— Поди, молитва есть? — раздался еще новый голос.
— От его?
— От его.
— Известно, есть. Молитва ото всего есть. Как же: «Да воскреснет Бог», — ответили сразу трое или четверо, и их голоса смешались и перепутались между собою.
Вдали завизжали полозья.
Стрельцы заговорили вперебивку:
— Еще кто-то.
— Опять…
— Пущать теперь, аль нет?..
— Сказано: в строгости быть, не пущать.
— А как не пущать, когда один салтыковский, а этот, может, еще чей…
— Что, как опять он?
— Городи еще.
В последнем голосе слышалась тревога.
Стрельцы стали подыматься.
Один из них, подымаясь, взял секиру и пошел с ней к рогаткам. Полозья на морозе визжали звонко.
Стрелец, направившийся к рогаткам, сказал оттуда несколько секунд спустя:
— На тройках валят. Гляди, братцы, теперь как бы и то чего не вышло. Фитили зажгли бы.
И вдруг повернулся, и пошел обратно к тому месту, где сидел и где остался лежать на снегу его мушкет.
Идя, он сказал:
— Кабы не воры… Кому в ночь…
И, кряхтя, нагнулся за мушкетом.
И остальные стрельцы тоже нагибались и брали мушкеты.
Мушкеты были фитильные.
Они стали зажигать фитили у запалов, выгребая из костра угольки, кто прямо руками, кто веточкой.
Потом все направились к рогаткам, переговариваясь на ходу:
— Еще сколько их там?
— Небось, не двое и не трое, когда на двойках, тройках…
И еще говорили что-то. Голоса раздавались невнятно. К скрипу и визгу саней теперь примешались крики едущих на них. Сначала ничего нельзя было разобрать в этих криках, а потом стало слышно:
— Отпирай улицу!..
— Эй, ироды!
Топотали лошади. Один из стрельцов сказал:
— Сбруя с набором. Ишь звякает.
Сквозь топот лошадей, сквозь скрип полозьев, когда на санях переставали кричать, доносилось мерное позвякивание,
как обыкновенно звякает сбруйный набор при быстрой езде.
— Держись, братцы! — закричал вдруг во весь голос старший стрелец, тот самый, что рассказывал, как патриарх кого-то выгнал из церкви.
Выставил вперед левую ногу, отставил правую и поднял мушкет к плечу.
Передния сани были теперь всего в нескольких шагах. Лошади храпели и тяжело дышали. Кто-то высокий стоял на санях с чем-то блестящим в руке.
Разом закричали теперь и в санях, и стрельцы у рогаток:
— Стой! Чьи вы?
— Отворяй улицу!
— Пропускайте, иродовы души!
— А приказ слыхали?
— Может, вы воры?
— Кто? Мы! Ах, ты! Да я тебя самого за бороду в приказ.
Стрельцы разглядели теперь, что у высокого человека, стоявшего в передних санях, в руках пистолет с медным стволом.
Лошади остановились сами, но так близко около рогаток, что их морды оказались с той стороны рогаток. Одна рогатка затрещала.
Стрелец, стоявший за этой рогаткой, замахнулся на лошадь прикладом. Она подалась к саням, поджимая зад. Сидевшие в санях нахлестывали лошадей концами вожжей и кнутом. Но они вместо того, чтобы опрокинуть рогатки, стали пятиться и почти вылезли из хомутов.
Стоявший в санях человек выпрыгнул на снег и побежал к рогаткам.
— Кто тут старшой? — крикнул он. — А узнал! — через минуту опять прозвучал там его голос.
Старший стрелец, который не успел назвать себя, как его схватила за бороду рука в шелком расшитой перчатке откинулся, отведя назад и руку с мушкетом, чтобы не выстрелил как-нибудь.
— Батюшка, отец родной! — вскрикнул он, стоя там с отведенной назад рукой с мушкетом и с запрокинутой головой.
Его тулуп сполз с одного плеча, сполз потом и с другого и свалился на снег.
Дергая его за бороду, боярин, — ибо это был он, — продолжал кричать;
— Своих перестал узнавать! Мало я тебе переплатил за одну эту неделю. Молчанов сейчас тут проехал? Знаешь его?
— Как не знать. Точно и в кости поиграть… Да он, должно, домой…
— Проехал?
— Проехал сам третей! Только те, должно… Один-то, должно, холоп. Да и другой, должно, тоже холоп.
Боярин оставил его и побежал обратно к саням.
— Отпирай! — крикнул он, вскакивая в сани.
Глава X.
Молчанов сидел за столом в маленькой душной комнатке и примачивал намоченной в вине тряпкой рану на щеке.
Тряпка была красная от крови и вино в медной, с двумя ручками на высокой точеной ножке, чаше тоже покраснело.
Будто в чаше было налито не вино, а кровь.
В подсвечнике о трех рожках из зеленой бронзы, цвет которой походил на старую плесень, в одном из рожков горела красная восковая свеча.
Против Молчанова стояла девушка, та, что встретилась ему на лестнице в боярском доме.
Одета она была по-польски, в платье с узкой талией и небольшим вырезом на груди. Рукава доходили только до локтей и оканчивались здесь кружевами. На обеих руках было по широкому золотому браслету.
