— Как же, поймали, — ищи ветра в поле!
„Черный пан"(Из украинских преданий).
I.
Это было давно, — когда еще Киев был польским городом, и вся Украйна тоже принадлежала Польше.
Верстах в шестидесяти от Киева тогда жил польский пан, Ромуальд Свентицкий.
О нем и до сих пор еще вспоминают в той местности.
Его считали колдуном, он не ходил в церковь, не соблюдал постов, водил дружбу с татарами и казаками, и старые люди рассказывали про него, будто он продал свою душу дьяволу, отрекся от Церкви и поклялся, что на мече его никогда не высохнет христианская кровь.
И когда ворота старого замка, где он жил, отворялись, и из них выезжал страшный всадник на черном коне, в черных латах, какие тогда уже редко кто носил, и в шлеме с опущенным забралом, — жители окрестных деревень трепетали и ждали грозы.
Казалось, это встал из могилы воин далекого старого времени…
С ужасом смотрели на него и хлопы, и гордые паны, потому что появление его всегда знаменовало какое-нибудь злодейство, которое совершалось потом и заставляло трепетать самое мужественное сердце.
Вся жизнь его прошла в грабежах и разбоях.
Он не щадил ни богатых, ни бедных. Часто он становился во главе ста пятидесяти казаков и жег, и грабил по окрестностям все, что ни попадалось на пути.
Впрочем, он всегда действовал под чужим именем и так ловко, что явных улик в совершенных им преступлениях не мог представить никто.
Жена его умерла еще в молодых летах, оставив ему сына, маленького Влодека. Но на сына он почти не обращал внимания…
Мальчик рос хилый болезненный… Суровому солдату нужен был не такой преемник бранной славы его воинственных предков.
Однажды, в припадке ярости за то, что Влодек разбил какую-то дорогую вазу, он так неосторожно толкнул его, что ребенок упал замертво.
Свентицкий даже не захотел взглянуть на него и уехал на охоту. А на другой день ему принесли грустную весть… Влодек лишился рассудка.
Пан Ромуальд не выказал ни жалости, ни участия.
— Знайте вы, сказал он слугам, в то время как они, окончив доклад, стояли перед ним в почтительной позе, —знайте вы и скажите всем, чтобы он не попадался мне больше на глаза.
С этого момента Влодек всецело перешел на попечение дворни.
Между челядью Свентицкого был один иностранец по имени Георг. Как-то давно, лет десять тому назад, он постучался у ворот замка и просил ночлега. Он назвал себя врачом и путешественником. Свентицкий впустил его, но объявил пленником и пригрозит смертью, если он попытается бежать.
Так он с тех пор и остался в замке.
Он много рассказывал о своей родине, — о теплой стране, где не бывает зимы, о горах и море, о горячих скалах и зеленых виноградниках.
Но он говорил, что был во многих землях и везде находил себе дело, и значит, и тут в нем может оказаться нужда…
И он сказал Свентицкому, что рад служить ему и его слугам своим искусством и своим знанием…
Он, действительно, умел лечить разные болезни и заживлять раны, составлял микстуры, и мази, и был сведущ в астрономии и других науках.
Он, может быть, правда, был великий ученый, потому что в то время были такие ученые, которые всю жизнь проводили в странствованиях, собирая или сея семена своей науки; но, должно Быть, у него было великое сердце, если он сам пожелал остаться в стране, почти не тронутой цивилизацией, какими тогда были украинские степи, среди людей, видевших в нем, самое большее, хорошего аптекаря.
Он только знал, что эти люди, в известных случаях жизни, также беспомощны, как все невежественные люди, и бродят во тьме, а у него есть знания, которые не должно держать про себя.
Предание ничего не говорит об этом; оно только сохранило его имя да то, что он Был врач.
Никто не знал, какой он национальности. Если к нему обращались с вопросом об его происхождении, он обыкновенно отвечал:
— Не все ли вам равно? Бог создал человека и создал мир, и у всех одно отечество — мир и один Господин — на Небе…
Этому-то странному человеку, слуги и решили поручить уход за своим маленьким паном.
— Может, он его вылечит, — говорили они, — так как умеет лечить раны, и, если Господь не дал паничу быть воином, то он переймет от него разные науки и будет духовной особой.
Но Влодеку не суждено было сделаться ни воином, ни духовной особой.
Скоро стало известно, что безумие его неизлечимо… И когда он встал, наконец, с постели и мог ходить, он не узнавал ни своего замка, ни своих слуг, ни своих полей. Безучастными глазами смотрел он вокруг и лепетал всего только одну фразу:
„Любите врагов ваших, прощайте ненавидящим вас “.
Когда слуги спросили Георга о значении этих слов, он сказал:
— Безумие не может узреть света науки, безумие может затвердить только немногое; я научил его малому, но это малое есть самое большее, что я знаю, ибо ничего не может быть больше сказанного Спасителем.
— Аминь, — ответили слуги, склоняя головы, потому что все они были добрые христиане, и если не читали Евангелия, то потому только, что им некогда было выучиться читать.
