– И какой вариант ты выберешь? – спрашиваю я с улыбкой. Бардак – это прекрасно. – Готов ради тебя полазать по чужим карманам.
– Смотри – не перепутай и не напиши такой домашку, – Сэм швыряет в меня ручкой.
Она летит прямо в мою настольную лампу, но я успеваю вовремя ее поймать.
– Эй, осторожнее! А что там у тебя была за нелепая просьба?
– Кассель, – шепчет вмиг посерьезневший сосед, – можешь поговорить обо мне с Даникой?
Я молча кручу в пальцах ручку с невидимыми чернилами, а потом поднимаю взгляд.
– О чем?
– Я извинялся. Много раз. Не понимаю, чего ей надо.
– Что у вас случилось?
– Встретились в кафе, а потом опять все по новой, – Сэм качает головой. – Не понимаю. Это же она наврала. Скрыла от меня, что мастер. Я б и не узнал никогда, если бы ее братишка не проболтался. Так почему это я должен извиняться?
В любых отношениях важна расстановка сил. Иногда оба постоянно выясняют, кто главнее. Иногда всем заправляет кто-то один (хотя не обязательно тот, кто думает, что он главный). Наверное, бывает и так, что оба равны и никто ни с кем не сражается за власть. Я про такие случаи не знаю. Зато знаю, что соотношение сил может измениться в одно мгновение. Когда Сэм только начал встречаться с Даникой, он во всем ей уступал. А потом разозлился и никак не мог успокоиться.
А когда поостыл и готов был выслушать ее извинения, она расхотела извиняться. В последний месяц они так и скачут туда-сюда: ни один по-настоящему не раскаивается и потому не может задобрить второго. Когда кто-то дозревает до извинений, момент оказывается неудачный. И оба уверены в собственной правоте.
Непонятно, разбежались они или нет. Сосед, видимо, и сам не знает.
– Если не понимаешь, зачем извиняться, то извинения выходят паршивые.
– Знаю, – Сэм качает головой. – Просто я хочу, чтобы все было как раньше.
Хорошо знакомое чувство.
– Что ей сказать?
– Просто разузнай, как мне все исправить.
Сосед в таком отчаянии, что приходится согласиться. Попробую. Если уж он обратился за помощью в любовных делах ко мне, то все совсем плохо. Но какой смысл это объяснять?
Утром, шагая через двор, я все жду, когда же выпитый с утра в общей комнате кофе наконец меня разбудит. Навстречу попадается моя бывшая, Одри Долан, да не одна – с подружками. Ее медные кудряшки ярко сияют в солнечных лучах. Одна из девчонок что-то тихонько говорит, остальные смеются.
– Эй, Кассель! Ставки еще принимаешь?
Я нехотя оборачиваюсь.
– Нет.
Вот видите: я изо всех сил стараюсь стать законопослушным гражданином. Честно стараюсь.
– Жаль, – кричит девчонка. – А я хотела сотню баксов поставить на то, что ты сдохнешь в одиночестве.
Иногда я сам не понимаю, почему так упорно пытаюсь не вылететь из Веллингфорда. Оценки у меня посредственные, были и есть, а в прошлом году успеваемость вообще скатилась ниже некуда. И в колледж я не собираюсь. Мне вспоминаются Юликова и программа, в которой участвует брат. Всего-то и нужно бросить школу. Я просто оттягиваю неизбежное.
Девчонка снова смеется, а Одри и остальные ей вторят.
Я иду и не оглядываюсь.
На этике развивающихся стран обсуждают журналистские предубеждения и то, как они влияют на наше мнение. Преподаватель просит привести пример, и тут Кевин Браун вспоминает одну статейку, в которой писали о моей матери. С его точки зрения, журналисты чересчур часто пытаются повесить всех собак на Пэттона, обвиняя его в легковерности.
– Она же преступница, – разглагольствует Кевин. – Зачем выставлять все так, будто губернатор Пэттон должен был каким-то образом предвидеть, что его девушка нашлет на него проклятие? Вот вам хороший пример: журналист пытается дискредитировать жертву. Не удивлюсь, если эта Шандра Сингер и над ним самим поработала.
В классе кто-то хихикает.
Я, не отрываясь, смотрю на ручку в руках, сосредоточенно вслушиваюсь в царапающие звуки – это мистер Льюис быстро пишет на доске о каком-то примере из недавних новостей про Боснию. На меня находит странная гиперконцентрация, когда весь зацикливаешься на настоящем, а прошлое и будущее отходят на второй план. Есть только здесь и сейчас. Медленно ползут минуты, и вот наконец звенит звонок, мы выскакиваем в коридор.
– Кевин? – тихонько говорю я.
Кевин разворачивается, ухмыляясь. Вокруг нас торопятся куда-то ученики, зажав под мышками книги и рюкзаки. Я их толком не вижу – все вокруг смазалось.
Ударяю Кевина в челюсть с такой силой, что в руке отдается.
– Драка! – вопит кто-то.
Выскочившие из классов учителя пытаются оттащить меня от лежащего на полу противника.
Я не сопротивляюсь. Будто онемел весь. В крови кипит адреналин. Страшно хочется еще кому-нибудь вмазать.
Меня отводят к завучу, вкладывают в руку бумажку. Сминаю ее и кидаю в стену. Приглашают в кабинет.
Внутри все завалено документами. Удивленный Уортон убирает со стула кипы папок и кроссвордов и машет рукой – мол, садись. Обычно, если уж у меня неприятности, то сразу отправляют к директору.
