На рассвете виденье показалось на верхушке минарета: человек в белом встал на ограду площадки и ринулся вниз, на плитняк.
Набежали паны и жолнеры, обнажили подбритые головы, ахают: у ног их лежал мертвый рыцарь; черные кудри его в одну ночь превратились в серебряные.
Запустел с той поры Хотин. Только филин один живет в угловой башне его: филин этот — душа рыцаря-самоубийцы.
Каждую ночь прилетает он в подземелье, лепится к стенам, распластается по ним и хлопает крыльями — все ищет свою невесту. Жутким плачем разносится крик его…
Есть средство обратить его в человека!
Строго пропостись и молись весь великий пост. А в полночь под Светлый праздник с четверговой свечой спустись в подземелье, перекрести птицу и произнеси — «Во имя Отца и Сына и Святого Духа заклинаю тебя: прими человеческий облик!»
Филин превратится в чернокудрого рыцаря в белом.
Обойди с ним кругом подземелье, окропи святой водой стены и с верой громко воскликни: «Христос Воскресе!»
— «Воистину воскресе!..» — грянут со всех сторон души казненных. Подземелье разом осветится; стены обрушатся и перед тобой в сияньи нездешних лучей, среди груд алмазов и золота предстанут живые красавицы-полонянки…
Старые люди бывальщину сказывали, старыми людьми зря слово не молвится!..
Коли чист душой — иди в Хотин. Только о сю пору такого смельчака не выискивалось!..
Замолчала кобза; кончил дед сказывать, расходится по хатам крещеный люд вечерять при огоньке… много будет нынче толков о Хотинской крепости!..
Одесса, 1890
РАЗБОЙНЫЙ ЛОГ
Лесные курганы
Велико и глухо Полесье на севере Орловской губернии. Широкой полосой вышло оно с запада, охватило Карачев и Брянск и потянулось дальше, по пескам и болотам, к Калуге.
Вековые сосны почти сплошь составляют его; в самое небо уходят красноватые стволы их с темно-зелеными вершинами. А меж сосен над мшистыми кочками, залитыми черникой и костяникой, то здесь, то там подымаются седые шатры елей. Под ними нет кустов, — серый мягкий мох ковром выстилает их корни. Кусты и трава под соснами; трудно пробраться там непривычному человеку.
Вечная тишина и полумрак в этих лесах. Изредка хрустнет где-то отпавшая ветка, вскрикнет и постучит в сосну дятел.
Птицы там гибель, а по темным верхам немало попадается и берлог «лесного хозяина».
В это-то Полесье и отправился я на охоту с кучером тетки, в имении которой, Шемякине, я гостил тем летом. Звали его Абрамом.
Он был маленького роста, коренастый, с могучими руками и грудью, обросшими волосами; широкое лицо его скрывала большая рыжая борода; нос был точно расплющен; темно-серые глаза смело и умно смотрели из-под густых, льняных бровей.
Выехали мы с ним часов в пять вечера. Бодро бежал Богатырь — крепкий степной меринок, запряженный в дрожки. Абрам правил.
Дорога была неблизкая: до лесника Максима, куда направлялись мы, считалось верст сорок; верст десять из них приходилось ехать лесами по пескам и колдобинам.
Солнце уже совсем заходило, когда, наконец, встали перед нами леса; красноватый отблеск еще играл на вершинах сосен.
Длинные тени лежали повсюду; небо было бирюзовое, чистое.
Еще немного — и темная чаща охватила нас со всех сторон.
Дорога пошла по песку; дрожки то и дело стали накреняться набок; Богатырь пошел тише. Ночь окутывала нас все больше и больше.
— Эге-гой? — закричал Абрам, — сторонись!
Навстречу нам спускался с бугра обоз с бревнами и досками; слышался скрип колес и фырканье лошадей, различить же что-нибудь, кроме черных пятен, было нельзя…
Обоз прошел мимо. Дорога сделалась ровнее; густо обступил дорогу кустарник; было тихо…
Лес начал редеть; забелели просветы и мы выбрались на обширную поляну.
Звездное небо глянуло нам в глаза; ехать стало светлее; от росистой травы тянуло холодом. Где-то далеко справа замигали чуть заметные огоньки полесской деревушки; оттуда доносились едва слышная, заунывная песня.
— Ишь, разгулялись, — словно под праздники, — заметил Абрам, иронически, как и все луговые, относившийся к полехам.
Колеса дрожек запрыгали по корням и темный лес снова обступил нас. Но то были уже дубы; дорога вошла словно в туннель — ни зги нельзя стало различить под переплетшимися ветвями.
— Ну, ночка; хоть убей, ничего не вижу! — сказал Абрам и натянул вожжи. — Как раз угодишь лбом в дерево!
Богатырь пошел шагом. Абрам предоставил ему полную волю, благо умная лошадь знала дорогу.
Темень была такая, что я едва различал своего спутника. Слышал только, как он, закуривая трубку, чиркнул спичкой; на секунду осветилось его лицо, круп лошади и ближние кусты и стволы деревьев.
Наконец, опять несколько посветлело; донесся отдаленный лай.
— Сейчас сторожка! — сказал Абрам и подхлестнул Богатыря.
Темная изба двумя желтыми зрачками глянула на нас с небольшой полянки.