Но богатого на ней только и были эти браслеты. Платье было из дешевой материи, не новое и не вполне чистое.
Зато сама она была прекрасна, как букет из роз и васильков. У неё были румяные губы, румяные щеки и синие, почти черные глаза. И сколько жизни было в ней! Ее и правда словно родила весна или веяла весна в ней, в её глазах, на румянах щеках и губах.
За минуту назад, она едва держалась на ногах, потому что они у неё дрожали от страха и была бледна, с лицом, напряженно вытянувшимся и широко открытыми неподвижными глазами.
Она также стояла здесь и смотрела на Молчанова, который весь был забрызган кровью.
Но, эта кровь была не его кровь. У него оказалась только поранена щека, и в ней тогда, — как только она поняла, что Молчанов неопасно ранен— опять загорелась весна радостная и жаркая, опять взошло солнце, занялась румяная, с каплями росы на цветах, заря.
И в этой её радости две слезы, блиставшие на ресницах, были сейчас ей к лицу, потому что они говорили о том чувстве, загорающемся в сердце каждого человека в свое время и которое тоже прекрасно, как весна.
Она, однако, быстро смигнула слезы и сумела совладеть с собой и спрятать эту вою радость, когда Молчанов взглянул на нее.
— Чуть было не убили, — сказал он, — не скажи вы мне у них, где живете, и, вернее всего, убили бы. Ведь это знаете кто?
Она посмотрела на него и сказала тихо:
— Кто?
— У которых я вас встретил. Что, вы гадать, что ли, туда ходили?
Она наклонила голову.
— Да.
— Я тоже…
Но он не стал говорить дальше и спросил тоже тихо:
— А отец… Спит?
Она сказала:
— Он сейчас выйдет.
И указала пальцем на маленькую-меленькую дверь, похожую не на дверь в комнату, где живет человек, а на дверцу в каморку, где держать разную домашнюю рухлядь.
— Он там, — сказала она и, когда Молчанов посмотрел на дверь, быстро и жадно взглянула на него. Но она была настороже и сейчас же тоже повернулась к двери и стала смотреть туда. И смотрела до тех пор, пока Молчанов ее не окликнул.
— Сара?
Но она ответила ему на этот его зов, не отводя глаз от двери и не глядя на него.
На щеках у неё понемногу разливался румянец.
— Что, пане?
— Ей-Богу, вы за меня испугались.
Он успел уже свернуть в виде бинта платок и завязывал им рану, подняв обе руки и стараясь потуже стянуть концы платка на темени.
— У меня ничего не выходит, — сказал он, — помогите мне.
Она подошла к нему и завязала платок.
Когда она завязывала, он спросил еще тише, чем раньше:
— Помните «Ave santanas»?
Она стала вся красная. Он не видел её лица, но он чувствовал, как заторопилась вдруг её руки, затягивавшие узел.
Сейчас же она отошла от него. И когда она отошла от него и остановилась в стороне с опущенной головой, она провела по лбу ладонью, будто вспоминала что-то.
Но уже на её лице не было румянца. Оно стало почти серым. И это было так заметно в ней, еще сейчас розовой как утро.
Она медленно подняла голову и сказала, остановив на нем потухший и тусклый взгляд:
— Теперь этого нет. Я же вам сказала еще там…
Но её глаза были устремлены прямо на него. Она не прятала их. И по мере того, как она глядела на него, глухая, скрытая мука и боль разлилась в них.
Так, может быть, смотрят в лицо умершему дорогому и близкому человеку, позабывши стыд и не стесняясь присутствием посторонних, потому, что можно ли думать в эти минуты о посторонних.
И Молчанов, который знал эту девушку еще там, в Подолии, и встречался с ней в замке Христиана Пандурского, понял, что для неё он сейчас и посторонний, и вместе с тем по-прежнему дорогой человек.
По-прежнему. Но у них почти-что ничего не произошло. Она только любила его общество больше, чем общество других мужчин.
Она не была еще членом секты, только готовилась в нее вступить и лишь один раз присутствовала на церемонии прославления «Падшего». После она перестала ходить к Пандурским, у которых, может быть, и бывала потому, что секта не делала различия между национальностями своих членов и все были дети «Падшего». Одетая по тогдашней моде, эта еврейская девушка веселилась и танцевала наравне с другими и наравне с другими слушала поучения худого бритого старика, на тонких ногах, родом француза, необходимые, чтобы стать действительным членом секты. Но то, что она увидела на церемонии прославления Падшего, когда многие из членов секты стали уверять, что Падший здесь, среди них, заставило ее бежать прочь отсюда.
Она и действительно убежала, не дождавшись конца церемонии. И хорошо сделала, потому что…
Но Молчанов, когда вспомнил потом об этом её бегстве из залы, где происходила церемония, не думал никогда, что она сделала хорошо. Церемония оканчивалась обыкновенно неистовой вакханалией в честь «Падшего» и ради него.
Потом она и её отец совсем куда-то исчезли.
Молчанов никак не ожидал, что найдет их в Москве.
Если бы не она, если бы, встретив ее и найдя ее такою же прекрасной, как раньше, он не спросил, где они живут, ему, вероятно, пришлось бы совсем нехорошо.