После обедни — поминки. Они совершаются вокруг церкви и на кладбищах. И проходящие незнакомые люди получают от поминающих кусок баранины и стакан ракии — водки из слив.
Снизу спешно поднимается в гору запоздавшая кучка людей; среди них вперевалку идут большие, темные звери — это вожаки с медведями торопятся на ярмарку.
После поминальной трапезы и плача — всеобщий пляс.
Визжат и гудят скрипки и контрабасы, десятки цыган-музыкантов отхватывают в разных местах коло, и вся ярмарка берется за руки и хороводом движется влево и вправо, выплясывая до самозабвения. Пляшут «селяки», пляшут с ними и горожане в пиджаках и галстуках: коло объединяет всех.
В толпе за спинами молодых женщин сидят в лукошках полуголые ребята; у девушек на груди и шее гирлянды из золотых дукатов; на иных надеты щиты с монетами; в городах вместо тяжелого золота встретите застекляненные рамки с тысячединарными билетами в них — своего рода выставка приданого.
Игрище длится до заката солнца. А когда оно скроется за округлыми вершинами, когда гора завернется в сумерки и месяц синим пеплом посыпет землю, — на том же «венаце» соберутся тени умерших: так гласит народная память о тризнах, совершавшихся в том месте в незапамятные времена!
Жутки глухие сербские кладбища.
Всегда они на вершине уединенной каменистой горы, заросшей лесом, всегда беспризорные, задичалые. Кресты на них редкость. Могилы тесно жмутся друг к другу; они невысоки, сверху прикрыты серыми плитами; над ними, будто сотни привидений в белых саванах, стоят в сумерках под деревьями другие плиты, как головами увенчанные кружками с крестом. Иные будто шевелятся: это тихо колышутся вылинявшие цветные и белые флаги на шестах, воткнутых на могилах недавно умерших, на них лежат фрукты, куски хлеба и мясо в глиняных мисочках — приношение мертвым.
Некоторые из них встают по ночам из своих могил и бродят, ловя запоздалых шутников по дорогам и вокруг сел, чтобы насосаться крови: это вурдалаки или упыри… легендами и верой в них особенно полны горы Македонии и Далмации.
В селах и городах, всюду на стенах домов и белых мазанок с обычными здесь галерейками на деревянных колонках висят венки из особых трав и ветвей — это охрана от вурдалаков.
Пятнадцатый век смотрит из этих венков…
Пустынны, пыльны и сонны провинциальные сербские города. Легенд у них нет, а безвестного прошлого много. И оно глядит отовсюду — неведомое, забытое и заброшенное — в виде полуразрушенных замков, башен, монастырей. Последних здесь изобилие, но все они почти пусты.
Пустынны храмы, пусты монастыри…
Однажды я спросил своего соседа-старика, отчего он не ходит в церковь.
Он искренне удивился.
— Да зачем же? — ответил он. — Ведь у меня все есть!
Священники в городах — духовные лица только во время исполнения треб, в остальное время они обыкновенные чиновники, служащие письмоводителями в полиции, у адвокатов, в суде и т. д.
Ряса здесь не охраняет от солдатчины: знаю архимандритов, проведших Великую войну в окопах с винтовками.
Странным, черным пятном кажется русскому глазу присутствие в театре, среди разряженных дам в декольте, священников и архиереев.
Изумительны в Сербии ругательства. У нас за все отвечает «мать», здесь место ее разделяют святые, Бог и даже солнце (сунце)!
Спеет кукуруза и виноград… Зной нестерпимый… «небо ясно, под небом места много всем»…
Бури политики — далеко; в больших городах. А здесь шумят только вековые груши и дубы; проулки между плетнями устланы падалицей полновесных слив и яблок; роятся пчелы… било звенит вдали… Пятнадцатый век еще далек до конца!
В 1922 году весной я с компанией археологов ездил в Раваницу осматривать знаменитый монастырь, выстроенный еще в XIV веке.
Монастырь затаился на зеленой луговине среди лесистых гор и как все вообще сербские монастыри находится в запущении.
Мы попали как раз в день поминовения усопших, и церковь была полна народом, почти исключительно женщинами.
После обедни вокруг пятиглавой, византийского стиля церкви началось народное пиршество, а мы, пользуясь тем, что церковь опустела, осмотрели ее в подробностях. Фресок сохранилось мало, и то в плохом виде, но настроение эти тени давно умерших людей все же навевают. Слева от входа имеется первоначальная гробница царя Лазаря, куда его положили, привезя прямо с Косова поля, на котором он сложил голову. Впоследствии тело его перенесли в другое место. Монастырь в те времена был обнесен высокой стеной из дикого камня; местами она сохранилась; в одной из уцелевших башен ее устроен свинарник; внизу, в окна уже недоступного второго этажа, виднеются стенные фрески: это остатки каплицы и дворца царя Лазаря. Миновав их, сквозь пролом в стене выходишь на заросший кустами берег шумящей на камнях речонки — Раваницы; за ней почти сейчас же вздымаются горы.