Навстречу вынеслись с лаем собаки; почти сейчас же стукнула в избе дверь и чей-то голос прикрикнул на них.
Я слез с дрожек и вошел в сени.
Кто не знает русской избы?.. Земляной пол, широкая печь, лавки вдоль стен, потемневший стол в красном углу, низкий прокопченный потолок — вот и вся ее внутренность.
За столом, где дымилась чашка со щами, сидели несколько полехов-обозников, заночевавших в дороге. Вечно все серое носит этот народ, начиная с портов и посконной рубахи и кончая шляпами и армяками, которые валяют из белого войлока. Все полехи белокурые, — я, по крайней мере, ни разу не видал черноволосых.
Я пожелал им хлеба и соли и присел рядом. Они потеснились и чья-то мозолистая рука протянула мне ложку.
— Что, барин, поохотиться приехали к нам? — сказал хозяин Максим, высокий, почти совсем седой старик с крупными глазами и носом. Словно резцом прорезаны были морщины на лице его; белая борода спадала на грудь.
— Охотиться, дедушка, — ответил я.
— Вот бы ты, барин, Мишку нам ухлопал? — промолвил один из проезжих, тщедушный, рябой мужичок. — Третью корову он у нас режет!
Полехи разговорились. Пошли рассказы о медведях, об охоте, перескочили и на леших.
Темен люд, живущий в лесах, куда темнее, суевернее лугового народа. Да и как быть ему иным, когда обступил его со всех сторон дремучий бор, на сотни верст разросшийся без просвета, когда во всю свою жизнь только и видит и слышит он лишь вечный шум зеленых вершин — летом, да вой волков и метелицы длинными зимними вечерами. Много, если побывает который из них в ближнем городишке: это уже бывалый!..
— А ну-ка, ребятушки, пора и на боковую? — сказал, подымаясь из-за стола, старый полех, — завтра до зорьки выезжать надо!
Все встали, перекрестились на иконы, поклонились мне и хозяину и вышли из избы, — «под возы спать», как пояснил Максим.
— А вам, барин, я здесь на лавочке постелю? — предложил он.
Я отказался: душно было и мухи целыми роями сонно жужжали на потолке и на стенах.
— Мы, дед, к тебе на стог пойдем? — сказал Абрам, уже убравший Богатыря и отужинавший с полехами.
— Ин и там хорошо! — согласился Максим.
Мы вышли из избы. Два стога — маленький и большой — высились неподалеку от нее. Мы забрались с Абрамом на меньший и улеглись на душистое, свежее сено.
Максим пожелал нам доброй ночи и ушел; я лег на спину и заложил руки за голову.
Темное, звездное небо раскидывалось надо мной; кругом чернел лес; на лугу кое-где фыркали пасшиеся кони; у опушки глухо позванивала балаболка.
Лес не подавал ни звука; что-то торжественное было в чарующей тишине ночи; сквозь всеобщий неподвижный сон чуялась таинственная близкая жизнь.
Я закутался покрепче в шинель и закрыл глаза. Хорошо протянуться на мягком сене после сорока верст проселочной дороги! Тепло лилось по всему телу. Все смутнее и смутнее слышал я балаболку. Легко дышалось на свежем воздухе…
Еще минута и я погрузился в сон…
Резкий холод разбудил меня; я открыл глаза. Рассветало; серое небо низко висело над лесом; на другом конце поляны колыхался туман.
Проснулся, поеживаясь, и Абрам.
Максим был уже на ногах, когда мы пришли в избу. Он дал нам умыться; мы закусили черным хлебом, сунули пару краюшек в небольшой походный котелок и тронулись в путь. Солнце еще не вставало; трава на лугу серебрилась от сильной росы. Я отправился в одной ситцевой рубашке; холод пробирал до того, что посинели руки.
Максим шел впереди.
По узкой тропинке добрались мы до речушки, переправились через нее по двум перекинутым бревнам и очутились в чащобе, на тропке.
Исполинские сосны красноватой стеной подымались кругом; кое-где выступали мохнатые ели; вверху, словно врезанная в сплошную зелень, синела узенькая полоса неба; солнце уже встало — вершины леса горели румянцем.
Рядом идти сделалось невозможно: слишком густа была чаща. Пришлось разделиться.
Я пошел влево, к речке, в надежде на уток; Абрам с Максимом углубились в сторону от нее.
Узкая просека скоро вывела меня к воде: речка текла по широкой прогалине и давала легкие повороты.
Отошел я берегом версты с две — уток все не было. А из леса эхо раза три доносило отдаленные ружейные выстрелы и я завидовал счастливым товарищам.
Вдруг в чаще, неподалеку от меня, раздались странные звуки, — точно урукали голуби. Я свернул по направлению их и увидал двух крупных вяхирей, сидевших на моховых кочках. На выстрел они не подпустили, — перелетели шагов за сто и опять сели. Я начал подкрадываться. Они не подпустили снова.
Долго тянулась эта история. Наконец, вяхири снялись и полетели куда-то над лесом.
Я опустил ружье и осмотрелся: всюду теснились кусты, сосны да ели. И откуда пришел я? Я так был увлечен преследованием, что ничего не замечал и не видал, кроме птиц.
Я стал искать следов своих, но их нельзя было различить на сухой листве и валежнике; чаща, между тем, становилась все глуше.