качаю я головой. – Это легко сделать.
Баррон улыбается обычной своей беззаботной улыбкой и тянется к банке с джемом. Я вливаю в себя остатки кофе.
– Пойду куплю маме молока. Можно взять твою машину?
– Конечно, – Баррон машет в сторону стоящего у двери шкафа. – Ключи в кармане пальто.
Хлопнув себя по карману, я вспоминаю, что бумажник остался наверху под матрасом, куда я спрятал его перед свиданием с федералами.
– А пять баксов?
– Да уж бери, – закатывает глаза Баррон.
Я шарю во внутреннем кармане его кожаного пальто, вытаскиваю ключи и бумажник. Вынимая деньги, вдруг замечаю в прозрачном кармашке фотографию Даники.
Вынимаю ее вместе с пятеркой и быстро выхожу на улицу, второпях хлопнув дверью.
Сидя в машине на парковке возле магазина, смотрю на фотографию. Даника на скамейке в парке, ее волосы раздувает легкий ветерок. Она улыбается в камеру – так она никогда не улыбалась ни мне, ни Сэму. Как будто вся светится, излучает счастье.
На обратной стороне снимка рукой Баррона нацарапано: «Это Даника Вассерман. Она твоя девушка. Ты ее любишь».
Смотрю и смотрю на фотографию, пытаясь разгадать скрывающийся за ней тайный смысл, лишь бы не признавать очевидного – это правда. Не знал, что Баррон способен на такие чувства.
Но Даника больше не его девушка. Она его бросила.
Облокотившись о капот, бросаю последний взгляд на снимок, а потом рву его в клочки. А клочки выкидываю в мусорный бак возле магазина – всего лишь россыпь цветных конфетти поверх бумажных оберток и пустых бутылок из-под колы. Захожу внутрь и покупаю пакет молока.
Я убеждаю себя в том, что Баррон и сам собирался выбросить фотографию Даники, а потом просто забыл. Что я сделал это ради его же блага. У него в памяти сплошные дыры, и такое уже не актуальное напоминание только поставит его в неловкую ситуацию. Вдруг он забудет, что они расстались, и опозорится перед ней. Я убеждаю себя в том, что из их отношений все равно ничего бы не вышло, долго бы они не продержались, Баррону будет лучше, если он о ней забудет.
Я убеждаю себя, что сделал это ради него, но понимаю: это неправда.
Я хочу, чтобы Сэм и Даника были счастливы вместе, чтобы у них все было как раньше. Я сделал это ради себя. Чтобы получить желаемое.
Может, следовало бы испытывать сожаления по этому поводу, но я их не испытываю. Иногда приходится поступать дурно в надежде на хороший исход.
Возле нашего дома рядом с подъездной дорожкой стоит черная машина.
Проезжаю мимо, паркуюсь, выхожу. Пассажирская дверь открывается, и из машины выходит Юликова. На ней бежевый костюм и ее фирменное ожерелье. Интересно, сколько среди этих бусин амулетов?
Делаю шаг навстречу и останавливаюсь – ей приходится самой ко мне подойти.
– Здравствуй, Кассель. Нам кое-что нужно обсудить. Сядь, пожалуйста, в машину.
– Извините, – я поднимаю повыше пакет с молоком. – Сейчас я немного занят.
– То, что ты сделал… Ты же понимаешь, у твоего поступка обязательно будут последствия.
Не очень понятно, что именно она имеет в виду: ту речь или что похуже, но мне плевать.
– Вы меня подставили. Провернули настоящую аферу. Так что нечего винить меня в том, что я оказался недостаточно легковерным. Нельзя винить простачка. Это против правил. Имейте к ним хоть какое-то уважение.
– Как ты узнал? – спрашивает Юликова поле долгой паузы.
– Какое это имеет значение?
– Я не собиралась предавать твое доверие. Это все делалось и ради твоей безопасности, именно поэтому я согласилась…
Поднимаю руку в перчатке.
– У меня нет желания выслушивать ваши оправдания. Я думал, вы работаете на порядочных людей, но порядочных людей не существует.
– Это неправда, – она как будто искренне расстроилась, но я уже знаю, что не могу ее прочитать. В том-то и проблема с отъявленными лжецами – приходится всегда исходить из того, что они врут. – Ты бы и ночи не провел в тюрьме. Кассель, мы не собирались сажать тебя за решетку. Мое начальство решило, что нам необходим дополнительный рычаг воздействия, вот и все. Ты же и сам показал себя не слишком заслуживающим доверия человеком.