Сопровождавший нас пожилой архимандрит Макарий перевел нас по камням через речку и, пару минут спустя, мы стояли в обширном и высоком гроте.
Из него вел узкий ход куда-то в глубь земли. Архимандрит сообщил, что он три часа пробирался по этому ходу и по сталактитовым пещерам и достиг довольно обширного подземного озера; несколько смельчаков переплыли на другую сторону; глубина воды от одного до девяти метров: проход идет дальше, но до конца его еще никто но добирался.
В Великую войну монастырь пострадал весьма значительно. Все вековые леса кругом были вырублены и вывезены по устроенной болгарами узкоколейке. Библиотека, состоявшая свыше чем из двадцати тысяч томов и насчитывавшая множество старославянских и греческих рукописей, лучшая в Сербии, была нагружена на двадцать пять подвод, вывезена на поле и сожжена; все, что возможно было, ограблено или уничтожено.
На обратном пути мы остановились в маленьком городке. Там происходила ярмарка.
Сам городишко был необыкновенно живописен. По улицам шеренгами разгуливали принаряженные «селячки» в своих особых паневах и уборах; обыватели низеньких белых домиков все высыпали на улицы и расположились под деревьями у столиков; кто пил кофе, кто закусывал, все курили и созерцали прохожих.
А на домах пестрели огромные вывески, гласившие о роде занятий блаженствовавших под ними. Некоторые резали глаз и ухо. «Целокупного лекарства доктор» — вещала, например, надпись над одной семьей, состоявшей из трех поколений, человек приблизительно из пятнадцати. Центром ее был почтенный, круглый старичок, восседавший с покровительственно-добродушным видом в плетеном кресле среди детей и внуков.
Кому из наших докторов пришла бы в голову мысль закатить над своей квартирой, как над лавкой, вывеску сажени в три длиной и гласящую, что он лечит от «всех болезней»?
Кутят сербы по-особенному.
Вдруг, часов в шесть утра, вы пробуждаетесь от звуков музыки. Если выглянете в окно — увидите пошатывающегося господина блаженного вида, в приличном пиджаке и с котелком на затылке; иногда он останавливается, попляшет, подирижирует и затем двигается дальше.
За ним следует свита не менее как из трех цыган-музыкантов с непременным контрабасом; шествие открывает мальчик или музыкант с графином вина и со стаканом; вино наливается и подается встречному — не выпить, значит обидеть.
Закутивший серб или целая компания гуляк обходит таким порядком весь город и бережно доставляется потом музыкантами по домам.
Археологическая подробность. Всем знакомы небольшие длинногорлые пузырьки, во множестве находимые в греческих погребениях на юге России и в других местах. Их принято называть слезницами.
Не раз я рассматривал эти странные сосуды и каждый раз у меня возникало сомнете в правильности разгадки их назначения. Ну как, в самом деле, было возможно собирать слезы в пузырек, да еще с неудобным для этой цели отогнутым краем горлышка?
В старой Сербии я был поражен, увидав своих старых знакомых — «слезницы» — почти во всеобщем употреблении у простонародья. Размеры их, форма — все точь-в-точь как у древних. И служат они… мерочками, вернее, рюмками для ракии, которую пьют прямо из их горлышка. Это в своем роде «сотки» и для меня нет сомнения, что их ставили к покойнику вовсе не с никому не нужными слезами, которых и наплакать столько было нельзя, а попросту с водкой.
РАССКАЗЫ МОНЕТ
Рассказы монет
Всякий, кто держал в руках древний предмет — монету или книгу — и внимательно вглядывался в них, испытывал легкое и тонкое воздействие их на себя; говоря грубо — чувствовал душу вещей.
Я всю жизнь собирал монеты и книги, но отнюдь не ради их материальной ценности. Я собирал из-за радости, которую ощущал, держа их в руках. Соприкосновение с ними незримыми нитями связывает живых людей с самыми далекими эпохами, с давно ушедшими из мира тенями, выявляет образ и картины прошлого. Если хотите — назовите это самогипнозом: дело не в названии, а в удовлетворении, какое дают такие переживания.
Мне не раз доводилось часами держать в руках старые книги; я не читал, а только ощущал их, всматривался в переплет, в начертание букв, в отдельные страницы. Если у меня устанавливалась связь с ними — я их читал, нет — отставлял до времени в сторону: надо сперва почувствовать — затем придет понимание и откровение.
Иногда совсем незначащая книга своим видом и внешним воздействием дает больше, чем философский трактат. Но… эти слова — для немногих!
Мраморные, стоявшие на камине, часы пробили 9. Пожилой господин, сидевший за письменным столом, встал, погасил лампу и вы шел из кабинета.
Через минуту загремела отъехавшая от крыльца карета, и в доме воцарилось безмолвие. Тихо стало и в только что опустевшей комнате.
Угасавший камин нет-нет и освещал ее. Везде были ковры и оружие, фотографии разных местностей. Были здесь и грозные виды Кавказа с бушующим Тереком в мрачном Дарьяле, Черного моря и Крыма и далекого, знойного Египта с вечными сфинксами и пирамидами. Между оружием висели кожаные щиты со вделанными в них древними монетами.