– Драка? – уточняет Уортон, поглядев на мятую бумажку. – Два дисциплинарных взыскания, если вы первый начали.
Молча киваю, голос меня вряд ли сейчас послушается.
– Расскажите, что случилось.
– Да ничего, сэр. Я его ударил. Просто… В голове помутилось.
Уортон внимательно слушает и кивает.
– Вы понимаете, что еще одно взыскание, хоть по какому поводу, и вас исключат? Тогда, Шарп, вы не окончите школу.
– Да сэр.
– Сейчас сюда придет Кевин Браун и расскажет свою версию событий. Вы точно не хотите ничего добавить?
– Нет, сэр.
– Хорошо, – Уортон поднимает очки на лоб и трет переносицу затянутыми в коричневую перчатку пальцами. – Идите – посидите в приемной.
Выйдя за дверь, усаживаюсь прямо перед секретарским столом. Мимо, покряхтывая, проходит Кевин – в кабинет к Уортону. На щеке у него наливается зеленью кровоподтек. Синяк будет знатный.
Сейчас Кевин скажет: «Не знаю, что на Касселя нашло. Взял и с катушек слетел. Я его не провоцировал».
Через несколько минут Кевин выходит. Он ухмыляется мне, а я ухмыляюсь в ответ.
– Шарп, подойдите, пожалуйста.
Снова вхожу в кабинет и сажусь. На столе столько бумаг – только толкни, и все посыплется.
– Вы на что-то злитесь?
Уортон словно мысли мои читает.
Я открываю рот, чтобы возразить, но ничего не получается. Да, я злюсь и уже так давно, что сам не отдаю себе в этом отчета. Кто бы мог подумать: мне на это указал именно Уортон.
Я в ярости.
Сам не знаю, зачем бросился выбивать пистолет из рук убийцы. А как приятно было ударить Кевина. Как хочется сделать это снова, и еще раз, почувствовать, как ломаются кости, увидеть кровь. Как восхитительно было стоять над поверженным врагом, пылая от гнева.
– Нет, сэр, – выдавливаю я. И сглатываю.
Интересно, когда же я умудрился так отдалиться от самого себя? Я понимал, что Сэм злится, когда разговор заходит о Данике. Но почему не видел, что сам охвачен яростью?
– Вам через многое пришлось пройти, – говорит Уортон после небольшой паузы. – Сначала погиб ваш брат Филип, потом ваша мать… попала в затруднительную юридическую ситуацию.
«Затруднительная юридическая ситуация». Да уж. Я киваю.
– Кассель, мне очень не хочется, чтобы вы покатились по наклонной.
– Все понял. Можно вернуться в класс?
– Идите. И помните, у вас два взыскания, а учебный год и за половину не перевалил. Схлопочете еще одно – вылетите из школы. Вы свободны.
Закинув на плечо рюкзак, возвращаюсь в учебный центр, как раз вовремя – скоро звонок. Лила по дороге не попалась, хотя я оглядывался на каждую встречную блондинку. Если мы столкнемся, ума не приложу, что ей сказать. «Ты тут на днях в первый раз заплатила наемному убийце. Ну и как оно?» – как-то чересчур в лоб.
К тому же, кто сказал, что это в первый раз.
Заворачиваю в туалет, включаю кран и брызгаю в лицо водой.
Ледяные капли скатываются по щекам, по шее прямо на ворот белой рубашки, холод меня отрезвляет.
Перчатки намочил. Как глупо – забыл их снять.
«Очнись, – говорю я сам себе. – Очнись наконец».
В зеркале мои глаза кажутся еще темнее. Резко выделяются обтянутые кожей скулы.
«Да уж, видок подходящий. Папа бы гордился. Ты, Кассель Шарп, просто очаровашка».
Каким-то образом успеваю в класс до прихода Даники. Прекрасно. Мы вроде как еще друзья, но она меня избегает после ссоры с Сэмом. Придется загнать ее в угол, чтобы поговорить.
На физике мы садимся, где хотим, поэтому можно без проблем найти свободное место рядом с тем, где обычно садится Даника. Сгружаю на стул рюкзак и отхожу в дальний конец класса. Поговорю-ка с Уиллоу Дэвис. Спрашиваю про домашку. Уиллоу смотрит на меня подозрительно, но отвечает. Рассказывает про десять разных измерений пространства и одно времени: как все они переплетаются между собой. Входит Даника.
– Понял? – спрашивает Уиллоу. – Получается, могут существовать другие миры, где живут другие версии нас самих. Например, где-то есть привидения и настоящие монстры. Где-то нет людей с гиперинтенсивными гамма-волнами. А где-то у всех змеиные головы.
– Не может быть, – недоверчиво качаю головой я. – Да разве это наука? Слишком уж круто.
– Ты не читал ничего, что ли?
Пора возвращаться за парту. План сработал: Даника сидит на своем обычном месте – удивленно оглядывается, когда я отодвигаю рюкзак и шлепаюсь на свое. Пересаживаться поздно – так будет уж совсем очевидно, что она меня избегает. Даника оглядывает класс, будто подыскивая уважительную причину для побега, но все парты заняты.
– Привет! – я выдавливаю из себя улыбку. – Давненько не виделись.
– Слышала, ты подрался, – она поворачивается ко мне и вздыхает, будто на что-то решившись.
На ней блейзер с логотипом Веллингфорда и плиссированная юбка, ярко-фиолетовые колготки и еще более яркие фиолетовые перчатки подобраны в тон уже порядком выцветшим фиолетовым прядкам в каштановых волосах. Даника тихонько постукивает по ножке стола массивной туфлей с закругленным носком.