Киваю. Он провожает нас к выходу. Только вместо входной двери тут лифт, позолоченный, покрытый спиральными узорами.
Дверь открывается, и я оглядываюсь на Захарова. Его голубые глаза холодны, как лед.
– Только попробуйте тронуть мою мать, и я вас убью.
– Боевой у тебя настрой, пацан, – ухмыляется он.
Мы с Лилой едем в лифте. Лампы над головой мигают.
Вырулив из гаража, Лила поворачивает к туннелю, чтобы выехать на шоссе. Мимо проносятся яркие огни баров, ресторанов и клубов, перед ними на тротуарах толпится народ. Громко сигналят такси.
Великолепная прокуренная манхэттенская ночь только вступает в свои права.
– Мы можем поговорить?
– Это вряд ли, Кассель, – Лила качает головой. – Хватит, натерпелась уже унижений.
– Пожалуйста. Я просто хочу объяснить, попросить прощения…
– Не смей.
Она включает радио. Там идут новости: губернатор Пэттон уволил всех правительственных служащих с гиперинтенсивными гамма-волнами, даже тех, у кого не было судимости. Лила переключает станцию. Теперь из колонок льется громкая поп-музыка. Какая-то певичка заливается про то, как она танцует у кого-то в голове, расцвечивает сны. Лила делает погромче.
– Я не хотел делать тебе больно, – ору я, перекрикивая музыку.
– А вот я тебе больно сделаю, если не заткнешься, – орет в ответ Лила. – Слушай, я знаю, прекрасно знаю, как мерзко тебе было, когда я рыдала и умоляла тебя стать моим парнем, висла на тебе. Хорошо помню, как ты морщился. Помню все твое вранье. Позорище. Что ты, что я.
Я нажимаю на кнопку, и в машине резко воцаряется тишина.
– Нет, – голос у меня чуть хриплый. – Все было совсем не так. Ты не понимаешь. Я до ужаса тебя хотел. Я люблю тебя – никого в жизни так не любил. И не полюблю. Даже если ты меня ненавидишь, пусть – все равно легче стало, ведь теперь можно сказать. Я хотел тебя защитить – от себя самого, от своих чувств. Ведь я сам себе не доверял, боялся забыть, что это все не по-настоящему… Что ты не чувствовала того же… В любом случае, прости. Прости, что я тебя унизил. Очень надеюсь, что я не… Прости, что позволил этому зайти так далеко.
Несколько минут мы молчим. А потом Лила резко выкручивает руль влево, и машина, с визгом чиркнув шинами по асфальту, сворачивает в переулок. Мы возвращаемся в центр.
– Все, я все сказал. Теперь молчу.
Она ударяет по кнопке, снова включается радио, в салоне гремит музыка. Лила на меня не смотрит, но глаза у нее подозрительно блестят, словно от слез.
Через пару минут мы резко тормозим у автобусной остановки.
– Лила…
– Выметайся, – она отвернулась, голос дрожит.
– Да ладно. Я же не успею на автобусе. Пропущу отбой и вылечу из школы. У меня уже два взыскания.
– Это не моя проблема.
Она нашаривает в сумке большие черные очки и надевает их. Теперь пол-лица закрыто. Глаз не видно – только опущенные уголки губ. И все равно я понимаю, что она плачет.
– Пожалуйста, Лил, – я так ее не называл с самого детства. – Всю дорогу буду нем, как рыба. Клянусь. И прошу прощения.
– Господи, как же я тебя ненавижу. Ненавижу. Почему парням вечно кажется, что лучше соврать, наплести девчонке, что ее любил, а бросил исключительно ради ее же блага? Еще и в мозгах у нее покопаться ради ее же собственного блага. Тебе, Кассель, полегчало? Да? С моей-то точки зрения, это все полный треш.
Я открываю было рот, чтобы оправдаться, но вспоминаю, что обещал молчать. Поэтому просто качаю головой.
Лила резко отъезжает от тротуара и ударяет по газам, так что меня вжимает в сидение. Смотрю только на дорогу. До самого Веллингфорда мы оба молчим.
В общежитии я, уставший донельзя, заваливаюсь спать, а просыпаюсь еще более выжатым.
Натягиваю школьную форму, а сам все думаю об огромной холодной квартире Захарова, где теперь заперта мать. Интересно, каково Лиле просыпаться там каждую субботу и идти в необъятную кухню варить кофе?
И сколько, интересно, она сможет терпеть маму? Когда не выдержит и расскажет Захарову о том, что та с ней сотворила? Наверно, каждый раз при виде моей матери Лила вспоминает, как ее вынудили меня любить. И каждый раз ненавидит меня чуточку больше.
Вспоминаю, как она отвернулась от меня в машине, как в ее глазах блестели слезы.
Не знаю, с чего начать, как вымолить прощение. Понятия не имею, как помочь маме. Если не найду бриллиант, единственный способ умилостивить Захарова – вступить в клан, больше в голову ничего не приходит. Значит, придется предать федералов. И прощай все попытки стать хорошим. Если пойду в подчинение к Захарову… Любой дурак знает, что выплатить долг мафии невозможно. Мне просто будут до бесконечности увеличивать процент.
– Пошли, – Сэм чешет макушку, ероша волосы. – Опять завтрак пропустим.
Я с ворчанием тащусь в ванную, чищу зубы, бреюсь. Морщусь, увидев в зеркале свои покрасневшие глаза.