Странные люди были эти слуги пана Свентицкого! На совести у каждого из них было не мало преступлений, но они считали себя благочестивыми и верными сынами католической Церкви, так как аккуратно посещали костел. Многие из них думали даже, что они были бы совсем безгрешны, если бы поменьше бражничали и во время бражничанья не пели непристойных песен.
Они только скорбели о пане Ромуальде, который несомненно, предался дьяволу, и на том свете будет не в одном с ними месте.
А про Влодека они говорили, что после смерти, Бог, наверное, за его страдания сделает его ангелом, и он будет там петь то самое из святого писания, чему научил его здесь Георг…
Часто, потом, Влодек повторял эти святые слова, сидя один где-нибудь у окна замка и смотря, как внизу, на дворе толпились вооруженные всадники в медных и железных нагрудниках, а отец отдавал последние приказания.
Но отца уже не существовало для него больше… Он его не узнавал. Он ничего не понимал.
Раз Свентицкий заметил его в окно.
— Что он там бормочет? — обратился он к своему вахмистру, старому Кочерге. — Беду, что ли, на нас
накликает?
— Оставьте его, пан, — хмуро ответил Кочерга, — это Божье дитя…
Теперь для Влодека не было другого названия. Так звали его и отцовские хлопы, и шляхта, и даже суровые, ничего не знавшие, кроме коня и сабли, казаки, которым приходилось бывать в самом замке.
II.
У Свентицкого происходил секретный разговор с двумя его офицерами, называвшимися, впрочем, так совсем не потому, чтобы они когда-нибудь состояли в этом звании.
Один из них был присужден к смертной казни в Варшаве за разбой, но бежал, подкупив стражу; история другого была еще более мрачная, как он сам признавался, старательно, однако, всякий раз, обходя подробности. Но когда он начинал крутить ус и, ворочая желтыми белками, говорил: — „Да, всякое бывало “, — то всем было ясно, что жизнь его прошла не без приключений, о чем свидетельствовали также бесчисленные рубцы от сабельных ударов, сплошь покрывавшие его лицо.
Теперь эти господа служили Свентицкому. Они в совершенстве знали военное искусство и, участвуя в последних предприятиях своего патрона, были самыми точными исполнителями его воли, не уступая ему ни в мужестве, ни в ловкости и даже превосходя его свирепостью. — Вот что, — обратился к ним Свентицкий: —меня зовут в Варшаву и, конечно, не для того, чтобы сделать сенатором; вас тоже не пожалуют в полковники… Я хочу уйти в Пруссию, только не с пустыми руками… Поняли?
Но они, очевидно, привыкли понимать его с полуслова.
— У нас все готово, —ответили они, кладя руки на эфесы своих сабель. — А на кого пан хочет ударить?
— На монахов, что в Глуховке, — ответил Свентицкий, и его глаза, острые и холодные, как полированная сталь, остановились на них и, казалось, хотели проникнуть им в самую душу.
Они переглянулись.
— Гм… — проговорил один из них, — я знал одного монаха, который по пятницам ел жареную колбасу и пил мед…
Тут он остановился, ожидая какого-нибудь замечания со стороны своих слушателей. Но те хранили молчание. Тогда он продолжал:
— Конечно, мед не грех, потому что он от пчелы, но какой же он монах, если ест по пятницам свинину?.. Ваша милость, разумеется, изволили слышать о пустыннике Иосифе?.. Он живет в такой хижине, что в ней совестно было бы поселиться даже самому последнему нищему… Кроме того, он спит в гробу и питается кореньями. Но, ведь, не его же грабить поведете вы нас?
Свентицкий поглядел на него, шевельнул усами и ничего не сказал.
„Офицер“ крикнул и добавил:
— Хотя, конечно, по здравом рассуждении, и этот пустынник…
Свентицкий сделал жест нетерпения.
— Будет! — произнес он, сурово сдвигая брови, — Я не грабитель, ты это запомни раз навсегда. Если я живу саблей, то и многие так поступают. Впрочем, я на тебя не сержусь, и так как ты уже достаточно теперь подготовил свою душу благочестивым размышлением, то сейчас же отправляйся в Гамонь к Кастырке и скажи ему, что в монастыре все уже готово, и ночью я отопру его казакам ворота. Больше ничего. Сам потом вернешься домой. Твой товарищ поедет со мною… Или, быть может, он думает об этом иначе?.. А?.
Он бросил быстрый взгляд в сторону второго своего офицера.
— Я никогда ничего не думаю, — ответил этот последний. — Я — слуга, а вы—пан; я—рука, а вы—голова; рука не отвечает за то, что думает голова…
— Finis coronat opus[1]). — прибавил от себя Свентицкий. — Идите.
„Офицеры“ ушли. Свентицкий, действительно, сговорился с одной казачьей бандой, скрывавшейся под предводительством старого сотника Кастырки в окрестных буераках, ограбить вместе монастырь, при чем сам Свентицкий, явившись в