В столовой смешиваю себе мокко: стакан кофе и пакетик горячего шоколада. От кофеина и сахара удается чуток проснуться и закончить парочку задач для статистики. На меня мрачно пялится сидящий за дальним столиком Кевин Браун, на щеке у него темнеет огромный синяк. Ничего не могу с собой поделать – ухмыляюсь ему.
– Знаешь, если бы ты делал домашку вечером, не пришлось бы кропать ее на уроках, – сокрушается Сэм.
– Не пришлось бы, если бы кое-кто дал списать.
– Вот уж нет. Ты ж у нас теперь встал на путь истинный. Так что, чур, не жульничать.
– Увидимся за обедом, – я со вздохом встаю.
Утренние объявления слушаю, уткнувшись лбом в сложенные руки. Сдаю сделанную на коленке домашку и списываю с доски новые примеры. Когда выхожу в коридор после урока английского, рядом со мной пристраивается девчонка.
– Привет, – здоровается Мина. – Можно, я рядом пойду?
– Ну да, конечно, – я хмурюсь. Никто меня раньше и не спрашивал. – С тобой все в порядке?
Сначала она молчит, а потом вываливает на меня свою историю.
– Кассель, меня кто-то шантажирует.
Я останавливаюсь и окидываю ее внимательным взглядом. Вокруг спешат по своим делам ученики.
– Кто?
– Не знаю. Но ведь это же не важно?
– Наверное, нет. Но я-то чем могу тебе помочь?
– Хоть чем-нибудь. Ты же сделал так, что Грега Хармсфорда исключили.
– Ничего я такого не делал.
– Пожалуйста, – Мина умоляюще смотрит на меня из-под полуопущенных ресниц. – Мне очень нужна твоя помощь. Я знаю, ты можешь помочь.
– Вряд ли у меня получится…
– Я знаю, ты можешь пресечь слухи. Даже если эти слухи – правда, – она опускает взгляд, словно боится, что я рассержусь.
Вздыхаю. Все-таки есть свои преимущества, когда работаешь школьным букмекером.
– Я не сказал, что не попытаюсь. Просто ты не жди слишком многого.
Мина с ослепительной улыбкой отбрасывает за плечо блестящие волосы. Они черным плащом укрывают ее спину.
– Но, – я предупреждающе поднимаю руку: пусть не радуется раньше времени, – ты должна мне все рассказать. От начала до конца.
Мина кивает, восторга у нее явно поубавилось.
– Вот прямо сейчас. Если будем откладывать…
– Я сделала несколько фотографий, – выпаливает она, а потом взволнованно поджимает губы. – Саму себя снимала, без одежды. Собиралась парню отправить. Но так и не отправила, а с фотика не стерла. Очень глупо, да?
Что на это ответишь?
– А кто твой парень?
Мина опускает взгляд и поправляет лямку рюкзака на плече, вид у нее сейчас такой трогательный и беззащитный.
– Мы с ним расстались. Он о снимках не знал. И точно ни при чем.
Мина лжет.
Я не очень понимаю, как именно, но, пересказывая подробности, она себя выдала – не смотрит в глаза, не знает, куда деть руки.
– И видимо, кто-то эти фотографии заполучил, – я пытаюсь вытянуть из нее окончание истории.
– Да, две недели назад фотик украли. А в воскресенье кто-то подсунул мне под дверь записку. Там сказано, что я должна достать пять тысяч долларов. И принести их в шесть утра на бейсбольное поле в следующий вторник. Иначе мои фотографии увидят все.
– На бейсбольное поле? – я хмурюсь. – Дай-ка посмотреть записку.
Мина достает из рюкзака сложенный вдвое лист белой бумаги. Все, как она и сказала. Записка напечатана на принтере, наверное, на школьном.
Снова хмурюсь. Что-то не сходится.
– У меня таких денег нет, – Мина сглатывает. – Я не могу заплатить шантажисту. Но тебе могу. Я придумаю как.
Мина говорит это таким голосом, так взволнованно глядит из-под трепещущих ресниц – совершенно очевидно, что именно она имеет в виду. Вряд ли Мина действительно на это пойдет, но, видимо, сейчас она в панике, раз готова предложить такое.
Довольно часто люди попадаются на уловки мошенников, ни о чем не подозревая. Легковерных дураков на свете полно. Но нередко бывает и так, что в самом начале жертва что-то подозревает. И не уходит. Может, надеется на что-то. Может, первая ставка достаточно мала – не жалко. Может, скука одолела. Поразительно, как часто человек попадает на крючок, зная, что его пытаются обмануть. Все подсказки налицо. Но простачок просто не обращает внимания. Потому что хочет поверить. И поддается.
– Так ты мне поможешь?
Неумелое вранье Мины меня даже трогает. Я, точно как тот простачок, вижу, что меня пытаются обдурить. Но почему-то, глядя на ее откровенные попытки мною манипулировать, не могу отказать.
– Попробую.
Я пока не очень понимаю, что происходит. Красивая девчонка смотрит на меня так, будто я могу решить все ее проблемы. И я не прочь их решить. Разумеется, было бы гораздо проще, если бы она рассказала всю правду.
Мне действительно не помешала бы сейчас маленькая победа.
Мина благодарит и обнимает меня за шею. От нее пахнет кокосовым гелем для душа.
Глава пятая
На физике снова сажусь рядом с Даникой. Она открывает тетрадку, разглаживает складки на черной плиссированной юбке и награждает меня поистине убийственным взглядом. Отвожу глаза и замечаю растрепавшуюся ниточку на вышитой золотом эмблеме Веллингфорда на кармане ее блейзера.